В последние дни актуально стало вспоминать девяностые годы. Они прочно вошли в лексикон постсоветских людей как «лихие 90-е», и особой лихостью был даже не разгул криминалитета, или прикарманивание кучкой ушлых людей необозримых богатств советской державы, а то ощущение беспомощности, бессильного дрейфа по течению, на которое невозможно повлиять. И бедностью. Бедностью, граничившей с нищетой. Той бедностью, которая коснулась почти всех и вся, и которая оставила глубокий шрам в психике тех, кто помнит тот период.
Эту бедность мы страшимся встретить еще раз.
Обедал сегодня у своей бабушки. Ей 77 лет, и мы дружим. Я помню прекрасно, как обеды у нее в 90-х бывали единственным способом наесться. В прочие дни, когда я не забегал к ажешке, приходилось вести какой-то полуголодный образ жизни. Слава Богу, сейчас не так. Хочется думать, что никогда так уже не будет. Она сегодня приготовила пирожки с капустой и брынзой. Было вкусно и сытно. Из оставшихся половину отдала мне – «Дома поешь!». И я вот думаю: а ведь ей довелось пережить и голодные военные годы, и все прочие прелести жизни, которые свалились на бывшего гражданина СССР за последние почти восемьдесят лет… И я читал, и слышал, и знаю про все те ужасы, - и все равно мне кажется, что хуже 90-х ничего не было.
Хотя в лично моей жизни бывало и хуже. Но «лихие девяностые» все равно торчат в памяти безобразной грудой осколков когда-то вполне себе приличного жизненного уклада. Причем все ужасы первой половины десятилетия прошли как-то незаметно – мы, наше поколение (сейчас 30, плюс-минус пару лет), были тогда детьми и не сильно вдавались в суть происходящего. Но ретроспективно понимаешь, что талоны на мясо, сахар и водку (последние были самой надежной валютой в мире, внезапно скатившейся к первобытному бартеру) – это ужас; что подъем в 4 утра, чтобы встать в январские морозы с бидоном в очередь за молоком, проторчать там три часа, не дойти до цели (молоко кончилось за пару человек до), а потом идти в школу, поскольку ты – третьеклассник, - это дико; что тот ступор, который охватил меня в 1996 году в Санкт-Петербурге перед впервые увиденными прилавками, заваленными огромным ассортиментом колбас и сыров, - не нормален. Ретроспективно понимаешь, что побежденная только несколько лет назад зависимость от хлеба идет из той – по-настоящему голодной, - эпохи, когда три литра жидкого супа съедались в течение нескольких дней, и это было возможно только потому, что на мисочку жидкого бульона с овощами потреблялось полбуханки хлеба… И та казавшаяся совершенно нормальной привычка донашивать шмотки старших родственников – ненормальна тоже. Я только в 20 лет научился отличать разницу в том, как застегивается женская и мужская одежда, - поскольку донашивал штаны и рубашки мамы и старшей сестры.
Развал Советского Союза был травмирующим опытом – даже кризис 98 года по сравнению с ужасами предыдущего периода прошел незамеченным. Во мне это поселило панический страх перед нехваткой денег и еды. Первые деньги я заработал в 96-м, с 2003-го прилично уже получал: и маниакально забивал холодильник продуктами, которые потом, за ненадобностью, портились и выкидывались; я испытывал панические атаки, когда выходил из дома без банковской карты или налички меньше, чем 50 баков. Ни разу не смотрев «Унесенных ветром», я жил по принципу «Я никогда не буду голодать снова».
И в тот момент, когда казалось, что этот принцип укоренился в моей голове, грянул кризис 2008 года. До индустрии, в которой я тогда работал, глянцевой журналистики, он добрался только в начале 2009 года – и это был ужас. Февраль 2009 года прошел в бесконечном стрессе – из почти тридцати человек, работавших в штате моего журнала, пришлось уволить или отправить в отпуска без содержания две трети сотрудников. Каждый вечер я писал новый план сокращения штата, чтобы сэкономить средства на остающихся. Моя зарплата уменьшилась в три раза. Самым жутким опытом были ежедневные беседы с коллегами, которых надо было «отпустить». И разговор с мамой, не работавшей уже несколько лет, о том, что я смогу ей выделять гораздо меньше денег, чем раньше. Именно тогда стало страшнее всего.
Знаете, в девяностых я практически (и без какого-либо внутреннего протеста) стал вегетарианцем. Мясо было слишком дорого, и мы с мамой – художницей без стабильного заработка, последняя штатная работа которой датировалась 1990 годом, - перешли на полностью овощную диету. Летом было нормально, зимой хуже. Я полюбил фасоль, которую ненавидел все восьмидесятые. Я жить не могу – до сих пор! – без картошки. Но как часто наш с мамой дневной рацион состоял из полбуханки ржаного хлеба и луковицы, покрошенной, крепко посоленной и пожаренной на постном масле!
И даже тогда не было страшно. Была уверенность, что прорвемся. Что мама – сильная, умелая, - что-нибудь придумает. И она придумывала.
В 2009 году стало страшно по-настоящему. Взрослым стал я, мама была на моем попечении, и я не знал, что именно нужно придумать. В те месяцы я таскался по разным кастингам на ТВ, памятуя о своем опыте работы на телевидении, чтобы получить хотя бы символическую приработку (в печатной журналистике работать я не мог – главреду международного издания считалось непристойным писать в другие журналы и газеты).
И выжили ведь тогда. Как выжили в 90-95 гг. Как выжили в 98-м. Как выжила моя ажешка в роковых сороковых. Как выжили прадеды в двадцатых и тридцатых, в годы репрессий и великого джута. Мало того, в 2009 году я впервые съездил за свой счет во Францию на свадьбу подруги, в Германию – повидаться с сестрой, и, наконец, уехал в США на полгода с двумя подругами. Панические атаки не давали спать по ночам, страх не отпускал ни на секунду – но все получилось.
Потом, в следующие годы, я сидел месяцами без работы и зарплаты, не платил коммунальные по полгода, вернулся к кастрюльке фасоли, жаренной с луком и томатной пастой, на неделю, - и все-таки преодолел этот чертов страх перед нищетой. Так что если сейчас опять случится какая-нибудь беда, девальвация, кризис или экономический спад – я уверен, что справлюсь. И каждый из нас справится. Мы это делали неоднократно. Нам ничто не помешает сделать это еще раз.
Не надо бояться.