В конце сентября экономист Куат Акижанов презентовал свою книгу «Финансовый капитализм и неравенство доходов в современной глобальной экономике». В ней он рассказывает о негативных последствиях программы экономических реформ, запущенной в развитых странах в 1980-е годы для борьбы с высокой инфляцией. Сейчас Акижанов работает над очередной книгой, в которой исследует судьбу похожих реформ в Казахстане. Власть поговорила с ним о том, что это были за реформы, как они ухудшили положение большинства казахстанцев и почему для решения многих проблем нужно кардинально пересмотреть образовательные программы по экономике.
Как вы пришли к теме неолиберализма, если говорить не об академической траектории, а о ваших личных интересах?
По образованию я юрист, но моя магистерская степень была связана с государственной политикой и политэкономией. Политэкономией я стал интересоваться гораздо раньше, примерно за 10 лет до начала магистратуры — я тогда еще работал на госслужбе. Я читал труды Тома Пикетти, Бранко Милановича и видел, что неравенство — важная и нечасто поднимаемая в Казахстане тема. Но заниматься ею хотелось не в русле экономического моделирования или эконометрики. Поэтому во время обучения я пришел к теме финансового капитализма.
Но у меня не было сухой прагматичной логики. Я пришел к этой теме потому, что наблюдал за всеми разрушительными процессами в Казахстане, в Центральной Азии, да и во всем мире. Даже изучая опыт США я понимал, что тенденции у нас похожи.
Я следил за реформами, которые проводили на постсоветском пространстве, и пытался разобраться в том, как они прошли и почему их было решено проводить именно так. Видя последствия, к которым они приводят, я часто упирался в то, что всему виной экономическое знание. Я много читал об экономике как науке, и исследователи писали, что с ней не все в порядке из-за доминирования в ней только одной школы — неоклассической.
А неравенство на постсоветском пространстве было продуктом как реформ, так и неоклассических знаний, из которых эти реформы выводились.
На постсоветском пространстве и во многих странах Восточной Европы после коллапса СССР использовалась одна модель реформирования экономик по рецепту Вашингтонского консенсуса. Она была направлена на приватизацию, дерегулирование рынка труда и финансового сектора, а также разрушение государства всеобщего благосостояния.
Может показаться странным, но на постсоветском пространстве государство всеобщего благосостояния тоже существовало. Для него были характерны определенные социальные гарантии, высокая занятость и производительность труда. Потом от этого было решено отказаться в пользу дерегулирования рынка труда, которое позволило массово сокращать людей без серьезных последствий, а также либерализации цен, резко ухудшившей материальное положение масс.
Рыночные реформы понимались очень некритично. Все свелось к тому, что для технократов стал важнее сам факт проведения реформ, а не то, для чего их проводили и к каким последствиям это приводило. Там было много политических моментов, но речь не идет о вселенском заговоре. Речь идет об общемировой неолиберальной программе, которую начали воплощать на Западе, а потом в странах Глобального Юга.
А как она появилась и выглядела в развитых частях мира?
Если посмотреть на экономики Великобритании и США, то до 1980-х годов они были вполне плановыми. Сдвиг в неолиберальную сторону начался в период резкого роста инфляции, хотя подготовка к этому началась еще в 1930-х. У интеллектуалов и отцов основателей неолиберализма — общества экономистов «Мон Пелерин» — был страх перед наступлением тоталитарного государства на общество. С одной стороны они видели СССР, проходивший в этот момент через сталинскую индустриализацию, а с другой — нацистскую Германию, ставшую смертельной угрозой для всего мира.
В каждой из этих стран о демократии говорить было смешно. Поэтому участники «Мон Пелерина» успешно эксплуатировали идею свободы. К примеру, у Милтона Фридмана, одного из его представителей, есть популярная политическая книга «Капитализм и свобода». Он изначально сигнализировал, что свобода связана только с капитализмом, что политические свободы не могут существовать без нерегулируемого рынка. То же самое с работой Фридриха фон Хайека «Дорога к рабству». У нее не было какого-то особого интеллектуального вклада в науку, но ни с того ни с сего в 1970-х годах эту работу начали превозносить.
Позиции Милтона и Хайека очень укрепила премия по экономике имени Альфреда Нобеля. Но на самом деле Альфред Нобель не упоминал в своем завещании экономику, он упомянул только физику, литературу, математику, химию, биологию и медицину. Премию по экономике же учредил Швейцарский центральный банк. А получать ее начали в основном сторонники неоклассической школы.
