Победить плохие идеи

Казалось, что имена таких авторитетных публичных фигур как Салман Рушди, Дж.К. Роулинг, Фрэнсис Фукияма, Маргарет Этвуд, Ноам Хомский, Гари Каспаров и прочих должны были придать письму статус окончательного вердикта, манифеста либерального сегмента западного общества. Вышло, однако, не так: критики припомнили многим из подписавших о их роли в подавлении свободного, открытого диалога, и в создании атмосферы далеко не толерантной по отношению, как минимум, к представителям консервативных и правых кругов. Среди критиков были и те, которым письмо показалось неискренним в корне, так как люди, его подписавшие, благодаря своему положению и своим ресурсам в наименьшей степени подвержены риску остракизма и публичного шейминга. С этим утверждением, кстати, можно не согласиться, обратившись к свежим в памяти образам «великих и могучих», что, совершив грехи разной степени тяжести, впали в общественную немилость. С другой стороны, сила все же в количестве, и, скорее, подписав, писатели, академики, активисты и иже с ними, свели вероятность массового осуждения к минимуму.

Для меня наиболее убедительные доказательства если не лицемерия, то внутренней непоследовательности письма, были предоставлены не многочисленными комментаторами – в основном, таким же простыми смертными, как и я, а подписантами. Появившись в открытом доступе, письмо позволило последним увидеть и оценить компанию, в которой они оказались. Некоторым присутствие определенных фамилий не доставило никакого удовольствия, а наоборот, показалось порочащим их репутацию. Наиболее ущемленные таким, неприятным для них соседством, отозвали свои подписи сразу же с выходом письма. Тем самым, слова о необходимости сохранения «возможности добросовестного несогласия», равно как и призывы победить «плохие идеи» посредством «разоблачений, дебатов и убеждений» приобрели весьма ироничный оттенок.

В противном случае, это не та борьба, которую стоит вести, и не тот мир, который стоит строить.

Это письмо – со всеми реакциями на него, защитой его постулатов и выходом из рядов с характерным хлопаньем дверьми – заставило меня задуматься о том, можно ли жить в мире, пронизанном принципиальными разногласиями, и если можно, то как. Вопрос кажется риторическим уже потому, что многие из нас знают не по понаслышке к чему приводит следование строгой партийной линии. С другой стороны, очевидные ответы, как правило, обманчивы.

Сам я когда-то взял в качестве руководства золотой, как я считал, принцип в спорах, не приводящих к консенсусу. В таких ситуациях легче просто отойти в сторону, и, сохранив уверенность в собственной правоте, дать возможность другим оставаться при своем. Live and let live! – что к этому можно добавить?

Мне приходилось прибегать к этому правилу, и оно меня не подводило. Это касалось разговоров с антисемитами, как явными, так и скрытыми. Мне, надеюсь, не только как еврею, неприятно иметь дело с известным набором антисемитских стереотипов – от мнимой бытовой хитрости евреев до глобального заговора – но пережить всё это я могу. Если антисемита не переубедить – что обычно и происходит – то пусть он остается при своем мнении. Мне, конечно, не хотелось бы иметь с этим человеком каких-либо контактов, и, думаю, ему тоже не принесет удовольствия общение со мной. Мы можем сосуществовать в своих, отдельных сферах, и в этом заключается гарантия общественного покоя; в случае, если нам придется соприкоснуться, я полагаю, что мы сможем выработать правила взаимодействия друг с другом, в частности, избегая разговоров на взрывоопасную тему.

Пусть меня обвинят в необоснованном оптимизме, но я могу жить с антисемитами, потому что я не вижу каких-то далеко идущих и пагубных для себя последствий, обусловленных или спровоцированных их мнениями.

Принципиальные споры нашего времени не ограничиваются лишь словами и идеями; именно практические последствия, связанные с их разрешением, придают им остроты. Вопрос о статусе союза лиц одного и того же пола – это не вопрос языка, традиций, мировоззрения, но вопрос с подчеркнуто материальными измерениями: от того, как он решится, зависит размер налогового обложения, наличие права усыновлять/удочерять ребенка, даже, в некоторых европейских странах, возможность пользоваться определенными услугами клиник, специализирующихся в репродуктивной медицине. В этом контексте принцип «agree to disagree», сохранивший мне кучу нервов и часы времени, потенциально потраченного впустую, обнаруживает ограниченность своей применимости. Согласиться нельзя отказывать – запятую пусть поставить сильнейший.

Последнее частью объясняет внезапное решение некоторых из подписавших письмо дистанцироваться от него, обнаружив себя в слишком разношерстной компании. Судя по комментариям, наиболее одиозной является фигура Дж. К. Роулинг, отметившейся недавно своим язвительным заявлением о том, что «люди, которые менструируют» — это де женщины.

