Дмитрий Мазоренко, Vласть

Фото - кадры из кинофильма «Турксиб»

Строительство Туркестано-Сибирской магистрали - по объему работ равнялось возведению пяти пирамид Хеопса. Помимо того, что это был огромный инфраструктурный проект, Турксиб стал еще и переломным моментом казахской истории. Историк Жулдызбек Абылхожин, автор книг (среди них - "Очерки социально-экономической истории Казахстана XX века» "Коллективизация в Казахстане: трагедия крестьянства») в интервью Vласти рассказывает о том, чем являлся аул для казахов, как насильственно скотоводов обращали в животноводство и какую цену аул заплатил за индустриализацию. 

Жулдызбек Бекмухамедович, хотел бы поговорить с вами про аулы, особенности их жизни и изменения, которые начались со строительством Турксиба. Про этот период в конце 1920-х годов был снят одноименный документальный фильм, в котором режиссеры урывками показали идиллию социального устройства небольших обществ (аулов) того времени. Из сложностей были отображены лишь климатические явления, но история говорит нам, что это было далеко не самым страшным в жизни людей. Для начала хотел бы спросить у вас о том, как изначально формировались аулы?

В аграрно-традиционных, то есть дорыночных (доиндустриальных) социумах основной социальной ячейкой организации крестьянской жизни являлась община. В основе ее лежал принцип хозяйственной (трудовой) кооперации.

Человек в одиночку не мог противостоять окружающей природной среде. Чтобы приспособиться к ней, и сколько-нибудь продуктивно использовать производительную силу природы в своих хозяйственных интересах была необходима кооперация, то есть соединение трудовых усилий нескольких домохозяйств в некий единый социальный организм. Таковым и была крестьянская община. Она являлась феноменом истории всех народов. У одних из них это была земледельческая община, у других - охотничья или, скажем, рыбацкая и так далее.

У населения Казахстана в прошлые времена абсолютно преобладал пастбищно-кочевой скотоводческий тип хозяйственно-культурной деятельности. Его доминирование было обусловлено природным фактором. Дело в том, что по своим природно-климатическим условиям территория Казахстана является по преимуществу аридной, то есть засушливой, с малым выпадением атмосферных осадков (в среднем 250 – 350 мм в год). Ведь большая часть его территории - это степи, полупустыни и пустыни.

В эту аридную экосистему не удавалось интегрироваться никакому другому типу хозяйственной деятельности (включая земледелие), кроме скотоводства. Однако скотоводческие хозяйства, заняв аридную эко-нишу, должны были выработать такой способ производства, который позволил бы эффективно, насколько это было возможным, хозяйственно утилизировать, то есть хозяйственно освоить ее. И в процессе длительной исторической эволюции экологического, хозяйственного и социального опыта насельников степи такой способ был выработан. Им стал номадный тип хозяйственно-культурной деятельности. Другими словами говоря, перемещение и организация выпаса скота по годовому сезонному циклу (зима-весна-лето-осень).

Скотоводческая община (если применительно к Казахстану, то, попросту говоря, аул) формировалась также по принципу кооперации или, точнее, дополнительности. 

Скотоводство только на первый взгляд представляется примитивной хозяйственной системой. На самом деле, оно было достаточно сложным типом обеспечения так называемой «экономики выживания», характерной для всех аграрно-традиционных обществ, где в отличие от рыночной экономики цель производства не получение и наращивание прибыли, а воспроизводство человека. 

Родившись он должен был выжить, произвести потомство, вырастить его, передать свой опыт, после чего можно было спокойно умирать, но эта задача была достижима лишь по мере перманентного (непрерывного) воспроизводства средств производства (или, упрощенно говоря, факторов жизнеобеспечения): скота и пастбищ для него.

Скотоводческим хозяйствам необходимо было постоянно соблюдать баланс, динамическое равновесие между численностью скота (стада) и возможностями доступных пастбищно-кормовых и водных ресурсов. В случае, скажем, чрезмерного превышения численности стада наступала критическая нагрузка на пастбище, выбивание его травостоя скотом. В течение нескольких лет такое пастбище деградировало и превращалось в пустыню. Напротив, если стадо малочисленно, то происходила недозагрузка пастбища и со временем оно также опустынивалось, ведь скот выполнял определенную экологическую функцию.

Таким образом, для нормального ведения скотоводческого хозяйства требовался определенный численный оптимум скота, а для его воспроизводства еще и необходимая для этого половозрастная структура стада. Для достижения этого скотоводческие хозяйства и объединялись, дополняя своим скотом общее (аульное) стадо. Так формировалась скотоводческая община (аул).

