Как появился Антиуниверситет?
Сперва появилась инициатива «Культуры критики», ей занимались Ян Сурман, Армен Арамян и Дарья Петушкова — тогда аспиранты и научные сотрудники Высшей школы экономики в Москве (сейчас никто из них в Вышке уже не учится и не работает). Я присоединилась к проекту уже по ходу дела.
«Культуры критики» были посвящены тому, что значит «критиковать» и какой бывает критика (художественная, общественная, философская). В русском языке слово «критика» часто принимает негативную окраску, ее путают с нападками, негативом. Хотя критика — куда более сложный и продуктивный процесс. Критический разговор необходим обществу, чтобы нормально существовать. Он необходим власти, чтобы получать фидбек от своих граждан о том, что происходит в обществе, например, как внедряются те или иные законы и инициативы. Критика нужна любой институции, и внутри них нужно специально создавать условия, чтобы она стала возможной.
Проект «Культуры критики» просуществовал год, он был очень популярен. Но ему стало тесно в университете. Как сейчас устроены высшие учебные заведения в России? Во-первых, там есть отдел безопасности с ФСБ-шниками, и им может не понравиться какая-нибудь тема дискуссии, которую вы проводите. Во-вторых, университеты у нас не являются открытыми для публики, на входе − пропускной режим. Это ставит лишние преграды, мешает университетам взаимодействовать с внешним миром.
Поэтому в 2019 году мы с создателями «Культур критики» решили вынести проект за пределы университета. Мы решили создать свой университет − зеркальное отражение, в котором негативные тенденции российского образования превращаются в позитивные. К нам присоединились коллеги и знакомые: социолог Вадим Квачев, философ Татьяна Левина, художница Катрин Ненашева и другие.
В Антиуниверситете происходит все то, что должно происходить в нормальном университете. Он по большей части про образование, хотя сейчас мы пытаемся запустить и исследовательское направление. Самое главное в нашем проекте — мы пытаемся создать содружество. Сегодня внутри очень иерархичных российских университетов сложно представить то тесное сотрудничество преподавателей, научных сотрудников и студентов, которое складывается в Антиуниверситете. Мы стараемся создать такую площадку, где между всеми участниками была бы дискуссия, где у каждого есть возможность проявить инициативу.
Вы не раз рассказывали в разных интервью и выступлениях, что концентрация знания в университетах − это проблема. Если это не должно так работать, то где еще должно производиться знание?
Когда ты размышляешь о критике, то рано или поздно приходишь к вопросу, как вообще производится знание о чем-либо, как создается экспертная позиция. Оказывается совсем неочевидным, кто может обладать этой позицией, кто имеет право передавать знание или критиковать его.
В Антиуниверситете мы в основном придерживаемся принципов критической педагогики Паулу Фрейре, автора книги «Педагогика угнетенных». Фрейре критиковал такую организацию общества, когда у нас есть закрытые круги интеллектуалов и экспертов, которые сидят в башне из слоновой кости, хранят некое сакральное знание и лишь время от времени делятся какими-то крохами с другими. Такая позиция интеллектуала или эксперта нам не близка. Мы верим, что в определенном смысле знание есть у каждого человека, например, у каждого есть своя практика.
Важно организовывать обмен и обсуждение такого знания и опыта, столкновение разных позиций — в любом случае, это принципиально, когда речь идет об общественных вопросах. Я прекрасно понимаю, что для людей, которые занимаются математикой или естественными науками это может прозвучать как какая-то дичь. Они сейчас могут совершенно резонно задаться вопросом, зачем им пускать в лабораторию людей, которые никогда не занимались наукой. Но я тут отвечаю за сферы, которыми занимаюсь сама, а для общественных наук все это важно.
