Азиз Бейшеналиев, актер, известный казахстанскому зрителю по главным ролям в фильмах «Аманат», «Мустафа Шокай», «Ликвидатор», за плечами имеет более 40 ролей. Прежде, чем получить большую их часть, ему пришлось попробовать себя в самых разных жизненных амплуа – хиппи, студент китайской филологии и московский гастарбайтер. Через несколько лет после переезда из Ташкента в столицу России она ему все-таки покорилась. Однако спустя 18 лет жизни в Москве Азиз решил в пользу сына – и два года назад переехал в Алматы. В интервью шеф-редатору Vласти Зарине Ахматовой актер рассказывает о том, как он искал себя, почему отказывается от съемок в Крыму, за что его не любят казахстанские коллеги и какое место на Земле – для него самое комфортное.
ХИППОВАЛ – В 20, ЗАКУРИЛ – В 29
Ахматова: Азиз, в вас много всего, начиная вашими родителями, заканчивая вашим творческим опытом. Быть может, это ложное ощущение, но я все-таки спрошу – вы все еще в поисках себя?
Бейшеналиев: Наверное, да, но это поиск пассивный, я давно понял, и, кстати, не раз об этом говорил: у меня полное ощущение того, что мой жизненный выбор – не активный и не сознательный. Я просто плыву по течению и понятия не имею, что будет за поворотом. Но когда попадают в поле моего зрения вдруг какие-то вещи, которые имеют для меня значение, я стараюсь за них ухватиться. Если это можно назвать поиском себя, то да – я в поиске.
Ахматова: А был период активной фазы?
Бейшеналиев: Ну, в юности у нас у всех бывают периоды активной фазы поиска. Я помню, тогда хипповал, ушел из дома, из Ташкента, через Воронеж, Питер и Оптину Пустынь добрался до Сахалина, потом вернулся обратно в Ташкент. Мне было 20 лет. В молодости мы все — бунтари и революционеры. Это нормально. Гормональный фон такой в таком возрасте.
Ахматова: Вы без последствий вышли из этого периода?
Бейшеналиев: С большими последствиями, потому что с этого момента началось мое взросление. Я ведь был младшим в семье.
Ахматова: А сколько вас было в семье?
Бейшеналиев: Нас было двое детей: сестра и я, но семья была довольно большая. На самом деле, это была только половина семьи, узбекская половина, по линии моей мамы: родители же развелись, когда я был маленьким. Семья была, несмотря ни на что, большая: бабушка, у которой я рос, три ее сына – мои дяди, мы с сестрой. Я был самым младшим, а поскольку семья была такая традиционно узбекская, то все эти вещи, касающиеся возрастной иерархии, у нас строго соблюдались. Я привык, что мой голос ничего не решает, я всем подчиняюсь, слушаю старших и делаю то, что мне говорят. Такое самовосприятие продолжалось лет до 20. В 20 я вдруг взбрыкнул, ушел из дома, отрастил себе длинные волосы – 10 лет их потом не стриг – но именно с этого момента я начал взрослеть. Я начал понимать, что я имею право брать на себя какие-то решения. Не всегда эти решения были правильными, но с того момента я понял, что это мое право и одновременно - моя обязанность потом за эти решения отвечать.
Ахматова: В этот период взросления были вами совершены какие-то необратимые поступки, о которых вы жалеете?
Бейшеналиев: Я не могу сказать, что таковые были. И я не знаю, что это – то ли ничего такого страшного не успел сделать, то ли память у меня избирательна и так угодливо вымарывает из головы подобные моменты. Как в песенке - «Если мы обидели кого-то зря, календарь закроет этот лист». Не знаю… Хотя нет, было. Был поступок очень серьезный, о котором я жалею - курить начал в 29 лет.
Ахматова: В 29? Когда все уже бросили? Что же такого у вас случилось?
Бейшеналиев: Как-то так все накопилось, навалилось – взрослая жизнь, миграция, выживание, то-се.
Ахматова: Это когда вы в Москву переехали?
Бейшеналиев: Да, это я уже в Москве жил. И потом с большим трудом, с большой кровью после 9 лет курения я бросал, мне это стоило дорогого. Несколько раз срывался, возвращаясь к этому снова. Вот сейчас вот так навскидку это первое, что могу вспомнить, о чем жалею.