Понятно, что аул или группу аулов (родовые группы), помимо общих хозяйственных интересов, связывали родственные отношения, общие моральные приоритеты, система ценностей, ритуально-обрядовые и обыденно-бытовые нормы, санкционированные общиной поведенческие стереотипы, то есть целая система традиционных институциональных отношений.

Когда скотоводство, которое, как вы сказали, было фундаментальным и сакральным элементом в жизни людей, испытало наиболее серьезные потрясения?

Окончательный удар по традиционной структуре аула был нанесен коллективизацией и силовым переводом полукочевых и кочевых скотоводческих хозяйств на оседлые формы хозяйства и быта. Массовая коллективизация, начиналась, как известно, уже в 1929 году и продолжалась почти до середины 1930-х гг. Все общины насильственно загонялись в колхозы, скот обобществляли, но по сути теперь он становился собственностью государства, ибо колхозы являли собой, если без лицемерия советской пропаганды, огосударствленные структуры (иначе на каком основании именно государство устанавливало им планы производства и сдачи продукции, приказывало, когда пахать и сеять, предписывало сроки уборки урожая и прочее, и прочее).

В это же время была развернута «Кампания по оседанию», как ее называли в официальных документах и газетах тех лет. Как все это практически выглядело? Проводилась она партийно-советскими функционерами и различного рода активистами, которые понимали под оседанием стереотипы поселенческой организации российских деревень. 

Они сгоняли 20-30 и более аулов (в каждом в среднем по 10 – 15 домохозяйств), находящихся в ближайшем территориальном радиусе, и по линейке выстраивали юрты квадратами с так называемыми центральными сельскими улицами и кварталами (додумывались даже до того, чтобы давать этим «улицам» имена «вождей пролетариата»: Сталина, Молотова, Кагановича, Голощекина и прочих).

В советской историографии утверждалось, что оседание проводилось тогда исключительно с одной целью: «Перевести кочевников и полукочевников на рельсы социального прогресса». Между тем, по крайней мере в тот период, сталинский режим руководствовался здесь куда как более прагматичными целями, нежели заботой о благе казахских скотоводов. Как уже говорилось, для целей индустриализации нужна была валюта, главным источником которой являлся экспорт зерна. Зерна требовалось все больше и больше, поскольку в этот период («мировой экономический кризис») цены на него упали.

Огромный резерв для расширения зернового клина Центр усматривал в Казахстане. Союзный нарком земледелия, Яковлев в своем выступлении на 16 съезде ВКП (б) оптимистично заявлял, что, дескать, у нас только в Северном Казахстане более 50 млн. га земель, если мы распашем и засеем зерном хотя бы 30-35 млн. га, то получим «зерновое изобилие» (здесь, кстати, весьма узнаваема идея реализованной в будущем хрущевской «Целинной эпопеи»). Эти земли, между тем, издревле служили пастбищами для скотоводческих хозяйств. Но партфункционеры не видели в этом какого-то препятствия. Они посчитали, что можно и нужно быстро перевести эти скотоводческие хозяйства на оседлость, затем загнать их в колхозы, чем «очень просто» заполучить, как бы, двойной эффект: освободить пастбища под зерновые посевы и одновременно превратить скотоводов в земледельцев, которые и будут работать на колхозной хлебной ниве. Примерно в таком революционном, но как всегда до примитивизма упрощенном контексте и виделась задача оседания. Но как бы там ни было кампания была скоропалительно проведена и боле 300 тыс. кочевых и полукочевых скотоводческих хозяйств стали, как бы, «оседлыми». Падеж скота, сконцентрированного в огромных количествах на так называемых «колхозных товарно-животноводческих фермах» и в «новых оседлых поселениях», а в действительности на голых степных участках, огороженных изгородью или просто арканом, и лишенного пастбищно-комовых и водных ресурсов, был катастрофическим.

Численность совокупного стада стремительно сокращалась и в силу того, что крестьяне с целью упредить конфискацию скота по разорительным госзаготовкам, его «колхозное обобществление» и прочее, хозяйства массами забивали скот. Огромное число людей целыми аулами откочевывали в Западный Китай, Монголию, Россию, Узбекистан и так далее. Около миллиона человек мигрировали, 600 тысяч из них покинули Казахстан безвозвратно. А поголовье скота в результате всего этого только за период 1928-1932 годов сократилось с более 40 миллионов голов до 4 миллионов.