Возьмем, к примеру, проблему неравенства, острую для современной России. Люди сталкиваются с неравенством каждый день и имеют связанный с ним опыт. Они знают, как неравенство влияет на их жизни, в какие ситуации они из-за него попадают. При этом у нас есть исследователи, которые могут посчитать неравенство, описать его с помощью разных терминов, найти какую-то модель для его анализа. Идея критической педагогики состоит в том, что для решения проблемы неравенства нам нужны не только эксперты с их метриками, нам нужна дискуссия между экспертами со своим исследовательским инструментарием — и людьми, которые обладают опытом. Нам нужно сделать так, чтобы эти люди могли вместе, в разговоре, обмене создавать новое социально полезное знание.
Я верю, что такая дискуссия должна проходить в образовательном учреждении: в университете, в школе, в библиотеке или музее. Ее можно организовать по-разному, тут есть варианты, от простого разговора в кругу до «форум-театра» или группы роста самосознания. Но важно, что эта дискуссия должна быть более горизонтальной, чем то, что происходит сейчас в России. Голос тех, кого мы не воспринимаем как экспертов в узком смысле этого слова, тоже должен быть услышан.
В Казахстане тоже доминирует мнение, что к решению общественных проблем должны быть допущены только эксперты, поскольку у них как раз и есть сакральное знание о том, как правильно решать разные общественные проблемы. Почему вы считаете его несостоятельным?
Я хотела бы пояснить, что хотя мы и называемся «Антиуниверситетом», у нас нет никакой антиинтеллектуальной позиции. Мы не против знания как такового, не против исследовательских методов и научного подхода. Я сама фанат доказательного образования, книг и статей о том, как процесс обучения описывает современная нейронаука. Мой любимый автор тут − доктор Трэйси Токугава-Эспиноза, нейроисследовательница из Гарварда, которая много общается со школьными учителями и в дискуссии с ними придумывает, как прилагать последние открытие нейронаук к реальному образовательному процессу, чтобы сделать его полезнее для учеников.
Трэйси Токугава-Эспиноза занимается сложными проблемами в области развития мозга, они требуют серьезной подготовки и больших знаний. При этом она сама не раз говорила, что мы не можем вводить новые подходы в классе и реформировать школу без коллаборации с учителями. У учителей есть практика, они на ежедневной основе общаются с детьми и видят то, чего не видят нейроисследователи. При этом учителя не проводят эксперименты и могут не знать о находках ученых, но и последние не знают о практике учителей. Вместе они могут совместить эти два вида знания и изменить школу.
Поэтому у вас в Антиуниверситете преподают не только работники академической сферы, но и активисты, художники, журналисты и люди других занятий?
В Антиуниверситете очень разнообразный круг преподавателей, от арт-активистов до специалистов по художественному переводу. Есть и те, кто занимается экспериментальными вещами вроде анархистской теории кино, которую просто невозможно представить себе сегодня в российских университетах.
В гуманитарных и социальных дисциплинах в разговоре об обществе такое сотрудничество исследователей, художников, журналистов и людей за пределами академии очень плодотворно. Оно позволяет создавать многогранное знание, трансдисциплинарную дискуссию, в которой каждая проблема обсуждается с разных позиций. Можно найти неожиданный взгляд на проблемы и, может быть, даже какое-то новое решение.
Принцип вашего взаимодействия со студентами состоит в том, что вы не выставляете оценок, не требуете строгой посещаемости и не вводите жесткие правила дисциплины. Это работает?
У нас, действительно, все основано на принципе добровольности. И хороший вопрос, работает ли такой принцип. Тут, конечно, важно, что вы сами понимаете под «работой», результатом.
В Антиуниверситете есть студенты, которые учатся, посещают курс за курсом и стали частью нашего сообщества. Таких людей не большинство, но для нас это не проблема. Мы знаем, что в российской образовательной системе много обязаловки, которая педагогически бессмысленна. Например, не знаю, как это сейчас у вас, но мы в младших классах довольно много времени тратим на то, чтобы научиться, сколько клеточек нужно отступать перед тем, как написать в тетради «Классная работа» или решить пример. Это все не нужное напряжение, дисциплина в плохом смысле слова. Она отнимает время и убивает внутреннюю мотивацию что-то делать. Мы многократно слышали от наших студентов, что когда тебя заставляют 150 раз переоформлять список литературы в курсовой работе, ты забываешь, что вообще планировал сделать, какую задачу для себя поставил.
