​Серик Бейсембаев, социолог: «Разрыв между представлением элит о реальности и самой реальностью тормозит прогресс»

В публичном пространстве мы часто сталкиваемся со стереотипом, который транслируют чиновники, эксперты и лидеры мнений относительно архаичности казахстанского общества, его неготовности к масштабному изменению своей жизни. Почему спустя десятилетия независимости мы по-прежнему отталкиваемся от этих представлений как от чего-то объективного?

Тоже очень часто задумываюсь, почему, когда мы говорим о нашем обществе, мы уже сразу согласны с идеей, что с нами что-то не так, что мы какие-то отсталые. Как социологу мне это не нравится, потому что я понимаю − наше общество уже довольно сложное, и оно продолжает усложняться. Оно мозаичное, в чем-то эклектичное, но точно не соответствуют представлениям об архаике. Почему так сложилось? Я связываю это прежде всего с качеством политических институтов, с закрытостью нашей политической системы. У нас произошла консервация политического режима, а его централизация усложнила коммуникацию с реальностью. Те люди, которые находятся у власти, они перестают понимать социальный контекст. Выборы проводятся нечестно, не происходит обновления политических элит. Соответственно, отсутствие обмена и притока новых людей приводит к тому, что актуальные на протяжении последних 20 лет установки продолжают воспроизводиться до сих пор. Как еще может происходить обмен между людьми? Через средства массовой информации, которые должны представлять ту самую сложность общества в публичном поле. Но опять же [этого не происходит] из-за монополизации сферы средств массовой информации. У нас очень мало независимых СМИ, и особенно это касается телевидения.

Особого внимания, на мой взгляд, заслуживают экономисты, финансисты, предприниматели и бывшие государственные служащие, которые занимались вопросами экономики и бизнеса. Сейчас во многом они задают перспективу на то, что из себя представляет человек в Казахстане и как должна выстраиваться политическая модель страны − как рыночная система с высокой конкуренцией и минимальным регулированием. И часто именно по их меркам люди считаются отсталыми. Казахстанцев обвиняют в том, что они паразитируют на подачках государства и не способны к нормальному выживанию в условиях капиталистической экономики. С одной стороны, эта группа специалистов навязывает свои идеалы всему обществу, а с другой − они как будто высказываются от лица своих профессиональных дисциплин, но в действительности отталкиваются от довольно агрессивных предрассудков.

Если взять экономиста и социолога, то к экономисту интереса будет больше. В том числе это объясняется более сильными [политическими] позициями экономики как науки. Но у нас в Казахстане повестка развития непосредственно связана с экономикой. В действии наш пресловутый принцип «сначала экономика, потом политика», тот идеологический вектор, который был задан в 2000-х годах. Свою роль также играет беспокойство людей о собственном благополучии. Мы все еще остаемся бедным обществом с относительно слабым потреблением. Но стремимся потреблять больше, помня об экономическом росте середины 2000-х годов, когда у нас была такая возможность. Этот запрос на улучшение социальных и экономических условий остается. И он, насколько мы видим, отражается в основных беспокойствах и страхах. Когда мы спрашиваем людей о них, нам чаще всего говорят о боязни обнищания и затяжной бедности. В качестве главных проблем люди называют рост цен, нехватку денег и низкие доходы. Этот фокус на выживание повышает значимость экономической повестки.

Но как социолог я не могу не обращать внимание на то, какое представление об обществе создают популярные экономические установки. Разработчики экономической политики в основном видят общество патерналистским, пассивным и неблагодарным. Этот нарратив был очень силен в прошлом году, когда было сильно мнение в духе: люди могут только получать, а взамен ничего не дают. И оно несправедливо, потому что его воспроизводят в основном чиновники, которые сталкиваются с определенными социальными группами: малоимущими, многодетными матерями и т.д. Они постоянно ссылались на то, что люди обманывают государство, чтобы получить льготы. Но средний казахстанец искажает исходные данные, потому что не может обратиться в профсоюз, чтобы ему помогли выдвинуть его требование к работодателю. Для него не работают другие институты социальной защиты, чтобы его, как представителя уязвимой группы, могли репрезентировать в политическом пространстве. То же касается и выборности: если бы у нас был сильный парламент, состоящий из представителей разных социальных групп, которые бы поднимали волнующие их вопросы в дискуссиях с правительством, то, возможно, мы бы не видели никакого ажиотажа за поддержкой от государства. Но у нас нет этих промежуточных институтов.