Лишившись главного источника питания, степь оказалась во власти исторически беспрецедентной стихии массового голода. От него погибло от 1 300 тыс. до 1 800 тыс. чел. (по некоторым оценкам, еще больше).

Расскажите чуть подробнее об откочевках, только ли за пределы республики они были?

Позвольте в этой связи процитировать один весьма характерный документ. В апреле 1933 года секретарь Казкрайкома ВКП (б), Л. Мирзоян, как бы подводя трагические итоги деятельности в Казахстане своего предшественника, Голощекина, и, по-видимому, наивно полагая, что Сталин не ведает о масштабах критически бедственного положения казахского населения, писал ему и Молотову: «По нашим данным откочевками затронут 71 район, из них 50 кочевых и полукочевых и 21 оседло - земледельческих. Особенно поражены откочевками районы Южной области, Алма-Атинской области, южная часть Карагандинской области, западная часть Восточной области и южная часть Актюбинской области и несколько районов Западной области […] По всем областям находится в состоянии откочевок (за исключением, кто вне пределов республики), то есть снялись со своих мест (спасаясь от голода – V) и двинулись в другие районные центры […], примерно 90 тыс. хозяйств с общим количеством населения 300 тыс. душ[…] В Аулие-Ате 12 тыс. откочевников, Туркестане – 8 тыс., Кзыл-Орде – 6 тыс., Петропавловске – 12 тыс. Балхашстрое - 2 тыс., Караганде – 2 тыс.».

Как видно из документа, среди регионов, в наибольшей степени охваченных откочевкам, были и те, где дислоцировалось строительство крупных объектов индустриализации: Турксиб, «Карагандауголь», «Эмбанефть», Актюбинский химический комбинат, Чимкентский свинцовый завод, Прибалхашстрой, Джезказганский медный и Ачисайский свинцовый рудники и так далее. Они и являлись зонами притяжения голодающей резервной армии труда, невольные рекруты которой были готовы на самую тяжелую и «черную» работу, самые неприхотливые условия бытового обустройства, ведь главное для них было выжить.

Неслучайно численность рабочих-казахов на Карсакпайском медеплавильном заводе и его рудниках увеличилась с 1929 по 1933 гг. с 327 до 2241 чел. (почти в 7 раз), предприятиях «Эмбанефти» - с 896 до 2550 (в 3 раза), Турксибе – с 1023 до 4975 чел. (4,9 раза). Тоже самое набдюдалось по Карагандинскому угольному бассейну, Ачисайскому руднику, Чимкентскому свинцовому заводу, Актюбинскому химическому комбинату, Прибалхашстрою и так далее. Если численность всех промышленных рабочих республики возросла за две первых довоенных пятилетки в 6 раз, то рабочих – казахов – в 15. 

Соответственно увеличился и удельный вес казахов в общей массе рабочих. На многих объектах крупной промышленности они составляли абсолютное большинство рабочей силы. В 1936 г., например, на Джезказганском медном руднике на казахов приходилось 88,1 процента, предприятиях «Эмбанефти» - 77,2, «Карагандауголь» - 62,1, Карсакпайском медеплавильном заводе – 76,2, Ачисайском свинцовом и Джезказганском медном рудниках, соответственно, - 72,5 и 88,1 процента.

Период наибольшей, точнее будет даже сказать, «взрывной» динамики вовлечения казахского населения в промышленное производство пришелся на первую пятилетку. С 1927 по 1933 гг. численность казахских рабочих, занятых в промышленности, возросла с 2,7 тыс. чел. до 27,7 тыс., то есть более чем в 10 раз. К концу пятилетки (1933 г., пик массового голода аульного населения) их удельный вес в общей совокупности рабочих промышленного производства равнялся 36 процентам, тогда как в 1927 г. – менее 10.

В отчетах руководящих партийных и советских органов КАССР тех лет вся эта, действительно, разительная статистика комментировалась как результат «активного включения казахского населения в социалистическую индустриализацию». В советской историографии же этот процесс описывался в еще более пафосных идеологических обрамлениях: дескать, это ничто иное, как убедительное проявление «торжества ленинской (до XX съезда КПСС – «сталинской») национальной политики», «заботы Коммунистической партии о формировании кадров национального отряда рабочего класса».