Мы пытаемся создать пространство, где у студентов будет больше свободы и меньше обязаловки. Мы верим, что само наличие такого пространства может помочь. Даже если они не пройдут все курсы, не сходят на все лекции или семинары, это позволит им развить внутреннее понимание того, чем они хотят заниматься или что хотят изучать. Если человек не сходит на все занятия, но просто разберется для себя, что он что-то хочет или не хочет делать — для нас уже это важный результат и успех.
Я преподавала в Высшей школе экономики, и по своему опыту скажу, что лучших студентов обычно отличает не какая-то особенная сообразительность, хотя есть ребята очень талантливые, блестящие, конечно. Их обычно отличает четкое понимание, что они хотят делать и для чего им нужны те или иные знания. Это мотивация и перспектива, и для них нужна совсем не зубрежка и посещение всех пар.
Иными словами, в Антиуниверситете мы пытаемся преодолеть выученную беспомощность российского студента. И для этого разрешаем им бесцельно слоняться по курсам, сумбурно впитывать новую информацию, пусть все это и выглядит странно и непродуктивно на первый взгляд. Мы хотим, чтобы люди слушали не только и не столько учителя, а в первую очередь самих себя. Поэтому у нас и нет оценок вообще. Мы лишний раз ничего не навязываем преподавателям, но просим у них не вводить оценки.
Те, кто регулярно посещает курсы, конечно, получают какие-то бонусы. Они начинают писать статьи с преподавателями, делать исследования, вместе что-то придумывать, получают рекомендации для поступления в аспирантуру. Преподаватели сами замечают таких людей и начинают их поддерживать. Дневники или зачетки мы вводить не планируем.
Вашу идею наверняка критикуют с точки зрения экономической эффективности, то есть отдачи от инвестиций, которые вкладывают родители и государства в своих детей для повышения общей конкурентоспособности. Если нет никаких инструментов принуждения − платы за образование, строгой системы отчетности − то людям кажется, что это демотивирует учиться. Плюс, свободное образование не конвертируется в конкретные экономические проекты. Как вы работаете вне этих принципов?
Наше сообщество держится вне экономических показателей. Деньги мы не зарабатываем, но пытаемся привлекать пожертвования или гранты, чтобы поддерживать преподавателей. Плюс есть символический капитал, который создается в нашей институции: наши люди пишут научные статьи на основании того, что мы обсуждали на семинарах, выступают на конференциях. У нас идет постоянная дискуссия, люди друг с другом знакомятся и все это перерастает в какие-то проекты уже за пределами Антиуниверситета.
В целом, мы негативно относимся к дискуссиям об экономической эффективности образования и к его неолиберализации. Под неолиберализацией образования я тут понимаю две вещи. Во-первых, это определенная идеология: университетам предлагается думать о себе в первую очередь как о бизнесе, который должен зарабатывать деньги и быть рентабельным. Во-вторых, неолиберализация образования означает ситуацию, когда университет непосредственно превращается в бизнес. Студентов начинают воспринимать как клиентов, которым надо продать навыки, чтобы впоследствии вывести на рынок труда. Преподавателей воспринимают как сотрудников бизнес-корпораций. Обучение в такой модели становится услугой, и это принципиально неверный подход, потому что, как хорошо сказала политолог Виктория Полторацкая, преподавание это не Убер: вы не ведете такси вместе с водителем Убера, а с преподавателем нужно кооперироваться, чтобы что-то получилось, чтобы доехать до нужной точки или вообще найти ее. Есть еще много различий.
На днях я слушала доклад исследовательницы Зины Фельдман из Королевского колледжа Лондона о том, к чему приводит неолиберализация высшего образования. Например, из-за нее стоимость высшего образования растет, а качество образования и научных дискуссий снижается. Университеты начинают брать все больше студентов из-за рубежа, которые хуже учатся, но могут платить за свое обучение. Их не выгоняют из университетов, потому что они приносят прибыль. Преподаватели в этой модели образования перегружены, потому что им все время нужно сдавать отчеты и доказывать кому-то свою эффективность. Все более распространенной становится практика заключения временных контрактов с преподавателями, которые продлеваются в зависимости от их эффективности. Это делает профессорский состав уязвимым и несвободным в своих действиях. Возрастает бюрократизация образования, причем она приходит не со стороны государства, а со стороны руководств университетов, которые начинают мнить себя главами бизнес-корпораций, такими Стивами Джобсами от знания.