Ахматова: А это что было? Ещё один виток бунтарства? В 29 лет, человек – уже достаточно сформированный. Наверное.
Бейшеналиев: «Наверное» - это хорошее слово в данном контексте. Сейчас, постфактум, оценивая это, я понимаю, что тогда просто было очень трудно. Тяжело было. Это был период такой нормальной гастарбайтерской жизни: семья - жена, сын - на руках. Ничего не получалось.
Ахматова: Вы говорили, что грузчиком работали?
Бейшеналиев: Да, это как раз в то время и случилось. Меня все достало, все было тяжело, а поскольку я боролся с курением своей тогдашней жены, а она курила с 16 лет, я все пытался на нее повлиять…
Ахматова: Радикальный метод!
Бейшеналиев: …забирал у нее сигареты, а в результате так получилось, что я сам в это свалился и закурил.
Ахматова: Жена имела на вас большее влияние, чем вы на нее?
Бейшеналиев: Мы оба, – каждый по своему, — имели друг на друга большое влияние, настолько большое, что, в конце концов, система не выдержала перегрузки, и мы расстались.
Ахматова: Да, я читала. Знаете, странное дело; получилось нетипично. Я всегда готовлюсь к интервью, но редко делаю так, как сделала в этот раз – я посмотрела и прочитала большое количество интервью с вами. И когда я шла сюда, у меня было ощущение, что я вас уже в принципе знаю. Но потом я поняла, что это ощущение – очень иллюзорное. Вы – закрытый человек?
Бейшеналиев: Хм… Я бы охарактеризовал себя, как позитивного социофоба.
Ахматова: Вы транслируете во всех своих интервью достаточно устойчивый набор заявлений, которых хватает, чтобы актера не упрекали в закрытости – немного сказать об отце, еще чуть про бывшую жену, о сыне, причины переезда… но этим все ограничивается. Это ваш сознательный метод коммуникации или вам просто вопросы такие задают?
Бейшеналиев: Я думаю тут две причины, на самом деле. Во-первых, это подборка вопросов – как правило, задают одинаковые. Сейчас даже приятно слышать, что вы посмотрели другие материалы, потому что иногда меня интервьюируют и я думаю – елки-палки, я же отвечал именно на этот вопрос две недели назад…
Ахматова: Я даже в маковом поле ваше интервью видела. Красиво.
Бейшеналиев: …А вторая причина, думаю, в том, что у меня достаточно ригидное мышление, и мне сложно мыслить оперативно и реактивно. Мне нужно какое-то время, для того, чтобы оценить вопрос, заданный мне человеком или жизнью, набраться впечатлений. Потом они должны переплавиться в какую-то точку зрения, а потом мне нужно найти для нее вербальное выражение. На это мне всегда требуется очень много времени. От нескольких минут до нескольких лет. И, конечно, гораздо проще выдавать людям те итоги, к которым ты уже пришел какое-то время тому назад. Тем более, все уже отшлифовано в предыдущих беседах.
Ахматова: Это, как если бы вы выучили роль…
Бейшеналиев: Наверное, да: когда ты видишь, что люди готовы от тебя услышать что-то такое, что ты уже делал и говорил – ты это и выдаешь, не особо напрягаясь.
«Я МОГУ ЖИТЬ, ГДЕ УГОДНО»
Ахматова: Вы говорили, что из Москвы сюда переехали из-за младшего сына, которого вы воспитываете после развода, и которому здесь было комфортно. И плюс вы чувствуете, что можете себя творчески здесь реализовывать. Появилась ли усталость от места?
Бейшеналиев: Нет.
Ахматова: Вы еще связываете свое будущее с этим городом?
Бейшеналиев: Во всяком случае, я не планирую никуда уезжать в данный конкретный момент. Честно говоря, я не знаю, сколько я здесь проживу; когда я ехал в Москву, я тоже этого не знал, в итоге прожил там 18 лет. Сейчас я здесь, как Портос – «дерусь, потому что дерусь». Я здесь и сейчас, потому что я здесь и сейчас. У меня нет планов уезжать отсюда или оставаться на всю жизнь. И нет, конечно, я не успел от этого места устать.