Приведу здесь еще одну выдержку из выступления председателя Совнаркома КАССР, У. Исаева на VIII Казахстанской краевой партийной конференции (16 января 1934 г.). В своем докладе он торжественно рапортовал : «За первое пятилетие мы создали армию национального пролетариата, составляющую 202 тыс. чел (здесь подразумевалась численность рабочих занятых во всем народном хозяйстве, кроме, понятно, сельскохозяйственной сферы труда. – Авт.) ». Имея в виду, что абсолютно преобладающая масса казахских рабочих формировалась, как сказано выше, голодающими откочевщиками, можно сказать, что председатель правительства своей напыщенной фразой «мы создали армию национального пролетариата» невольно персонифицировал ответственных за трагедию массового голода казахов. Ведь «Мы» - это никто иные, как сталинский режим и его прокураторы в Казахстане. Именно они своей антикрестьянской репрессивной политикой - конфискациями, опустошающими скотозаготовками, налоговым беспределом, раскулачиванием, административно–волевым принуждением кочевых и полукочевых хозяйств к оседлости и, наконец, насильственной коллективизацией – породили невиданную голодную стихию, вынуждавшую население массами покидать родные аулы и с целью выживания вербоваться на «великие стройки сталинской индустриализации».

Темпы роста общей численности рабочих, занятых в промышленности Казахстана, были выше аналогичного среднесоюзного показателя в два – три раза. С гордостью рапортуя об этом, руководство республики, конечно, умалчивало, что «генератором» столь стремительных темпов являлись голод, поразивший республику, а также депортации в казахстанскую «кулацкую ссылку» значительных масс крестьянства (на сентябрь 1932 г. в Казахстане на учете комендатур числилось 180 тыс. спецпоселенцев, то есть раскулаченных).

Жертвы этой трагедии были выбиты из колеи привычного крестьянского уклада хозяйства и быта и в одночасье оказались волею сталинского режима в состоянии глубокой пауперизации, то есть обнищания. Их можно было называть «пролетариатом» только, если понимать под этим словом не «революционную» марксистскую дефиницию, а его изначальное смысловое значение, а именно как совокупность неимущих людей, отличающихся необеспеченностью существования. И применительно к данному случаю такое определение более чем адекватно. 

Как коллективизация перестроила бытовую сторону жизни аулов - колхозов?

С коллективизацией разрушался весь сложившийся хозяйственный механизм – выпас скота, его кормление, кочевки и многие другие, отрабатывавшиеся веками способы ведения скотоводческого хозяйства. Пришедшее на смену традиционному скотоводству так называемое «социалистическое колхозное отгонно-пастбищное животноводство» по своим технологиям в принципе мало отличалось от полукочевого скотоводства, те же сезонные отгоны скота на лимитированные районными или колхозными границами пастбища. Однако условия такого «гибридно-мутированного» скотоводства были несоизмеримо худшими, не случайно животноводческая отрасль Казахстана, даже будучи «вооруженной» достижениями научно-технического прогресса, все советские годы была убыточной.

Быт в колхозах в тот период также не менялся сколько-нибудь радикально. 

По крайней мере, далеко не в той степени, как в той приснопамятной, до предела лживой присказке Сталина «жить стало лучше, жить стало веселее». 

Крестьяне от зари до зари трудились на колхозных нивах и пастбищах, скотофермах, только уже не на себя : они теперь бесправные поденщики государства.

Жизнь крестьянина состоял из непродолжительного сна и изнурительной работы. Другими словами, только работа и работа на барина в лице государства (чем не феодальное крепостное право, хотя и то было «мягче», ведь «барщина» допускала, что часть трудового времени крестьянин работает все-таки на свое хозяйство).

Не отдыхали даже во время религиозно-обрядовых праздников?

Атеизм, целенаправленно внедряемый режимом в массовое сознание советского общества, в то время (да и позже) был гипервоинственным. Большевики изначально рассматривали религию, как конкурирующую с их идеологией силу, она преследовалась государством, причем во всех своих ипостасях и проявлениях, действительных или мнимых (скажем, наурыз - это еще доисламский праздник обновления жизни, но и он почти до развала СССР запрещался). Прозелит, в данном случае, ислама не мог без утайки совершить, например, намаз, кто-то мог увидеть и заявить «куда надо». Со временем большевики поставили под запрет всю систему традиционных институтов. После этого никакой публичной обрядно-бытовой жизни в ее традиционных регламентах уже не было. Если человек хотел, допустим, жениться, ему нужно было поступать по советским законам и регистрировать юридический брак в сельсовете. Даже детей стали называть идеологически выверенными именами (это называлась «новая советская ономастика»): Ким, которое расшифровывалось, как Коммунистический интернационал молодежи; Мэлс – Марс, Энгельс, Ленин, Сталин. Не считая уже Колхозбеков, Совхозбеков, Тракторбеков, Советбеков. 