Какие политические события помогли «Мон Пелерину» и неоклассической школе стать популярными?
Они предложили решение кризису стагфляции 1970-х годов — это противоречивое состояние экономики, когда ее спад сочетается с быстро растущей инфляцией.
Но важно понимать почему этот кризис произошел. Скачок инфляции, во многом спровоцированный нефтяным эмбарго арабских стран в 1973 году, случился также на фоне наибольшего в истории Западных стран выравнивания доходов. Если в XVII-XVIII века там был пик экономического неравенства, то ближе к концу XX века они достигли самой высокой точки равенства.
Экономисты «Мон Пелерин» и неоклассической школы, наблюдая за таянием влияния и капиталов богатейших бизнесменов, просто предложили отыграть все назад, то есть устранить государство всеобщего благосостояния и восстановить неравенство. И это на какое-то время помогло выйти из кризиса. Но финансовый кризис 2008 года обострил прежние проблемы.
Неолиберализм обычно ассоциируется с Маргаретт Тетчер и Рональдом Рейганом, которые были не интеллектуалами, а яркими политиками правого толка. Они выступали за то, чтобы восстановить предпринимательский дух, который якобы всегда был присущ Великобритании и США. Они говорили, что в их странах очень много иждивенцев. Что государство мешает своим регулированием, устанавливает очень высокие налоги, и что все это душит свободный рынок и конкуренцию.
Но есть исследования, которые показывают, что средний экономический рост по миру с 1945 по 1980-й год составлял порядка 3%. Он сильно варьировался от страны к стране, но все равно было очень высоким. К примеру, экономика Южной Кореи тогда прибавляла по 15% в год. Западные страны росли по 4-5%. А начиная с 1985 года рост упал до 1,5% и держался на нем только за счет Китая и Индии.
То же касается и экономических кризисов. Если до 1980-х годов экономические кризисы были в основном кратковременными, потому что МВФ умел их купировать, то с 1980-х годов по наш день их произошло свыше 70, и справляемся мы с ними плохо.
В качестве основного решения кризиса МВФ предлагает программу структурной перестройки, в противном случае они не получат финансовую помощь. Казахстан, после распада СССР, попал в эту же ловушку.
Почему в Казахстане так легко согласились на проведение реформ ради самих реформ, без оглядки на последствия?
В тот момент у нас начало складываться особое интеллектуальное сообщество. Его составляли университетские кадры, политики, публичные предприниматели, финансисты аналитики, консультанты и журналисты. То есть все те, кто производит или интерпретирует знание. И знания, доминировавшие в тот момент, как раз дали им тот язык, с помощью которого продвигались и легитимировались реформы.
К 1990-м годам неоклассическая экономическая школа стала общепринятой в университетах по всему миру. Это знание легитимировалось с помощью науки, но научным оно было весьма условно, потому что прежняя теоретическая широта экономики исчезла.
До 1980-х годов в экономике были марксистская, шумпетерианская, кейнсианская школы и многие другие. Причем все они взаимодействовали друг с другом: экономисты буквально воровали друг у друга идеи, модифицировали их и спорили. Потом все сошло на нет.
Некоторые теоретики раньше говорили, что экономика — не наука в строгом смысле. Строгая наука — это физика, где что-то можно доказать с помощью формул. Экономика относится к социальным дисциплинам, поскольку не имеет жестких законов, и поэтому в ней нужно применять другие элементы анализа, например, политического или антропологического. Поэтому до 1980-х годов в экономических журналах вообще не было формул.
Но в начале XX века представители неоклассической экономики решили из зависти к точным наукам создать направление с формулами и с помощью этого объяснить устройство мира. Через математику они искали равновесие спроса и предложения в экономике, который казался им надежным инструментом регулирования жизни общества.
Но социальная жизнь всегда непредсказуема. А заигрывания с математикой в экономике — это сильнейший инструмент манипуляций. Можно ввести тысячу регрессий и доказать все что угодно, например, корреляцию между смертью лис и разводами где-нибудь в Финляндии. Вы будете бесконечно добавлять данные, пока не увидите корреляцию. И такими спекуляциями сейчас занимается неоклассическая школа повсеместно.
В Казахстане эта мода наслоилась на то, что у нас не было традиции какого-то плюралистического обсуждения реформ и принимаемых государством решений. Никто никого ни о чем не спрашивал. Но не было и тех, кто мог бы смело сказать: ну и что, что свободная торговля, посмотрите, к чему она приводит.
Все это было результатом деполитизации, которой занимался первый политический режим независимого Казахстана. Любую серьезную тему сводили к технократическим решениям, которые принимали эксперты, а обществу даже не предлагали их обсуждать.