Эффект неолиберализации образования, конечно, различается от дисциплины к дисциплине. Есть науки, в которых проще быть «эффективным», доказывать свою полезность. А есть такие, как, например, исследования неравенства или политическая философия − они важны для развития общества, но их эффективность сложно подсчитать и вообще говорить о ней однозначно. Эффект от них может проявлять себя не сразу. Но есть и общие для всех вещи, то, в чем мы все в одной лодке: например, неолиберализм сильно влияет на культуру университетов. Поскольку они воспринимаются как бизнес-корпорации, в них начинают по примеру таких корпораций контролировать, что говорят сотрудники. Вузам становится важно сохранять лицо, чтобы привлекать инвестиции. Из-за этого начинается цензура, которая теперь исходит не только от государства, но и от вузовских администраций.
Мы против всех этих вещей и пытаемся выстроить альтернативу, причем радикальную. У нас нет бюджета. Может быть, отчасти это ошибочно, но мы себя вообще экономически не осмысляем. Нам интересно пробовать работать исходя из вопроса: «А что если убрать экономический аспект полностью? Что будет, если не говорить про деньги, а только про символическую ценность знания, про его влияние на людей?» Это мы и делаем.
Вы упомянули, что не навязываете педагогам форму преподавания и учебные программы. Как вы работаете с ними и как у вас появляются образовательные курсы?
Курсы появляются буквально из ниоткуда. Люди узнают о нас из интернета или от друзей. Им нравятся наши ценности, они к нам приходят и просто предлагают что-то сделать вместе. У нас есть базовая политика: в Антиуниверситете не должно быть расизма, сексизма, дискриминации, хейтспича. Внутри Антиуниверситета люди должны чувствовать себя безопасно. По всему остальному ограничений нет.
Когда люди приходят к нам с идеей, мы обсуждаем ее с основной командой и выносим какое-то решение. Обычно мы более ли менее согласны друг с другом, поскольку к нам приходят люди, близкие идеологически. Дальше человек организует свой курс и мы помогаем ему, если нужна помощь в курировании, сборе заявок и их обработке.
Мы стараемся работать так, как должна работать нормальная администрация университета: помогаем вещам состояться, а не мешаем или пытаемся их контролировать. Нам важно, чтобы преподаватели могли сосредоточиться на образовательном процессе. Еще мы пытаемся найти деньги для преподавателей, но это не всегда получается − мы это заранее оговариваем с людьми. Главное, что мы сводим преподавателей с теми слушателями, которым их курсы могут быть интересны. Никаких оценок эффективности у нас нет. Идея в том, что мы уважаем людей с их идеями и стараемся дать этим людям расцвести.
Как на ваш взгляд можно переосмыслить сложившиеся форму и процесс преподавания?
Я работала преподавателем в Высшей школе экономики полтора года. Вела семинары на курсах других преподавателей, плюс у меня были курсы, которые я полностью придумывала сама. Хотя это не совсем понятная для меня история: как я − человек, который еще не успел защитить кандидатскую диссертацию, может делать полноценный курс? Но мне это поручили, и я даже получила звание лучшего преподавателя 2020 года на основе голосования студентов Факультета гуманитарных наук.
При подготовке своих курсов я поняла, что в российском образовательном учреждении существует миллион ограничений того, как проводить курс и составлять программу. Масса ограничений по формату курса: например, время между лекциями и семинарами должно быть распределено поровну. Но лекции — это на самом деле малоэффективный формат в гуманитарных и социальных науках. Ты полтора часа что-то говоришь, а студенты эту информацию не воспринимают, быстро отвлекаются. И это нормальное свойство нашего мозга, что он не может полтора часа фокусироваться на чем-то одном. Даже если кто-то что-то записывает, это пассивная информация, она не превращается в активное знание. Одна необходимость делать много лекций и вообще инертность форматов страшно снижает качество нашего образования.