У нас есть лишь управленческий аппарат и граждане, которые зачастую бессильны перед государством. Люди не могут самоорганизоваться, обратиться куда-то и отстоять свои интересы. Поэтому они дают о себе ошибочную информацию. Эти проблемы ведут к нынешним политическим решениям, когда государство обрушивается на людей и говорит: граждане малограмотные, им ничего не нужно, только денег давай. Отсюда и возникают вопросы о том, зачем нам выборность акимов – мы все равно не сможем их выбрать. Эксперты тоже этим заражены: я знаю тех, кто занимается общественными науками и отстаивает точку зрения, что выборность в Казахстане не нужна. Они могут публично ее не транслировать, но в частных разговорах она проскальзывает. Тогда как нашей базовой установкой должно стать представление об обществе, как о разном, многосложном и очень быстро меняющемся. За последние 10-15 лет у нас выстроился совершенно другой социум под влиянием урбанизации, миграционных процессов и включения Казахстана в глобальное коммуникативное пространство. Но этот разрыв между представлением элит о реальности и самой реальностью затормаживает прогресс.

Почему миф об особой ментальности стал исходной точкой для большинства публичных высказываний с позиции науки? Этот вопрос, скорее, о положении социальных дисциплин в стране, которое, очевидно, совсем непростое.

Этот стереотип действительно воспроизводится давно и на разных уровнях. Наверное, это связано с естественным желанием любого сообщества определить свои границы. То есть определиться с тем, кто они как люди, какими характеристиками они обладают, и тем самым очертить границы себя, своей идентичности и общности с другими. Но когда этот стереотип воспроизводится на уровне экспертов и людей, принимающих решения, это, конечно, больше похоже на периферийное мышление. Когда человек не совсем понимает, что происходит в мире, он склонен к ложной экстраполяции. То есть когда сложное социальное явление он пытается обобщить на основе своего представления об обществе и сделать из этого выводы.

У меня есть претензии к экспертному сообществу, и это касается меня в том числе. Какую бы дисциплину мы ни взяли − социологию, политологию, демографию, антропологию − у нас нет процесса осмысления самих себя. У нас очень мало исследований своего сообщества. Кроме того, в экспертных кругах нет нормальных дискуссий о том, в каком обществе мы живем. Публичные эксперты из-за отсутствия исследований и постоянно обновляющихся данных вынуждены отталкиваться от каких-то прежних установок, или от тех, которые существуют в информационном пузыре самой экспертной среды. Нет отсылок к более релевантным данным.

Также не исключаю, что постоянное обращение к идее ментальности может быть частью пропаганды, которая направлена на обоснование того, почему мы отказываемся от прогрессивного пути. Соответственно, чтобы это обосновать, политики вынуждены говорить: «Чего вы хотите? Мы не такие, нам это не подходит. Извините, где я возьму 16 миллионов американцев?» Как исследователи и ученые мы должны бороться с этим мифом. На самом деле, у нас гораздо больше сходств с глобальным миром, чем различий. Недавно в Фейсбуке активно комментировали фотографию с большой очередью людей, которую собрала коммерческая акция. Комментаторы вновь стали говорить, что наши люди какие-то не такие, что в других странах люди собираются так на митинги, а у нас только на участие в розыгрышах. Хотя толпа, участвующая в розыгрышах − это неотъемлемая часть глобальной потребительской культуры. Западные страны пережили это чуть раньше − в 1970-80-х годах, и уже успели сменить логику гиперпотребления на осознанное потребление. У нас же жизнь крупных городов − особенно Алматы и столицы − основана на гиперпотреблении. Но нельзя сказать, что это однозначно плохо. Тяга к потреблению – вполне нормальный путь развития общества в ситуации, когда весь мир − рынок, а люди исследуют свою жизнь через потребление. От этого никуда не убежать, и это как раз объединяет нас с остальным миром. 

Ну и поскольку людей лишают возможности участвовать в политике и порой даже самоорганизовываться, мы не видим альтернатив гиперпотреблению.

