Михаил Акулов, историк, Ph.D, Бостон, специально для Vласти

Мой первый очерк об Америке, стране, даже цивилизации, ментально находящейся от нас на расстоянии световых лет. Американцы не лучше и не хуже жителей Старого света - они другие. Некоторые скажут, что такая инаковость предопределена обособленным положением североамериканского континента; другие заметят, что многое в характере Америки культивировалось сознательно как альтернатива предшествующим ей традиционным моделям. Думаю, что в том, что получилось, всего предостаточно: как скрытой в географии судьбы, так и демонстрируемой человеческими поступками свободы.

Несмотря на избранный мною тон, мои заметки не стоит воспринимать слишком серьезно. Очередное открытие Америки, eе людей и общества - задача непосильная. Тем не менее, я отчетливо осознаю, как мало мы знаем об этой стране, вернее, как многое из того, что мы считаем знанием, в лучшем случае кажется туристическим клише, в худшем - злым предрассудком. Учитывая роль Америки в формировании мирового культурного климата (помолчим, пока, о политике), положение незавидное. Пока мы не задумаемся над сутью американской идеи, у нас не будет понимания того, что мы берем от нее и от чего мы отказываемся. Мы не можем, подобно Японии сегунов, закрыться от американского влияния и, тем самым, изолироваться от мира; с другой стороны, нам не следует, поддавшись приливу энтузиазма, стихийно копировать американскую жизнь. Избирательность в культурном обмене должна стать главным правилом, тем более, что именно избирательности учит нас, искушая доступом к прежде незнакомым услугам и товарам, мировой капитализм.

Написанное мною пусть будет попыткой дать оценку увиденному в Америке глазами не перестающего ей удивляться живущего на два мира наблюдателя. Ни больше, но и ни меньше.

До того как оказаться в Штатах, мне пришлось приложить немало усилий, чтобы обзавестись необходимым для сносного существования пространством в несколько сотен квадратных футов. Каждый вечер в течение нескольких недель я садился за компьютер, открывал страницы со списком сдаваемого в аренду жилья и, подобно попавшему на блошиный рынок ценителю антиквариата, начинал искать в кипе из адресов, габаритов и заманчивых описаний то самое, заветное объявление. В процессе я натыкался на мошенников, предлагавших мне из своих африканских трущоб несуществующие особняки из красного кирпича с антикварной мебелью и неизменным видом на Бостонскую гавань. Попадались мне и люди относительно порядочные, честно говорящие о состоянии своей собственности, но страдающие внезапными приступами аллергии при одном упоминании о маленьких детях и домашних животных. Были, наконец, и такие, чье моральное содержание оставалось для меня загадкой. На все мои многочисленные запросы они отвечали молчанием, рассчитывая, видимо, не столько на заморского жильца, сколько на Провидение, что до сих пор вело Америку по уникальному, пусть и своеобразному, пути.

Дело, конечно же, было не в людях, а в стоимости. Для меня, привыкшего платить 500, от силы 800 долларов за квартиры в столицах от Берлина до Бишкека, было совершенно непонятным ценообразование в Бостоне, по сути, провинциальном центре с взятым у Нью-Йорка на прокат светским лоском. Тут, конечно, и Гарвард, и MIT, и еще три с лишним десятка университетов и колледжей; тут нобелевские лауреаты, именитые профессора, нувориши и потомственная американская аристократия.

Фермерский рынок, куда привозят раз в неделю «органические» овощи и фрукты

Но Бостон - это еще и город работяг, оставленных глобализацией на обочине истории, место с собственным, крепко затянутым вдоль 95-ой трассы «ржавым поясом». Достаточно побывать в находящемся в 30 милях от Бостона Лоуэлле, колыбели текстильной промышленности, чтобы убедиться в мощной пролетарской составляющей всего региона. И тем не менее, где бы я не искал квартиру, будь то в зажиточном Бруклайне, постиндустриальном Квинси, или же в криминальном Дорчестере, кривые спроса и предложения редко пересекались ниже отметки в $1800 в месяц. Фундаментальный принцип экономики в действии - бесспорно; но в этом принципе нет ни нерушимости законов природы, ни даже злопамятства уголовного кодекса - речь идет всего лишь о компромиссе, достигнутом такими же как я людьми в ходе торгов на возникающем в голове у теоретика-экономиста бесцветном и бесшумном базаре.

От таких мыслей мало пользы, и поэтому я довольно быстро сдался, отдав добрую половину своей стипендии болгаро-бразильской паре средних лет. В одночасье была похоронена и моя мечта о беззаботной жизни в городе пива, лобстеров и несмолкаемого интеллектуального гула.

Мои же арендодатели, недолго раздумывая, купили билет в Индию и сейчас, по всей видимости, снимают где-то на Карнатикском побережье небольшой Тадж-Махал с прислугой и цирковым слоном в качестве бонуса.

Там, где закон спроса и предложения дает сбои, всесильна практика арбитража, направляющая не самой сильной струей мировые финансы из глобального севера в глобальный юг. В общем-то вполне справедливо, и если бы в этом движении не было бы моих денег, то я мог бы непринужденно порадоваться такому развитию событий. Пока же мне не достает необходимого великодушия.