А кто тогда выступал этими экспертами и почему они монополизировали право принимать решения? И, главное, в чью пользу принимались эти решения?
Были научные кадры, которые в советское время преподавали политическую экономию, а с обретением независимости перевелись на кафедры экономики. Они стали самыми ярыми сторонниками неоклассической школы, хотя в период СССР держались прямо противоположных взглядов.
Почему это произошло с ними и с теми людьми, которые сегодня считаются уважаемыми финансистами и экономистами? Они были хорошими учениками неолиберальных бизнес-школ и международных институтов развития — Всемирного банка и МВФ. С другой стороны, у них не хватало интеллектуального кругозора, чтобы поставить под сомнение то, что говорят эти институты.
Не стоит упускать из виду фигуру самого Назарбаева. Для своей последней книги я перечитал все его президентские послания и книги, и практически в каждом из них подчеркивалось строительство нового общества. Понимание этого нового общества сводилось к рыночной экономике. Причем слово капитализм Назарбаев даже не употребляет, потому что оно кажется ему слишком политическим.
А что такое рыночная экономика? Это разгосударствление, то есть приватизация. Частный собственник с тех пор по умолчанию считается главным и эффективным управленцем. А государственные предприятия теперь рисуются безынициативными и отсталыми. Но это однобокое понимание, потому что даже в экономике Британии средства производства до 1970-х годов принадлежали государству. Подобные примеры есть и в Японии, и в Южной Корее, и в Финляндии.
Вся экономическая мысль у нас была направлена на лоббирование приватизации. А главные сторонники этих мер на тот момент, в том числе более оппозиционные Галымжан Жакиянов, Мухтар Аблязов и Мухтар Джакишев, почему-то считались самыми прогрессивными. У них был имидж реформаторов. Но они всего лишь были политическим классом, который продвигал реформы, ухудшающие жизнь большинства. Я застал и Ержана Утембаева. С десяток лет он считался негласным мотором реформ. Бюрократическим автором разрекламированной программы «Казахстан 2030» был как раз он.
«Казахстан 2030» во многом пересекался с посланиями президента тех лет, хотя и нынешних тоже. Эти документы ставили в качестве целей приватизацию и привлечение иностранных инвестиций. Но как не подтверждается эффективность приватизации, так и иностранные инвестиции не приносят благо Казахстану в виде той же диверсификации экономики и повторной индустриализации. У нас ничего этого не произошло.
Мы первыми были по привлечению иностранных инвестиций в регионе. Мы первыми провели пенсионную реформу. И очень долго российские неолибералы любили говорить: посмотрите, какие казахи продвинутые — они приватизировали пенсионную систему по чилийской модели, у них финансовый рынок полностью дерегулирован. Только у нас умалчивали, что в Чили генерал Пиночет разрушил солидарную пенсионную систему с автоматом в руках и репрессировав всю оппозицию вместе с профсоюзами.
Плюс, за этими реформами не стояло никакого глубокого экономического знания. Каждая из них — экономический фаст-фуд, который защищает и продвигает интересы привилегированной группы. Это справедливо и для других центральных идей наших государственных программ — о человеческом капитале и меритократии. Эти концепции помогают правящему классу легитимировать свое экономическое господство: мы много трудились и поэтому разбогатели и т.д. В современном обществе поп-культура неспроста такое внимание уделяет “историям успеха”. Когда не работают социальные лифты или, точнее, перераспределительные каналы, всегда можно найти историю о бедном мальчике, который благодаря своим усилиям и талантам стал «звездой». Это помогает отвлекать внимание.
Все похоже на простое переиначивание советской пропаганды, только вместо социализма теперь используется слово рынок. И здесь нет места критической мысли, хотя с виду может показаться, что все финансовые и бизнес-группы заинтересованы в более честной передаче информации. Но нет, всех удовлетворяет бессодержательная пропаганда.
А как бы вы обобщили последствия всех реформ проведенных в период 1990-2000-х годов?
Назарбаевский режим очень быстро осознал выгоды «рыночного реформирования» — трансфера общенародного богатства в частные руки. Так в Казахстане случился союз отечественных бизнесменов, иностранных инвесторов и бюрократического аппарата. И самое страшное последствие этого в том, что у нас не задались вопросом действительно ли все должно быть именно так: приватизация, рынок, свободная конкуренция. Более того, эти ценности стали для нас базовым способом восприятия мира.