Да, хотя та же критика очереди в магазине указывает на переосмысление нашего поведения. В прошлом году мы делали исследование по гражданскому активизму, и у нас уже формируется эта культура, есть запрос на самоорганизацию людей. Это как раз один из признаков того, что российские социологи называют низовой модернизацией − когда люди начинают объединяться без государства и решать какие-то общие проблемы. Элиты воспроизводят негативный миф о менталитете во многом из инстинкта самосохранения. Те условия, к которым они привыкли, начинают меняться и возникает другая реальность, к которой они не готовы. Соответственно, первая реакция элит − бороться с новой реальностью. Если люди начали самоорганизовываться, значит нужно еще больше денег вкачать в неправительственные организации и добиться того, чтобы их еще сильнее взяли под колпак. Люди начали выходить на митинги? Это непорядок, нужно усиливать наряды полиции и задерживать активистов. То же касается и социальных сетей. Это характерная черта авторитарной системы, которая пытается самосохраниться. Но я не думаю, что для такого поведения есть потенциал и ресурсы. Тренд сильный, долгосрочный и бороться с ним бесполезно. Рано или поздно адаптация или изменение системы произойдут. Вопрос только в том, с какими потерями и какой степенью конфликтности. Если управленческий аппарат более ли менее умный, он будет пытаться менять саму систему: вводить элементы демократии, выборности, больше открываться и становиться инклюзивным для политического участия граждан. Если нет, то конфликты будут нарастать, а люди радикализироваться все больше и больше − то, что мы видим сегодня в России и Беларуси. В социальном плане мы за последние 10-15 лет очень сильно усложнились, но управленческая система максимально упростилась. Мы движемся в разных направлениях, потому что сложная социальная система требует сложной системы правления.

Довольно часто причинами усложнения обществ считаются глобализация (как культурный процесс), внутренняя и внешняя миграция, а также демографические сдвиги. Что из этого вам кажется определяющим в условиях Казахстана или они работают в связке?

Демографические изменения, которые включают в себя и миграцию, один из ключевых факторов трансформации общества. Опять же, это больше связано с глобальными трендами. Есть концепция демографического перехода, в частности второго демографического перехода, которую сформулировали в 1970-х годах. Ее суть заключается в том, что глобальные демографические сдвиги происходят поэтапно. Первый этап был связан с ростом рождаемости, которая сопровождалась большой смертностью. Но из-за того, что произошла индустриальная революция и улучшились санитарные условия, люди начали жить дольше, умирать позднее и заводить детей реже. Все это стало условиями второго демографического перехода. В Казахстане этот процесс, на мой взгляд, очень актуален. Но если смотреть на статистику, то складывается несколько противоречивая картина. С одной стороны, мы видим рост продолжительности жизни − за последние 20 лет она выросла примерно на 10 лет до 73; медленное увеличение среднего возраста вступления в брак; а также снижение рождаемости. Но в последнем показателе и сосредоточено противоречие. В последние 5 лет общий уровень рождаемости снижается: если в 2014 году на 1000 человек приходилось 23 ребенка, то сегодня − 21,7. Также я недавно видел доклад Бюро по статистике, в котором фиксируется увеличение возраста рождения первого ребенка у женщин − на 1 год. Это говорит о том, что у людей меняются ценности. Происходит индивидуализация, они начинают ценить личностное развитие, ставить в приоритет свои цели, а не желания своей семьи и окружения.

Параллельно у нас растет миграция, но активнее − внутренняя миграция, особенно в последние 5 лет. И направление миграции однонаправленное − из малых населенных пунктов в более крупные. Только в столицу каждый год прибывает в среднем 50 тыс. человек., примерно столько же в Алматы и Шымкент. Для Казахстана это большие цифры. И этот процесс можно расценивать как распад традиционного общества и формирование более урбанизированного. В соотношении между городским и сельским населением это не так видно. Думаю из-за того, что система регистрации несовершенна: люди просто не прописываются в городах. Ну и сами люди селятся не в городах, а в пригородах, которые сейчас активно застраиваются. И мы пока не до конца понимаем, какие последствия будут у этого миграционного бума.

В истории двух прошлых веков эти процессы нередко оборачивались большими социальными и политическими конфликтами. Во многом из-за того, что они не получали политического представительства и какой-либо поддержки в адаптации к новой среде.

Думаю, что наши города еще не настолько населены, чтобы это вызывало большие конфликты. В Алматы и столице социальная инфраструктура пока выдерживает наплыв людей. Что касается ценностной перестройки, то это интересный вопрос. Есть стереотип о том, что в городе проживает урбанизированное и западно-ориентированное население, а в других частях страны – сельское, с более традиционными ценностями. И между двумя этими условными группами возникает напряжение. Мне кажется, это не совсем работает − такого жесткого разделения я не наблюдаю. Ценности урбанизированного городского класса очень эклектичны. Городской казах в третьем поколении запросто может практиковать общественные ритуалы, которые характерны для людей из сел; ездить к родственникам в аул и регулярно поддерживать отношения с ними. Тогда как человек, живший в ауле, может приехать в город и впитать взгляды более вестернизированного общества.

