Камила Нарышева, специально для Власти
Через 9 дней в Алматы завершается выставка азербайджанского художника Баби Бадалова. Баби Бадалов − визуальный художник, поэт, выражающий свои идеи через визуальную поэзию, арт-объекты, инсталляции и живые перформансы. Его работы часто посвящены лингвистическим поискам, исследующим пределы языка и различные ограничения, которые он налагает на своих носителей. Кураторка Камила Нарышева поговорила с ним о его практике оформления моментов собственной жизни в визуальную поэзию, а также включения в нее политических и этнических нарративов.
Как появилось название вашей выставки “To See, to Read, to Tell”?
Название основывается на всем моем артистическом языке: это визуальность, визуальное стихотворение. В визуальном стихотворении писать — значит рисовать, и наоборот. Художник пишет как поэт. Для меня писать — это просто механическое или автоматическое действие, письмо я рассматриваю как образ. Эта выставка особенная, потому что здесь большинство зрителей знают несколько алфавитов: кириллицу и латиницу. И для меня это шанс, что я могу писать на русском, и меня поймут, в отличие от Европы. В этом для меня большая особенность, что зритель может читать и понять, что я работаю сразу с двумя видами письменности. Можно сказать, что это билингвальная визуальная поэзия, которая не доступна тем, кто знает только одну письменность. Знающий два языка может следовать моему нарративу.
Расскажите, пожалуйста, о своей работе с секондхенд тканями.
Б: Это ткани, которые уже прожили свою жизнь. Люди в каких-то домах их уже использовали, и это не новые материалы. Я антикапиталист, мне не нравится общество потребления, и я не люблю покупать новые вещи. Для меня очень важно использовать то, что уже есть. Мы живем в такое время, где есть переизбыток, все валяется на улице. Для меня одежда — это просто одежда, не роскошь. Также я думаю и о тканях. Найти старые занавески не составляет труда. Возле моего дома в арабских магазинах постоянно меняются цены: сегодня все по 5 евро, в другой день то же самое будет стоить 3 евро, а через неделю — 7 евро. По вторникам там все стоит 1 евро, и во вторник я всегда прихожу, чтобы купить много всего. И здесь я делаю своеобразную пародию на рынок, как люди продают что-то в подземных переходах. Обычный народ очень подвержен тому, что с ним делает капитализм. А он настолько делает их зависимыми, что даже без денег важно показать достаток, чтобы на футболке было написано “Louis Vuitton” или что-то такое. Это считается престижным. И здесь как пародия на это я выставляю идеи, антикапиталистические фразы, игру слов. Пытаюсь создать диалог между реальностью и моим политическим видением.
В капитализме часто стирается любая культурная принадлежность, но у вас в работах ее можно проследить. Расскажите, как вы работаете с этим?
Каждый человек, хочет он или нет, родился на какой-то земле, и на каком-то языке говорит. У каждого есть визуальная, музыкальная, литературная культура, и она остается в подсознании. Ты не можешь отрицать свою культуру. Я родился в Азербайджане, где явно силен ислам. Поэтому в культуре много ярких цветов, они есть у меня в памяти, хочу я этого или нет. Когда я делаю подобное автоматическое письмо, то что-то проглядывается, а иногда я делаю это осознанно. К примеру, из буквы “М” я делаю ковровый орнамент, а где-то я старался специально делать казахские орнаменты. Я наблюдал, где именно они есть вокруг: на здании оперы, на гостинице, в которой я остановился. Орнаменты здесь есть везде и они характерно казахские, не такие, как азербайджанские или любые другие. Иногда я специально трансформирую латинские буквы в орнаменты. Часто оно приходит само, как эксперимент. Главное, начать делать, и оно куда-то приведет. Я обычно не планирую свои работы заранее, хотя бывает, что я хочу какое-то одно слово специально использовать и интерпретировать. В процессе обычно получается неожиданный результат.
Обратила внимание на надписи “punk ornamentalism”. Это продолжение линии «панк ориентализма» в современном искусстве? Как мне кажется, он очень хорошо характеризует ваше творчество.