В Антиуниверситете мы сначала были резко против лекционного формата, потому что хотели как-то компенсировать засилье лекций в вузах. Мы хотели, чтобы у нас было больше дискуссий, ридингов, семинаров. Сейчас мы спокойнее относимся к лекциям, в том числе потому, что в последнее время много людей приходят к нам со своими лекционными курсами. Постепенно мы поняли, что лекции как формат тоже можно переосмыслять. Одно дело, когда ты сидишь в гигантской аудитории, и кто-то еле слышно говорит из-за кафедры. И совсем другое, когда лекция сопровождается презентацией, прерывается обсуждением кейсов, а если проходит онлайн, то организован активный чат или сделан гугл-документ, где параллельно идет дискуссия, задаются вопросы. Но мы по-прежнему особенно рады, когда к нам приходят с мастерскими, где студенты дискутируют, пишут, ставят перформансы, организуют выставки. То есть превращают знание в практику. За этим в том числе преподаватели к нам и идут. Мы создаем пространство, где можно экспериментировать. Эксперимент всегда может провалиться, и это нормально. Провал в эксперименте − это тоже новое знание.
Может ли Антиуниверситет стать образовательной моделью, которую будут перенимать другие институции и которая породит новый тип образования? Или это, скорее, проект, призванный задать планку существующим университетам?
Будет классно, если произойдет и то, и другое. Такие проекты, как наш, сейчас в России множатся сами по себе. Мы не ходим, никого не уговариваем делать Антиуниверситеты, люди сами их открывают. Например, уже после нас в Москве появился «Свободный университет», его делают преподаватели, уволенные из Высшей школы экономики по политическим причинам. Участники «Свободного университета» не таких левых убеждений, как мы, но во многом мы похожи, при этом мы независимые организации. Открывают много ридинг-групп, низовых проектов по конкретным темам. Например, по близким мне гендерным исследованиям это образовательная площадка Fem Talks.
Мы взяли свое название у британского Антиуниверситета, который был создан на волне европейских студенческих протестов 1960-х года и существует до сих пор. Позиция британского Антиуниверситета состоит в том, что любой желающий может взять название и концепцию, и сделать свой образовательный проект. Наполнить его своими принципами. Мы тоже будем рады, если в каких-то других странах или городах люди захотят сделать свои Антиуниверситеты, возьмут это название. Мы можем поделиться опытом, чтобы люди понимали как у нас все организовано, с какими сложностями можно столкнуться. Например, наша работа трудозатратна и времязатратна. И если у вас нет команды, которая перехватит инициативу, когда вы устанете, долго проект не продержится. Тут нужна коллективная ответственность и распределение обязанностей.
Но в целом мы, наверное, не стремимся расширяться. Мне больше нравится мыслить нас как экспериментальное пространство, где можно пробовать новое, и потом, если сработает, внедрить это где-то еще. Курсы, которые начинались у нас, теперь идут в разных музеях, перерастают в самостоятельные проекты. Конечно, мы будем рады, если у нас получится влиять на традиционные образовательные учреждения. Если глядя на нас они начнут вводить свои инновации. Хотя мы вряд ли станем такой влиятельной институцией в ближайшем будущем — в том числе из-за политической ситуации в России. Сейчас мы маргинализированы. Но мы не ставим себе целью завтра же изменить все образование в России. Мы мыслим в долгосрочной перспективе: может быть через 30 лет люди, с которыми мы работаем, станут определять, как развиваться образованию в нашей стране, и будут использовать все то, что мы делали вместе.
Vласть готовит серию интервью о будущем образования в рамках проекта «Караван знаний» в партнерстве с компанией «Шеврон». Проект «Караван знаний» − инициатива по исследованию и обсуждению передовых образовательных практик с участием ведущих казахстанских и международных экспертов.