Ахматова: Не ломает по большому городу?
Бейшеналиев: Нет, я ведь вырос в маленьких городах.
Ахматова: Но почти 20 лет активной, сознательной жизни в мегаполисе.
Бейшеналиев: Понимаете, Москва, конечно, город большой, но ты же не можешь заполнить собой все его пространство. У тебя есть сфера интересов – семья, друзья, работа, соседний магазин, диван. И когда человек живет такой жизнью, не очень социально-активной, не имеет значения, где он живет – в мегаполисе или маленьком городке. Если говорить обо мне, я впервые с большим городом столкнулся, когда мне было 17 лет. После окончания школы, когда я приехал в Ташкент из Быстровки – это поселок городского типа, сейчас называется Кемин (Кыргызстан - V), у нас там было всего три школы в поселке на 12 тысяч населения.
Ахматова: Три школы – уже неплохо, бывает одна. В соседнем селе.
Бейшеналиев: Да. Но я оказался в Ташкенте – четвертом по размеру мегаполисе Союза. Мое детство прошло в маленьких городках – Чарджоу, Карши, потом вообще Быстровка, поселок. Поэтому жизнь в мегаполисе – это не то, что я впитал с молоком матери. В этом плане я наоборот – чувствовал разницу культурного восприятия жизни со своей бывшей супругой, потому что она в Ташкенте родилась и выросла. Для нее большой город – это воздух, которым она дышала всю жизнь. А я такой: «А я жил в 3-м микрорайоне». Нет, не ломает меня. Я могу жить, где угодно – я много думал об этом в последнее время, и даже несколько раз говорил об этом в разговорах с друзьями – это новый итог, к которому я пришел, сейчас я его перевариваю. Я понял, что я могу жить, где угодно – в городе, в поселке, в деревне, на хуторе, в лесу… Самое главное, чтобы там была нормальная канализация, удобная мебель и возможность заработать на хлеб насущный. И что касается враждебного социума вокруг меня – я умею уходить во внутреннюю эмиграцию, если мне не нравится что-то вокруг. А если и это не спасает – я могу и переехать. Я в своей жизни переезжал столько раз, что если поговорка «три переезда – один пожар» правильная, то я «горел» раз 20.
Ахматова: Сколько раз вы переезжали?!
Бейшеналиев: Если говорить от смены квартиры до смены города.
Ахматова: А если по большому счету? Переехали в Ташкент?
Бейшеналиев: Переездом это сложно назвать, потому что я окончил школу в том поселке, живя у дальних родственников со стороны отца, а потом приехал жить в Ташкент, к матери. Предполагалось, что я оканчиваю сельскую школу, - а в советское время это было еще актуально, – и получаю этим самым какие-то льготы при поступлении в вуз, приезжаю к матери в Ташкент (а до Быстровки я с ней жил в городке Карши), поступаю в крутой институт, и у меня — все прекрасно. Все получилось не так.
Ахматова: А тут рухнул Союз?
Бейшеналиев: Союз рухнул через три года после того, как я школу закончил, но я и эти три года как-то так бездарно провел. Но весело.
Ахматова: Хипповали?
Бейшеналиев: Работал в детском саду, поступил на русский филфак, потом на китайский филфак, потом хипповал, потом вернулся в Ташкент, пытался восстановиться на китайском филфаке, провел там еще какое-то время, потом понял, что мне это не интересно, бросил все и еще через год-полтора поступил в театральную студию. Развал Союза был фоном для всего этого моего калейдоскопа.
Ахматова: Вы говорили, что ваше решение связать свою жизнь с актерством, было очень болезненным для вашей семьи, и в первую очередь – для вашего отца – народного артиста Киргизии, известного советского актера. И его аргументы действительно были резонными – Союза уже не было, для национального театра у вас «не было языка». Это ваша цитата. Но вам очень хотелось. В какой-то момент своей жизни, будучи грузчиком в Москве, например, вы вспоминали те разговоры с отцом – не думалось ли, что, возможно, все поменять? Или вас влекла мечта?