Я очень много делаю всего связанного с «панк ориентализмом». Сара Раза выпустила книгу и делала выставку про “панк ориентализм”, и иногда она приглашает меня поработать с ней. Мне кажется, что я в “панк ориентализме” довольно давно. Сара тоже об этом знает, и в Париже скоро планируется презентация, в книге как раз есть мои работы. На востоке вообще панка не было, и панк — это западное альтернативное и радикальное искусство. Конечно, были какие-то маргиналы на востоке, которые делали панк, но их было очень мало. В Турции, например, в 70-80-х было очень много панка. А панк ориентализм не может себя как-то массово найти, потому что у восточных культур много ограничений. В 2013-м году у меня была выставка в Австрии, и я сделал роспись стен в духе панк ориентализма. И тогда я был панком. Когда я был ребенком, моя семья была бедной, и я всегда носил старую одежду: на коленях были заплатки, у родителей не было денег, чтобы купить что-то новое. Тогда для меня это было травматично, я стеснялся ходить в школу. А сейчас мне так нравится, я обожаю ходить в рваных штанах. Я это связываю с тем, что раньше для меня это было травматично, а сейчас я, напротив, выбираю это добровольно. Я соединяю свое прошлое и сегодняшний день, я — панк ориенталист. У меня было много работ, связанных именно с панками и их репрезентацией в восточных культурах. И спустя несколько лет Сара сделала свою книгу и выставку. Для меня панк ориентализм заключается в использовании орнаментов в панк эстетике. Это то, как панк культура, которая никогда массово не будет принята на востоке, например, в консервативных исламских обществах, может найти свое отражение в реальности. Пусть это всегда будет узкая маргинализированная группа, но они есть везде.
Интересно, как ваше разное прошлое находит отражение в текущем творчестве.
Да, мои работы — это как бы моя топология, переплетение всех стран, где я жил, всех культур и всех языков, с которыми я сталкивался. Часто я приезжал в какую-то страну, еще не до конца выучив местный язык. И в какой-то момент я решил, что вообще не буду учить язык. Буду говорить так, как идет, не изучая грамматику. Я до сих пор не знаю грамматику французского, но просто говорю. Когда я работал здесь, к примеру, мне много помогали с русским языком, потому что я говорю хорошо, но не могу писать верно. Мне не нравится изучение в принципе, потому что я почти все время боролся, чтобы выжить, и времени на изучение всегда было мало.
Люди, существующие в переходных состояниях, так и выживают. В Казахстане многие тоже говорят на одном из языков почти не зная грамматики, и это вообще очень частая история для постсоветского пространства.
Я даже в Азербайджане говорил с акцентом, когда жил в Баку — потому что я с юга, и у нас совсем другой акцент. От того, что у меня мама талышка. Вообще, мы, конечно, все друг друга понимаем, мне легко понимать турецкий, узбекский, уйгурский. Казахский уже немного сложнее, потому что произношение и звуки другие. У азербайджанского и узбекского больше персидского влияния, чем у казахского, поэтому они более похожи. В Узбекистане мне вообще не нужна никакая помощь, я легко могу со всеми говорить.
И чем дальше мы уходим от СССР, тем больше мы смотрим друг на друга, понимая, что нас много всего связывает.
Мы все сейчас ищем свои корни, и Центральная Азия, и Закавказье и Кавказ.
Это стало особенно ощутимо после начала войны в Украине.
Я об этом тоже сделал упоминание в работе. Это не просто война России и Украины, там решается и наша судьба тоже. Эта империя близится к разрушению. Если она разрушится, то мы сможем вздохнуть свободно. Никто не хочет чтобы эта империя восстановилась и стала сильнее. Может быть Россия развалится на 39 стран за счет своих автономий. Это, конечно, пока не известно. Показательно, что постсоветские страны боятся, но все равно поддерживают Украину, как бы то ни было.
Вы же какое-то время провели в России. Отражается ли в ваших работах этот период?