У издания Forbes есть рейтинг 30 до 30-ти лет. Это яркий пример того, насколько глубоко в умы казахстанского общества внедрилась неолиберальная философия. В рейтинге показывают молодых людей, которые добились материального успеха, выраженного в виде создания какого-то бизнеса, получения тысяч фолловеров и т.д. Средняя история выглядит так: жила была девушка, ей легко дался английский язык и математика, она закончила школу с золотой медалью, потом получила грант в Канаде, отучилась в престижном вузе и сейчас у нее свой бизнес или она работает в Google.
Но во всем этом замалчивается фактор того, что дети родились в благополучной семье, для них готовила, стирала и убирала прислуга. Поэтому они могли полностью сосредоточиться на учебе, отдыхе и своих интересах, в то время как их сверстники из менее благополучных семей росли в совершенно иных условиях.
И эти образы цементирует в нашем сознании массовая культура. В книге я привожу в пример фильм «В погоне за счастьем» с Уиллом Смитом. Сюжет строится на том, что мужчина без образования и постоянной работы остается один с ребенком и ищет способы выжить. Сначала он торгует медицинскими аппаратами, но потом случайно попадает на курсы по трейдингу. Он тяжело учится два месяца, спит в ночлежке для бездомных и даже в туалете метро, но потом получает долгожданную работу и богатеет. Режиссеры показывают крайне жестокое общество — и это в 1980-е годы, когда в любой благополучной стране существуют бесплатные детские сады, программы профессиональной переподготовки, пособия для родителей-одиночек. Но человек в этом фильме выживает без какой-либо помощи, спасаясь буквально спекуляциями на фондовой бирже.
И этот образ воспринимается как героический, а жестокая окружающая среда — как залог его героизма. Да, реальность сурова, но если ты будешь стараться, то добьешься успеха. При этом никакой критики и предложения альтернативных сценариев жизни, где человеку в беде помогали бы сильные государственные и общественные институты, не звучит.
А что звучит — призыв просыпаться в 6 утра и работать до потери пульса. Или спекулировать, обманывать, создавать схемы ради большей наживы. Топ-менеджеры наших национальных компаний могут получать бонусы до 350 млн. тенге. Но в чем ценность их работы? Самостоятельной ценности, без учета усилий тысяч простых рабочих, она не имеет. И все равно некоторые люди могут на ровном месте получать зарплату в несколько сотен раз превышающую медианную зарплату в 150-200 тыс. тенге.
И это проблема нашего общества, потому что оно поощряет такую систему, в которой существует колоссальное расслоение. Тогда как нам лучше бы работать над созданием альтернативных институтов.
Вам могут возразить, что реформы 90-х годов все же улучшили материальное положение многих граждан. Почему вы уверены, что нет?
У нас сложилась крайне непродуктивная экономика. Те высокие доходы, которые имеет у нас какая-то часть общества — это рента от владения активами. У нас не создают рабочие места. Хотя и сама сырьевая структура экономики способствует тому, что рабочие места создавать не нужно. Доход — это когда предприниматель создает какую-то добавленную стоимость. А наш класс бизнесменов ее не создает.
Вместо класса бизнесменов у нас сложилась плутократия — политический режим, в котором действия государства определяются группой богатых людей. В этой системе сакрализована частная собственность, а владение ею стало целью всей жизни.
Но после того, как вы чем-то завладели, вам необходимо это сохранить. Поэтому плутократическому классу не нужны никакие изменения — нынешних активов им хватит не на одно поколение. Следовательно, изменений уже не предвидится. Даже нынешние бюрократы признают, что раньше были какие-то реформы, а сейчас ничего нового не происходит — только бег по кругу.
Поэтому весь арсенал наших экономических действий сводится к тому, чтобы контролировать инфляцию. Она признается одной из главных проблем, потому что якобы съедает доходы у всех граждан. Но инфляция всегда должна быть, потому что она означает, что экономика растет. Инфляции боятся только финансовые рантье. Они оперируют миллиардами, и любая инфляция съедает их капиталы. Но когда из-за высокой инфляции повышается базовая ставка, то для них и кредиты становятся дороже, поэтому к ней столько внимания.
Если говорить про простых людей, то людям недоступны те вещи, на которые у них есть право. У нас есть сильная дифференциация, к примеру, по тому, в какую больницу вы ходите и в какую школу отдаете ребенка. В бесплатной поликлинике у вас есть риск не получить нужную помощь и потратить много времени, а услуги частных медцентров очень дорогие. В государственных школах в классах по 30-40 детей, поэтому ребенок будет учиться со второй или третьей смены. А в частной школе всего лишь 15 детей в классе, уклон на английский или французский язык, и общий уровень знаний у детей выше.