Бейшеналиев: Так же, как и сейчас, я тогда просто плыл по течению. Когда я работал грузчиком, не было ли у меня мысли «зачем?» - не было. Тогда нужно было тупо выживать. Это была работа, которая позволяла оплачивать квартиру и кормить семью. Что касается вопроса, не думал ли я заняться чем-то другим, более доходным… Вы знаете, когда я еще был ребенком, мне было года четыре, моя бабушка говорила мне – она была узбечка, поэтому русский знала плохо, и звучало это так: «Ты когда вырастешь, из одной штана два не сделаешь». Все мои коммерческие таланты были определены ею еще тогда.
Ахматова: Бабушка емко диагностировала.
Бейшеналиев: Ну, она меня вырастила, я называл ее мамой до 13 лет, она меня знала и не ошиблась. Может, я и хотел бы лучше, больше, легче зарабатывать, но поскольку я знаю, что я этого не умею, – да и не нравится, - я занимаюсь своим любимым делом. И даже когда у меня подолгу нет работы, и отчаяние стоит за дверью и начинает мне напоминать – «Скоро я постучусь, и что ты будешь делать тогда?» – я думаю: «Да, неплохо было бы иметь другую профессию, более стабильную»… Но как в том анекдоте: «Ну, не шмагла я». И вряд ли «шмагу».
Ахматова: Поправьте меня, я не знаю нюансов, но мне кажется, это страшно — сидеть и ждать роли….
Бейшеналиев: Вы знаете, ждать роли – не страшно, гораздо страшнее ждать, когда ты знаешь, что ничего и не светит. Ждать ничего – страшнее.
Ахматова: Как вы с этим справляетесь?
Бейшеналиев: Да никак. Я стишок про себя придумал в один из таких периодов:
Нежизнестойкий полукровка
В кольце отчаяния и тоски,
Я мылю в темноте веревку…
А днем - сушу на ней носки!
Перепады настроения помогают, наверное.
Ахматова: Меня напугало.
Бейшеналиев: Меня тоже. Поэтому, наверное, и перепады – сначала ты в бездне, а потом появляется какой-то новый разговор. Новое предложение. Новая идея. И все, ты понимаешь – нормально, нормально. Не в первый раз. Да и не в последний.
Ахматова: А вам не страшно, что в какой-то момент не рассветет? И вообще – вы прошли этот период, или еще накрывает?
Бейшеналиев: Накрывает - он никогда не заканчивается. Потому что, как говорят американцы, в нашем бизнесе надо каждый день доказывать снова и снова, что ты чего-то стоишь. Не работает это так – что ты чего-то достиг и едешь на достигнутом все оставшееся время.
Ахматова: Так только у Михалкова получается?
Бейшеналиев: Строго говоря, да. У единиц. У тех, кто когда-то вошел в номенклатуру, а потом сумел воплотить ее в себе. Но таких мало, а коллег-актеров – тысячи. Поэтому… конечно, страшно.
Ахматова: Вы весь этот актерский путь себе что-то доказывали?
Бейшеналиев: Нет, конечно. У меня нет стратегического мышления, я просто тогда почувствовал – хорошо бы стать артистом. Да - трудно, непонятно, но интересно. И целый год я мучился, потому что не позволил себе поступать в студию при ТЮЗе, а очень хотелось. Просто я понял, что зайчиков играть я не хочу. Через год такая же студия набиралась уже в академическом театре. Я поступил.
Ахматова: На режиссуру?
Бейшеналиев: Это был русский академический театр, понятно, что с моим типажом на актерское меня бы не взяли. Но студенты режиссуры проходят все актерские дисциплины, я это знал изначально. С тех пор этот интерес к профессии слабее не стал. Другое дело – иногда накатывает сожаление о выборе работы, потому что ты понимаешь – есть много других профессий, гораздо более надежных в плане заработать на кусок хлеба, а иногда – хлеба с маслом и икрой. И ты понимаешь, что у тебя растет второй сын, а первому ты уже не смог дать какие-то серьезные, нормальные стартовые возможности, и хочется во второй раз хотя бы не повторить этой ошибки, тут поневоле задумаешься: а не было бы лучше лет 20 назад выбрать другую профессию? Возможно, и было бы, но я просто не знаю, какую. До сих пор.