Период в Петербурге положил начало моему творческому языку. Я не поэт, но я начал писать стихи живя в Петербурге. Когда был СССР, наше искусство было андеграундным, и мы делали все, чтобы оно не было похоже на официальное искусство. Мы стремились сделать что-то, что было бы анти-соцреализмом. Кто-то копировал западных художников, и мы считали себя в авангарде, потому что мы не были такими, как требовал режим. Я делал коллажи, графику, картины. Тогда постоянно искал себя. Я стал пробовать себя в стихах, но у меня были ошибки, поскольку в тот момент я хуже знал русский. Я показал друзьям, они сказали, что ошибок очень много. Один друг все их исправил, а другой друг, тоже художник, говорит:«но это не ты. Поэзия — это язык, как он получается, как выходит, как ты говоришь, как чувствуешь. Мы решили, что тогда исправлять не будем. Он мне дал смелость оставить стихи в таком виде. И тогда я стал писать стихи и все еще продолжаю. Иногда мне не хочется делать ошибки, тогда я спрашиваю, как было бы верно, но иногда мне нравится специально допускать ошибки. Я стал таким странным поэтом: поэт, который ни одного языка не знает.
Мне без разницы на любом языке, есть ошибки или нет. На английском у меня нет особенно вдохновения писать, если честно. Не получается. На французском тоже нет вдохновения. Я раньше писал на азербайджанском, когда жил там, но так как сейчас моя жизнь варится в основном в Англии, во Франции, я пишу больше фразы на латинице в своих работах, на английском в частности, даже не французском. Потому что французский тоже ограниченный, диалог на нем тяжелее построить с большим количеством людей, английский знают чаще.
По-русски я очень люблю писать. Но это как будто такая карма, я должен подавлять любовь к русскому языку, потому что не понятно, кто это там будет читать. А я совсем не аскет, чтобы написать все, сложить и оставить потомкам. В Алматы, наконец, получилось. Здесь у меня есть зритель, который поймет. Мне очень нравится, что на русском я могу более иронически подходить к словам, здесь зритель поймет эту игру между языками и фразами. Может быть для вас какое-то слово является бытовым, но для меня оно звучит как стихотворение. И для меня в этом тоже заключается поэзия. Язык, конечно, плотно связан с географией. Те же самые буквы в разных алфавитах могут читаться по-разному. Буквы тоже переходят границы и переходят культуры. Наши предки миллион лет может быть были одинаковыми, но сейчас мы различаемся культурно, территориально, и язык — это тоже барьер. Поэтому здесь я переплетаю языки, поэзия выходит билингвальная, если ты не знаешь русского или английского, то что-то остается недоступным. Зная оба языка, тебе доступен смысл, иначе считывается только визуальная сторона произведения. Я убираю границы: половина слова может быть на кириллице, половина на латинице, но слово что-то при этом значит.
И билингвальный человек считывает все эти игры со словами очень натурально, все как бы сразу понятно.
Да, конечно. Для меня очень важно показать эту свою реальность, как я существую между этими всеми языками, как я могу переплетать их разных культур веяния. Каждая страна и культура как-то на мне сказалась, что-то мне дала. Но я удобнее себя чувствую на русском, потому что я могу использовать выражения и метафоры, которые на английском и французском мне недоступны, а на азербайджанском я давно не разговаривал.
С русским языком, мне кажется, у нас у всех сейчас тяжелые отношения.
В Азербайджане мы уже давно говорим только на азербайджанском, молодое поколение не может читать кириллицу, не так как в Казахстане. В Грузии тоже так. Я считаю, что если человек хочет, то он может говорить или учить русский. Но он должен знать и тот язык, к культуре которого он принадлежит. Во многих странах есть два основных языка, и это мне кажется тоже допустимым. Язык можно использовать для манифестации, к примеру, на встрече со зрителями, мы будем вместе с ними делать разные футболки, как демонстрацию своей политической позиции. И не важно, на каком языке.
Выставка проходит в Aspan Gallery до 19 сентября
Поддержите журналистику, которой доверяют.