Сегодня столица − это большая социальная лаборатория. Большая часть ее населения − внутренние мигранты, которые переехали в последние 20 лет. Но что общее для всех социальных групп, так это низкий уровень доверия. И более консервативные группы, и более прогрессивные доверяют только своему ближнему кругу. Отчасти это и есть ответ на вопрос, почему мы наблюдаем деполитизацию и низкую самоорганизацию. Но есть и проблемы институционального плана. Однажды мы проводили опрос о том, что люди думают про НПО, насколько им доверяют. Во-первых, 80% людей сказали, что не имеют представления о них. Но даже среди тех, кто знает об НПО, многие не доверяют им. Во-первых, есть конспирологические доводы о том, что НПО осваивают западные гранты и преследуют свои корыстные интересы. Во-вторых, уже во время фокус-групп мы обнаружили влияние плохого правления, когда государство очень сильно вмешалось в гражданский сектор, направило туда большие деньги и сделало НПО частью бюрократического аппарата. Организации стали только лишь осваивать деньги и организовывать пустые мероприятия, что теперь позволяет воспринимать их как чиновников.

А насколько это недоверие обусловлено социально-экономическим неравенством людей?

Да, любое неравенство только усиливает атомизацию общества, это однозначно. Что такое неравенство для человека? Это неравные возможности. Если человек вырос в определенной среде, ему никогда не добиться успехов в определенных направлениях. И человек, родившийся в условиях получше, имеет гораздо больше возможностей. Соответственно, в этом представлении о мире у человека нет возможности для горизонтальных отношений. Ты с самого начала воспринимаешь мир как иерархию, где у каждого слоя есть свое место. И ты понимаешь, что переход из одной группы в другую если и возможен, то очень сложен. В наших условиях социально-имущественное расслоение огромно. И многие люди понимают, что богатые − люди недосягаемые. Что большие доходы могут быть связаны только с определенной семьей, с участием в теневых схемах. Это понимание, опять же, производит недоверие. Если говорить про то, где искать источник доверия и недоверия, то он лежит в институтах. Если институты плохие и не работают, они производят недоверие. Когда институты хорошие, они, напротив, сплочают людей. Поэтому социально-экономическое неравенство будет и дальше препятствовать любым горизонтальным связям, кооперации в более широком смысле.

Напоследок хотелось бы задать спекулятивный и важный вопрос о будущем. Не знаю, о каком горизонте вы захотите говорить − 5, 10 или 15 лет, но каким оно может сложиться исходя из тех социальных тенденций, которые вы обозначили?

Когда мы говорим про образ будущего − очень популярный концепт в экспертном сообществе – мне для начала хочется призвать лучше разобраться с образом настоящего. Недавно я смотрел хороший документальный фильм про Алтынбека Сарсенбаева, про обстоятельства его смерти и те события, которые ей предшествовали. На самом деле мы понимаем, что с появлением движения Демократический выбор Казахстана и началом гонений на его членов как раз и случился поворот в сторону авторитаризма. Основы нынешних проблем с гипертрофированным госаппаратом, отсутствием свобод и монополизацией политической сферы были заложены именно тогда. Поэтому вопрос о том, как мы решаем эти проблемы сейчас будет прямо влиять на образ будущего. Если же говорить про социальные тренды, то они однозначно идут в сторону большей плюралистичности и открытости. Мы так или иначе продолжим включаться в глобальное пространство. Но при этом часть нашего общества, которой сложно адаптироваться в новом мире, будет еще больше цепляться за свои прежние установки, и это будет вызывать конфликты. Будет возрастать напряжение между консервативным, даже архаичным госаппаратом и довольно современным обществом. Думаю, что средний казахстанец сегодня более прогрессивных взглядов, чем чиновник. У людей есть запрос на изменения и реформы, что создает развилку в будущем. Пока все сложно и мы как будто застряли между прошлым и будущим. Но направление перемен просматривается, в том числе за счет демографических изменений и массовых опросов, которые указывают на большую открытость молодого поколения.