Сейчас власти настроены лишь на то, чтобы продолжать накапливать или сохранять капиталы. Это и отражено в последнем послании Токаева. Я не говорю о том, что оно должно было детально обрисовать какие-то революционные реформы. Но оно должно было наметить хотя бы какие-то изменения. В нем можно было сказать, что будет разработана новая промышленная политика, базирующаяся на принципах инклюзивности и демократии. Но нет, все снова свелось к приватизации, свободе конкуренции и иностранным инвестициям. А ведь именно они привели к нынешнему социальному расслоению.
Какой могла бы быть альтернативная траектория развития?
Нам поможет только кардинальный пересмотр вопроса о том, где мы находимся. Нам нужно честно объяснить себе то, как мы оказались в нынешнем положении и подумать об альтернативном будущем. В противном случае нам не избежать широких социальных волнений.
Я бы тут обратился к проблеме высокой кредитной задолженности населения. До событий Қаңтар ее всерьез не воспринимали, а после признали ухудшение ситуации. Но не предложили никаких действий. Видимо, ждут второго Қаңтара. Я недавно услышал как министр финансов в очередной раз произнес то, что Назарбаев говорил все годы своего правления вплоть до прошлогодних протестов: люди закредитованы потому, что они безответственны — слишком много едят, свадьбы закатывают, машины дорогие покупают или айфоны. Но бюрократы сами себе противоречат. Если спросить об их собственности, они скажут: это не ваше дело. Тогда какие вопросы к простым людям?
Но и в целом это неправда. Любой среднестатистический человек или домохозяйство/семья достаточно благоразумны, чтобы стараться избегать кредитов вообще. А если они на что-то их берут, то это результат очень низких доходов в стране.
Ну и людям навязывают лишние покупки сами власти и банки, занимающиеся прорыночной пропагандой и политикой. Если банкам нужно зарабатывать деньги, то нужно давать кредиты. Кроме того, государство выбрало кредиты в качестве способа решения жилищной проблемы, когда в 2000-х годах не препятствовало появлению ипотечного пузыря. Сейчас оно тоже почти не препятствует расширению потребительского пузыря.
Если власти не хотят сразу кардинально перестраивать экономику, то можно хотя бы начать движение в ту сторону. Это то, что происходило в случае с социалистами и социал-демократами. Они сократили длительность рабочего дня, сделали пятидневную рабочую неделю и добились того, чтобы профсоюзы вошли в советы директоров компаний. Можно действовать похожим образом. Но те шаги, которые предпринимает Токаев, они сильно напоминают ранние годы Назарбаева, когда всем казалось, что мы делаем шаг вперед, тогда как в действительности — два шага назад.
Но как начать хотя бы движение в другую сторону? Прежде всего важно принципиально иначе учить экономическому знанию. Нынешние студенты уже не такие оголтелые, как экономисты и финансисты 1990-х годов. Они знают английский, читают разнообразную литературу. Но казахстанские университеты до сих пор держатся неоклассической школы. У них нет предметов по экономической истории, международному развитию, политической экономии и т.д. Дело не в том, что наши университеты сопротивляются изменениям. Кажется, им вообще все безразлично. И это было бы здорово изменить.
Есть пример 2000 года, когда французские студенты написали в популярной газете статью о том, что они недовольны своей образовательной программой на экономическом факультете. Их пичкали знаниями только об одной школе экономики, злоупотребляя эконометрикой и экономическим моделированием. Хотя они знакомы с трудами другого рода экономистов. И этих студентов поддержало большое количество ученых — сначала Франции, а потом и Великобритании. Профессора жаловались на то, что студентов все меньше учат как мыслить, и все больше дают прикладных знаний, которые мгновенно устаревают.
После этого студенты и преподаватели организовали движение «пост-аутистической экономики». Этот термин не имеет никакого отношения к заболеванию. Французское слово autisme появилось еще до включения болезни в классификатор. Оно означает — человек, который живет фантазией. И нынешняя ситуация во французских университетах выглядит уже не так плохо.
У нас тоже появляются какие-то подвижки. Но университеты, поскольку они частные, просто нацелены на зарабатывание денег. И им дешевле ничего не менять, потому что перестраивать свои процессы, исследовать что-то новое — это дорого и политически небезопасно. А без этих изменений мы по-прежнему будем лишены шансов на реальное развитие нашей страны.
Поддержите журналистику, которой доверяют.
