Я трогаю страницы, попадая в эти отпечатки, и слышу чьё-то дыхание. Они садятся рядом со мной, прошлые читатели. В разных костюмах, из разных эпох. И мне становится тепло и спокойно.

В 11 лет я в поисках подходящей книги открыла томик Есенина. На 111 странице. Песнь о собаке. Помните? «По сугробам она бежала, поспевая за ним бежать, и так долго, долго дрожала воды незамёрзшей гладь». Так мы с Есениным познакомились. Он именно тогда зачем-то решил мне рассказать, что щенков могут топить. Раньше я не знала, что могут. Этот «хозяин хмурый» мерещился потом весь день. Я перечитывала и перечитывала стихотворение, пытаясь найти объяснение: почему? Объяснение появилось через много лет: а потому что мудаки просто что-то делают, а нам остаётся это зафиксировать, и только. Никакой логики вообще.

Ещё были Том Сойер и Гекльберри Финн. Я хохотала на весь дом. Туда, в эту книжку, вложили громадную дозу кайфа – одного из тех его сортов, что дают силы жить, вызывают стойкую зависимость, но не требуют лечения у специальных врачей. А если оно и потребовалось бы (мало ли), тут медицина беспомощна. Пока, во всяком случае.

В детстве у меня был вопрос, который оказалось возможным сформулировать только сейчас: как у писателей получается сотворить чудо из крошечных букв, расставленных в особом порядке? Потом обнаружился странный факт – есть люди, на которых чудо не действует. Ну, не плачут они и не смеются от бумажных историй, не интересуются ими, равнодушны к ним, раздражаются от словосочетания «читать книгу». Такое вот парадоксальное устройство мозга. Недавно в казахстанском Фейсбуке я наткнулась на комментарии: мол, задолбали вы со своей классической русской литературой, она бесполезна – не даёт навыков менеджмента и не помогает разбогатеть (честное слово, так и написали!). Я перечитывала и перечитывала эти комментарии, как тогда, с Есениным, пытаясь понять: почему?

А всё потому же, почему и щенков топят. Устройство мозга такое.

Нам, зависимым от особого порядка букв, больно, когда горят книги. Потому что сквозь тонкие слои очень тяжело говорить так, чтобы услышали. Не знаю, откуда я это помню.

В букинистическом магазине я запомнила одну надпись на пожелтевшем фоне: «Виктору в день 32-летия». Дата издания – 1962, что ли, год. Я держала книгу в руках и пыталась представить, каким он был, этот Виктор. Может, вежливо поблагодарил, поставил подарок на дальнюю полку и забыл. Или положил на тумбочку и листал её по вечерам, вспоминая кареглазую девчонку, которая вручила подарок перед своим отъездом куда-нибудь, не знаю, на Камчатку и больше не вернулась. А он, дурак, не решился сделать предложение. И жена всю жизнь ревновала к этой книге, потому что в ней чувствовалась соперница. И молчала, потому что обвинять мужа в романе с книгой – глупо.

Может быть, книгу подарил отец, с которым он в детстве виделся раз в месяц, с которым он так и не научился говорить по душам, с которым не знал, о чём говорить, и отцу было горько от этого, и все слова для сына так и не были произнесены, потому что неумение открываться близким было у них семейным. Отец купил первую попавшуюся книгу, написал на титульном листе:

«Сынок, будь счастлив! Твой папа» и уже на пути к имениннику вдруг испугался, засунул книгу в чемодан, и купил другую, и вывел сухое: «Виктору в день 32-летия». И сын так и не узнал, что была другая надпись, и что она значила для них обоих.

А сейчас Виктору 75, он иногда гуляет по Маросейке и вспоминает то ли кареглазую девчонку, то ли молчаливого отца.

Или уже не гуляет. Невестка, жена сына, мрачная грубоватая женщина, затеяла генеральную уборку, собрала ненужный хлам в коробки. В одну из коробок - книги. Что-то о пчеловодстве; почему-то телефонный справочник Тольятти – откуда он взялся?; что-то про живопись – громадина какая, только пыль собирает; вот эта потрёпанная книга со стёршимся названием – и отнесла к мусорным контейнерам. Какой-то прохожий отдал коробку букинистам. Потом туда пришла я и по своему обыкновению потерялась во времени на несколько часов. А Виктор где-то в невидимом городе с поющими птицами прислушался и удивлённо посмотрел вниз. Ишь, насочиняла. Смешная.

Мне кажется, они, ушедшие, чувствуют, когда внизу выбрасывают или сжигают их книги. Сквозь тонкие слои просачивается запах гари, и они, бывшие владельцы, вздыхая, берут бумагу и карандаши и пишут для нас новые книги. И диктуют их по ночам кому-то, а те, ругая бессонницу, наливают кофе, закуривают сигареты, слушают и печатают на ноутбуках бесконечные страницы. Чтобы мы смогли когда-нибудь потеряться во времени на несколько часов, а потом, много позже, надиктовать что-то своё тем, не спящим.