Ольга Малышева, журналист, специально для Vласти
Драма изображает частную жизнь человека в его остроконфликтных, но не безысходных отношениях с обществом или с собой.
Я упустила тот момент, когда в Казахстане стихли разговоры о ВИЧ. Двадцать шесть лет назад в стране впервые обнаружили носителей вируса, двадцать лет назад зарегистрировали смерть пациента на крайней стадии развития болезни, семнадцать лет назад вспышку вируса зафиксировали в Темиртау, семь лет прошло с событий в Южном Казахстане, когда из-за халатности медиков вирусом заразились десятки детей.
В последние годы молчит народ, молчат СМИ. С журналистами понятно: нет информационных поводов – нет сообщений. Нашего брата хватает на пару публикаций в год о динамике, на напоминание, что 1 декабря отмечается международный день борьбы со СПИД, да на «поддержку», что называется, когда-то нашумевших тем. Я не то чтобы агитирую проявлять внимание к вопросу. Не совсем. Я пытаюсь понять, как отражается на обществе неравномерность информационного потока. И видятся мне в этом и аверс, и реверс.
Мое детство прошло в Темиртау – городе первого президента, городе металлургов и, что почему-то вспоминают гораздо чаще, казахстанской столице наркомании и ВИЧ. Для темиртауских старшеклассников в конце девяностых – начале двухтысячных обязательными были регулярные лекции «о профилактике и борьбе». Мы записывали и заучивали наизусть пути передачи ВИЧ, способы предохранения и даже, кажется, какую-то статистику. А еще были бесчисленные фестивали типа «Рока против наркотиков», где так же постоянно, как в школах, выступали специалисты СПИД-центров. После этих концертов в туалетах местного дворца культуры, кстати, находили шприцы. Но речь не об этом.
Я помню, как впервые ко мне пришло осознание, что ВИЧ – не миф из уроков по валеологии. У этой истории три героя, и двоих из них я знала если не лично, то уж точно в лицо и по именам. Он, кажется, был музыкантом, но на сцене я его не помню. Зато была в курсе другого: что он излеченный от наркозависимости ВИЧ-инфицированный, причем давно решившийся на «каминг аут». Она не пропускала ни одного рок-концерта и была из тех, кого называют «группиз». Какое-то время они пропали из видимости, но вот, на очередном «Роке против наркотиков» я увидела их снова. Они были вместе. Она держала на руках третьего героя этой истории.
Это был мальчик. Совсем еще крошечный, ему было меньше полугода. В голубом костюмчике и голубой шапочке, к которой родители пришпилили значок с изображением Курта Кобейна. Сейчас я уже не помню лиц ни его, ни ее, но вот этот значок забыть почему-то не могу. Я смотрела на них, и у меня холодели руки - от понимания того, что у него ВИЧ, а значит, и у нее, а значит, и у этого человечка в шапочке – тоже.
С позиции сегодняшнего дня, имея определенный запас знаний о ВИЧ, я отдаю себе отчет, что есть довольно неплохая возможность того, что инфицированный мужчина может зачать ребенка, не заразив при этом свою партнершу. И уж совсем высоки шансы, почти абсолютны, что, при соблюдении определенных мер, в таких парах будут рождаться здоровые дети. Но тогда – тогда воображение вполне внятно нарисовало мне три свежие могилы. И знаете, это было по-настоящему страшно.
После этого, работая в СМИ, я не раз общалась с волонтерами уже в Алматы. Многие приходят работать в центры по борьбе со СПИД, имея положительный статус. Кто бы чего ни говорил – носителей вируса нельзя определить ни по лицу, ни по походке, ни по разговору. Вы можете никогда не узнать, что кто-то из ваших знакомых инфицирован. По свежей статистике, кстати, в Казахстане ВИЧ-инфицированным является один из восьмисот человек.
СМИ публикуют и другую статистику, согласно которой две трети казахстанцев практически ничего не знают о ВИЧ. К сожалению, я могу только догадываться, что станет следствием этого незнания – страх или игнорирование проблемы. В противоположном случае, если информированность поднимается на достаточно высокий уровень, существует тоже два типа отношения – принятие и непринятие. Причем принятие выливается, например, в западной поп-культуре, в нечто странное и некорректное, хотя в чем-то справедливое: «these days I think I'd rather have AIDS than cancer» («в наши дни я бы предпочел иметь СПИД, а не рак»).
Что же до дефицита информации, то он, как я уже говорила, может породить страх. В психологии существует вполне конкретный термин – СПИДофобия. Это разновидность ипохондрии, при которой люди, даже не входящие в группу риска, имеют патологическую боязнь заразиться ВИЧ. Всплеск СПИДофобии в Казахстане уже, кажется, пережили – на начало двухтысячных выпала реальная истерия, когда пошли слухи, что, якобы, люди с иммунодефицитом ходят по вокзалам и рынкам со шприцем, наполненном собственной зараженной кровью и тычут иглой в случайных встречных.
Мне бы хотелось верить, что общество избавилось от страха и начало понимать – вероятность заболеть от такого укола очень несущественна. Да и сами истории – чистый абсурд. Но недостаток информации преодолеть пока не получилось, поэтому затишье – это не от принятия, а, к сожалению, от равнодушия. А равнодушие, как это следует из расхожего выражения – и есть самое страшное.
Я хотела закончить это повествование мыслью, что боюсь представлять себе, как сложилась судьба героев, о которых шла речь в начале. Но пока писала, выяснила: с ними все хорошо. По крайней мере, как рассказали мне, с ней и ребенком – точно. Пацану в голубой шапочке с Куртом Кобейном почти тринадцать. И говорят, что он тоже любит рок-н-ролл. Про его ВИЧ-статус мне ничего неизвестно. Да и какая разница? Это тот случай, когда я позволю своей неосведомленности породить игнорирование. Мне все равно, инфицирован он или нет. Он такой же человек, как и я.