Вся эта квартирная эпопея навела меня на мысль о том, что в огромной концептуальной вселенной американцев нет понятия социальной справедливости, той самой, что исходит из интересов всего общества, а не отдельных личностей. Во время затянувшейся переписки с хозяевами, а затем при встречи с ними я не раз был близок к тому, чтобы обвинить их в откровенном стяжательстве. Мне хотелось спросить: «А за что такие деньги? За жилье из папье-маше и кубиков Лего на полпути от супермаркетом до кладбища?» Но осознавая свое положение просящего, который по определению избирательным быть не может, прикусывал язык и, продолжая кивать и улыбаться, представлял себе целую очередь из подобных мне толкущихся за дверью столь необдуманно обруганного мною дома. Да и к чему эти вопросы, если ответ и без того понятен. Фраза «не хочешь, другие захотят» звучала сильнее и яснее всех политесов, произнесенных вслух. Излучая самодовольство относительно успешных иммигрантов первого поколения, уже привыкших к своей роли рантье, хозяева давали мне понять, что нежелание или неспособность платить является только моей проблемой, возможно даже личным недостатком, ошибочно приписываемым мной к недостаткам публичным.

^{Надпись перед церковью - JESUS SELF-SUFFICIENCY VS. POSTMODERN SPIRIT, самодостаточность через Иисуса против Духа постмодернизма}

Такие аргументы в Штатах применяются ко всему, что хоть как-то касается «общественных благ»: образования, медицины, транспорта. «Не хочешь платить, другие заплатят» слышится всякий раз, когда критики здравоохранения указывают на неприемлемую стоимость медицинских услуг, а сторонники равного представительства возмущаются отсутствием должного количества образовательных грантов для малоимущих (к обороне, правда, это не относится; здесь хочешь не хочешь, а платить придется). Я помню, как в Кройцберге, одном из популярных туристических направлений Берлина, жители устроили демонстрацию, протестуя против джентрификации района и окрестностей. Демонстрантов беспокоила растущая арендная плата, грозящая превратить место в недоступный среднестатистическому берлинцу анклав для богатых. Общественные демарши такого рода, привычные для немцев при их социал-демократических устоях, почти невозможны в США, так как отраженные в них постулаты входят в противоречие с одним из основных личных прав в американском прочтении - а именно, с правом распоряжаться своими средствами по собственному усмотрению с той оговоркой, что средства заработаны более или менее легально, а налоги выплачены своевременно и в полном размере. Этой высоко ценимой и оберегаемой свободой отчасти и объясняется непонятный европейцам факт, что среди 30 миллионов американцев, не имеющих медицинской страховки, есть люди с достатком, которые не хотят, чтобы им говорили где и у кого лечиться и сколько денег им на это потратить.

Нежелание рассматривать общество в целом в попытках определить суть и применение справедливости есть обратная сторона американского индивидуализма. От философов Просвещения и отцов-основателей американцы унаследовали либеральное представление об обществе, как о механической сумме отдельно взятых слагаемых. Общество - это люди его составляющие, и без них его нет - ни в действительности, ни в теории.

Иными словами, в отличие от корпораций, существующих обособленно от своих сотрудников, общество юридическим лицом быть не может.

Под таким ракурсом, все, что ему присуще, кажется прямым результатом взаимодействия одного конкретного человека с таким же конкретным человеком или группой людей. Ключевые вопросы поднимаются и решаются в ходе обмена мнениями и ничто не находится вне его границ. Формируемые таким образом общественные явления должны быть предельно ясными, обозримыми, свободными от малейших подозрений в метафизичности или «сверх-опытности». Отсюда - из этой приверженности к практичному «здесь и сейчас» - американская неприязнь к «германскому» типу философствования. Отсюда отождествление американской идеологии с бизнесом и торговлей (вспомним непереводимый афоризм президента Кулиджа: «The business of America is business»).

Отсюда обезоруживающая осязаемость американской мечты, заменившая комбо-пакетом из дома, собаки и пикапа грезы о далекой утопии. Отсюда, наконец, и мое одинокое бессилие перед камарильей больших и малых спекулянтов, считающих, что видимостью консенсуса, как шматом полупрозрачной ткани, они способны скрыть наготу капиталистического произвола.

Это, однако, не все. В сознании каждого человека, в том числа и жителя Соединенных Штатов, есть место, закрепленное за представлениями трансцендентной природы. У европейца последних десятилетий это место занято по большей мере социальным принципом. Общество, преобразованное им, обретает способность очерчивать горизонт жизни всех и каждого. Оно предшествует индивидууму, формирует его, а затем переживает его, являя собой максимально доступную простому обывателю конкретизацию идеи о бессмертии. Это и есть новый Бог в эру санкционированного безбожия.

У американцев, не признающих ни социального принципа в общем, ни социальной справедливости в частности, место нового Бога продолжает оставаться вотчиной Бога старого. Похоже, что именно поэтому Америку регулярно сотрясают всевозможные «Великие пробуждения» (историки насчитали уже четыре), давно превратившие страну в настоящую фабрику экспортируемых по всему миру евангелических движений. Этим же можно объяснить почему прогрессивные идеи в Штатах, начиная от борьбы за трезвость и заканчивая борьбой за гражданские права, неизменно отдают елеем протестантской доктрины.

Детский музей в Бостоне

В этой связи, думаю, не лишним будет упомянуть и президента Обаму, который своей харизмой, манерой изъясняться и программными декларациями больше смахивал на проповедника, чем на партийного функционера европейского покроя; опровергая обвинения в квази-социалистических симпатиях, сорок четвертый президент иногда поднимался до провидческих высот, вещая электорату о своих инициативах, как с библейского города, стоящим на верху горы.

Кто знает, может и мне стоило бы встать в позу ветхозаветного пророка и постращать геенной огненной хозяев злополучной жилплощади? Боюсь, что домовладелицу болгарку, нашего «гвинейского друга» из бывшего соцлагеря, жупелом и серой было не прошибить. Да и сам я, говоря откровенно, слишком уж инфицирован советским безверием, чтобы связывать Бога, совесть и социальное устройство линиями магического треугольника.

Фото автора