В одном из документов того времени мне встретился такой упрек председателя сельсовета к колхознику: «Ты почему хочешь назвать своего сына Советханом, ты что этим хочешь сказать, что он подобен нашему вождю Сталину?»

 Сознательно внутренняя религиозность у верующих людей, конечно, сохранялась, но они её старательно скрывали, ибо открыто демонстрировать свои религиозные чувства было далеко небезопасно, недолго, согласно доносам соглядатаев, и в мулах оказаться, а дальше лагеря.

Но народные традиции-то тогда сохранялись?

В семейной памяти народные традиции, конечно же, сохранялись. Именно через нее они транслировались из поколения в поколение. Но, так сказать, в затухающем режиме. Под мощным влиянием советской пропаганды и последовательной, то есть с самого детства и до гробовой доски, коммунистической социализации советского человека (вспомним взлеты его корпаративно-коммунистического духа: октябренок – пионер – комсомолец – член партии и так далее) каждое следующее поколение людей отстранялось от них все в большей степени. Им идеологически целенаправленно и системно насаждались поощряемые советским режимом паттерны поведения. Ведь это было тоталитарное государство (при Сталине абсолютное, далее несколько более смягченное), оно определяло правила «нового советского быта» и стремилось контролировать все ячейки общества, включая процессы социализации даже на уровне семьи (опять-таки вспомним из своего советского школьного детства посещения классного руководителя семьи своего ученика, чтобы выяснить, почему это он «не согласен, что Маяковский самый выдающийся поэтический гений»).

Но сегодня народные традиции восстанавливаются у всех народов.

Вы правы, во много это действительно так. Но есть здесь, как говорится, и некоторые издержки. Сейчас можно слышать аргументы, что различные современные свадебные или похоронно-ритуальные обряды, торжественные народные «обереги» по поводу рождения детей и так далее есть подлинные, то есть восстановленные в своей первозданной «чистоте и стерильности» проявления традиционной народно-этимологической культуры. Но на самом деле, нередко бывает, что современная чрезмерная, якобы народная смысловая загруженность обрядовой процедурности искажает историческую действительность и превращается в своеобразное ее социальное конструирование.

Последнее, кстати, есть во многом реакция на динамичную модернизацию нашего общества. Исстари рудиментарные стереотипы общинно-крестьянского сознания в качестве одной из базовых ценностей воспринимало именно стабильность, постоянство, неизменность (можно привести на этот счет множество народных или, что равно крестьянско-житейских «мудростей» типа («лучше синица в руках, чем журавль в небе» или казахская пословица «чужой конь потлив, чужая одежда быстро пачкается», то есть пусть плохо, но понятное и стабильное плохо, это лучше, проблематичной альтернативы, когда может и станет лучше, ну, а вдруг будет еще хуже). Быстрые социальные изменения, к которым рядовой обыватель не успевает адаптироваться, очень часто воспринимаются как угроза стабильности и надежности, а потому сопровождаются алармическими (тревожными) чувствами, комплексами почти фатального страха перед риском во имя непонятного и проблематичного будущего. Отсюда феномен «бегства в золотое прошлое», «тихую и уютную заводь традиционализма», пускай и очень часто, надуманного в неких идеальных умозрительных формах и мыслительных конструкциях, произвольно экстраполированных с настоящего на прошлое, и наоборот. 

Ситуация в колхозных аулах оставалась такой же аномально сложной вплоть до развала СССР?

Полуголодное и буквально нищенское существование сельчан в колхозах продолжалось вплоть до прихода к руководству страной Никиты Хрущева, реформы которого в сельском хозяйстве ознаменовали разконсервацию сталинской традиционной политики обираловки крестьянства и некий «поворот лицом к деревне». До этого колхозники как-то выживали отнюдь не за счет «колхозного изобилия», то есть мизерной оплаты по трудодням (например, в начале 1950-х гг. колхозник получал на один трудодень полстакана зерна и две картофелины). Если бы не было карликового личного подсобного хозяйства (огородик с картошкой и капустой, одна коровенка, десяток курочек), их жизнь вообще бы оказалась на грани самого настоящего физического голода. Но это уже более поздний период советской истории и другая тема для обсуждения, выходящая за проблемно-хронологические рамки нашего с вами разговора.