Эта и последующие за ней фразы были расценены как проявление трансфобии – т.е. как нежелание признавать статус трансгендеров. Как и в случае с однополыми союзами, от того, к кому причислять людей, находящихся в процессе изменения пола, зависит их правовое положение. Содержание т.н. life options, а не только форма личного местоимения, может поменяться если, к примеру, транссексуальным мужчинам дадут возможность соревноваться с остальными мужчинами в спорте, но отбывать наказание в женских исправительных учреждениях.

Подписав письмо, обличающее цензуру и догматизм, идеологические противники Роулинг признают тем самым не только право последней на собственное мнение, но и потенциальную легитимность самого мнения. Они по умолчанию «соглашаются не соглашаться», т.е. допускают существование разногласий относительно того, кого считать мужчиной, а кого женщиной.

Но является ли эта стратегия обоснованной? Учитывая, что в вопросе скрываются вполне осязаемые практические последствия в виде совокупности прав и обязанностей, разночтениям, во всяком случае на официальном уровне, места быть не может. Вполне вероятно, что в глазах противников и сторонников Роулинг суть спора сводится к игре с нулевой суммой: либо мы их переубедим, либо, говоря словами Евтушенко, дождемся момента, когда «навеки похоронен будет последний на земле антисемит». Если так, то борьба может быть только бескомпромиссной, и во имя ее успешного завершения – во имя материальных плодов победы – можно пожертвовать декларируемым принципом терпимости к индивидуумам, придерживающихся отличного мнения.

Бескомпромиссность является все-таки чертой ограниченного воображения. Противники могут заключить временное перемирие с расчетом на появление «третьего варианта», призванного существенно понизить градус напряжения между взаимоисключающими взглядами. Жить со всевозможными толкователями «Протоколов сионских мудрецов» мне кажется делом несложным, потому что этничность, хоть формально, не имеет видимого юридического значения. Нельзя ли проделать похожий маневр и в вопросе о гендерной идентификации – не ради достижения истины, конечно, но ради сохранения права на «ошибку», ради свободы исповедовать непопулярные вероучения? Нидерланды, по-моему, пошли по этому пути, объявив о постепенном изъятии понятия «пол» из официальных документов. Конечно, это решение является не причиной, а естественным следствием структурных перемен в тех сферах, где пол оставался все это время центральной категорией – перемен, приведших к его нейтрализации. Но этот опыт тоже по-своему поучителен: в Нидерландах догматическим резолюциям, чаще всего лишь усугубляющим общественную поляризацию, предпочли рутинную работу, направленную на действительное уравнение возможностей для всех независимо от половой принадлежности, при этом без замалчивания или пренебрежительного отношения к этому вопросу.

На этом, в принципе, можно было бы и закончить, если бы не один нюанс. Из вышесказанного следует вывод о том, что придерживаться золотого принципа – интеллектуального laissez-faire – стоит до тех пор, пока последствия сосуществования разногласий остаются приемлемыми для всех задействованных лиц. Но где пролегает граница, отделяющая приемлемое от недопустимого? Быть может, я старомоден и наверняка толстокож, и поэтому не ощущаю антисемитских колкостей так, как, скажем, люди иной психологической формации, наделенные более высокой чувствительностью; понятие «токсичной среды» в их случае является не метафорой, а верным описанием той реальности, которая не позволяет им нормально функционировать. То, что мне кажется просто досадным, другими будет оценено как источник личной или коллективной драмы.

Я не склонен считать свою меньшую восприимчивость каким-то преимуществом, мерой закалки. Скорее, это результат смирения перед тем, с чем надо было беспрестанно бороться, а не терпеть. Впрочем, упомянутая граница между приемлемым и недопустимым, отделяющая одновременно достойное терпимости от недостойного, крайне лабильна. Сложно сказать, куда она движется, но я рискну предположить, что подъем чувствительности, отраженный в том числе в явлении «микроагрессий» (именуемых так, кстати, совсем не из-за масштаба производимого насилия), одновременно повышает практическую значимость целого ряда нерешенных вопросов. Поэтому закономерна неприязнь многих к проявлению терпимости к факту разногласий, отождествляемых ими с нетерпимостью. В этом сужении диапазона пока еще приемлемых разногласий легко усматривается парадокс, поскольку повышенная чувствительность, борьба с микроагрессиями и т.п. сами являются производными активно продвигаемой повестки толерантности, т.е. повестки, подчеркивающей необходимость признания разнообразия взглядов и опыта. Результаты взаимодействия терпимости «в общем» с нетерпимостью к «отдельному» могут быть самыми разными, но я не исключаю вероятность замены сферы общественного мнения многочисленными и небольшими «феодальными вотчинами» с четко обозначенными границами при частичном и полном исчезновении подлинных связей между ними.