Вообще, вы знаете – каждый человек недоволен своей профессией, но именно у актеров нытья по поводу «как нам тяжело!» я видел больше всего, и именно среди актеров я видел меньше всего людей, которые готовы были бы поменять профессию. Они все, с*ка, ноют, как им тяжело и трудно – но скажи ему: давай, есть возможность пойти в банк менеджером – не пойдет никто! Они будут страдать мазохистами всю свою жизнь в этой профессии.
Ахматова: В журналистике схожая ситуация, должна вам сказать – каждый второй все уходит из профессии и никак не уйдет. Как Кобзон.
Бейшеналиев: Так у вас хоть кто-то уходит, а у нас никак не уйдут.
«В МОСКВЕ Я ОГЛУШИТЕЛЬНО НЕ ПОСТУПИЛ ВЕЗДЕ»
Ахматова: А семье своей что-то доказывали?
Бейшеналиев: Вообще об этом не думал. Я жил, как собака – где чувствовал, там и ложился. Я никогда не думал о таких вещах. И потом, вот вы говорите: «когда вы стали актером». Знаете что… У меня только недавно закончилось ощущение комплекса самозванца. Я долгое время думал - ну, какой из меня актер? Ну, я учился в студии в Ташкенте. Ну, это же так – ерунда… Хотел я поступить в «Ильхом», но не взяли.
Ахматова: Расскажите про «Ильхом»?
Бейшеналиев: На следующий год после того, как я поступил в студию при театре им. Горького, был объявлен такой же набор в студию при театре «Ильхом». Я туда побежал, будучи уверенным, что уж кому-кому, а мне в «Ильхоме» место точно найдется.
Ахматова: А вы были очарованы «Ильхомом»?
Бейшеналиев: Это было порядка двадцати лет тому назад, «Ильхом» был, как теперь это понятно, на излете самого интересного своего периода, и тогда считалось, что это был его расцвет, ему было 20 лет - но сейчас я понимаю, что это было начало его заката. Но дело не в этом, дело в том, что Ильхом, пожалуй, был единственным интересным драматическим театром в Ташкенте. Я был влюблен в его постановки, мечтал там играть. Но тут - бац! - меня не взяли.
Ахматова: Как это происходит? Что-то говорят?
Бейшеналиев: Ничего не говорят, вывешивают списки, твоей фамилии в списках нет. А супруга моя бывшая – поступила. На режиссуру. И для нас обоих мое непоступление было тяжелым испытанием. Она ведь тоже была уверена, что я поступлю на актерское - и мы будем вместе учиться. Нифига.
Ахматова: Это был удар по самолюбию?
Бейшеналиев: Это было первой серьезной депрессией в моей жизни. По-настоящему депрессией, с медицинской точки зрения. Как я уже сказал, у меня серьезные сложности с вербализацией мышления, объяснить себе причин я не мог. Вы говорите «удар по самолюбию» - удар по самолюбию, это когда ты понимаешь, что происходит, я ничего не понимал. Мне было хреново, я лежал пластом.
Ахматова: С женой ругались?
Бейшеналиев: Нет, она прекрасно сама понимала мое состояние, я ж еще и разговаривать тогда не мог. Правда, по прошествии лет десяти она вдруг решила, что я с ней не разговаривал, потому что «не смог простить» ей, что она поступила, а я – нет. Но в тот момент, я видел, она хорошо понимала, что со мной происходит.
Ахматова: А как вы вышли из этого? Это же тоже своего рода испытание, ты либо выходишь из этого и растешь, либо нет.
Бейшеналиев: Через два года я уехал в Москву, успев сняться в главной роли в одном большом узбекском историческом фильме, та работа меня немного подбодрила: может быть, я все-таки могу быть артистом, режиссер же меня хвалил на площадке…
Я подумал – поеду в Москву, буду учиться там. Тем более, что наш преподаватель актерского мастерства в Ташкенте, Виктор Александрович Вержбицкий, называл меня лидером курса, это потом уже он уехал в Москву, и стал великим Завулоном (роль в фильмах «Ночной дозор», «Дневной дозор» - V) и мега-звездой русского театра и кино. А тогда он был нашим, ташкентским актером, на котором держался репертуар театра имени Горького в Ташкенте. Когда он уехал, там количество спектаклей сократилось с 30 с лишним до 4, наверное. Его вкусу и интеллекту я тоже доверял всегда – поехал в Москву. Ни-ку-да меня не взяли! Это было просто оглушительное непоступление везде.
Ахматова: А куда вы не поступили?
Бейшеналиев: Ну, в школу-студию МХАТ…
Ахматова: Так.
Бейшеналиев: … в ГИТИС…
Ахматова: Так.
Бейшеналиев: …в «Щуку», в «Щепку», во ВГИК. Причем в «Щепку» аж два раза – в том году два курса набирали, Софронов и Кознов. И Кознов, что особенно забавно, набирал киргизский курс.
Ахматова: Ох. Может, вы там системно что-то нарушали? В регламенте поступления?
Бейшеналиев: Не знаю, чего я там нарушал – у меня были самые добрые, светлые и чистые намерения. Так или иначе, меня никуда не взяли. Это была в моей жизни вторая медицинская депрессия, я подумал – с интервалом в пару лет это повторяется, что-то я неправильно делаю.
Ахматова: А вы один в Москву поехали?
Бейшеналиев: Сначала один, потом через полгода приехала супруга, а еще через полгода сына привезли, ему тогда девять было.
Ахматова: Она приехала – а вы лежите и снова молчите?
Бейшеналиев: Нет, там особо не полежишь. Там надо было на хлеб зарабатывать. Я побежал работать, и как-то нужно было вытаскивать себя за волосы на ходу. Ну, в Ташкенте-то как было – друзья, которые как-то могут помочь, поддержать…
Ахматова: Родные.
Бейшеналиев: Да какие родные! И я, и моя бывшая жена в своих семьях были, как отрезанные ломти, сами по себе выживали, как могли. Нет, дело не в этом. Элементарно – в Ташкенте теплее, не нужно покупать теплой одежды и калорийную пищу. Жить дешевле. А в Москве – ничего этого нет, за исключением нескольких друзей из Ташкента, которые сами недавно перебрались и ничем по большому счету помочь не могут – только грустным участием. Хотя нет, вру. И с жильем друзья помогали, кто мог, и со школой для сына. Дима, Аня - многие... И самую первую работу помогли найти, это спасло. С работой - это, кстати, был мой старый друг-хипарь и поэт Даник Кислов с супругой Настей Патлай, моей бывшей сокурсницей по студии, потом он «Фергану.Ру» создал, а Настенька сейчас в театре ДОК режиссирует. Словом, это был 97-й год. Выживали, как могли.
Ахматова: А почему вы не вернулись в Ташкент?
Бейшеналиев: А что там делать?
Ахматова: Хотя бы из-за тех факторов, которые вы перечислили.
Бейшеналиев: В Ташкенте уже тоже нечего было делать, потому что все перспективы там заканчивались. В Узбекистане наступала такая пора, когда хитовым был анекдот о том, как Ислам Каримов собирает свой Олий Мажлис – верховный совет — и говорит: «Ну, что. Те, кто были с золотыми мозгами – все уехали - кто в Израиль, кто в Америку, кто в Европу, кто в Россию; все, кто был с золотыми руками тоже уехали - кто в Европу, кто в Россию, кто в Израиль, кто в Америку; чо делать-то будем, златозубые мои?» Ехать обратно не имело никакого смысла, из Ташкента вообще не уезжали только те тогда, кому там было хорошо (их было минимум) и те, кто просто не мог никуда уехать – таких было большинство. Поэтому возвращаться не имело никакого смысла.
Ахматова: Сейчас не было мысли съездить в Ташкент? Там, говорят, даже рок стали по радио крутить.
Бейшеналиев: Прекрасно. Нет у меня такой мысли, потому что Ташкент, из которого я уехал в 1997 году, для меня давно закончился. Город – это люди и места, с которыми у тебя что-то связано. Люди почти все, которых я знал там и любил – оттуда уехали. Места поломали и переделали. Тот Ташкент, который я знал и любил – он остался у меня в сердце, в памяти, как Небесный Иерусалим.
«В КАЗАХСТАНЕ БЫЛИ НЕДОВОЛЬНЫ ТЕМ, ЧТО ШОКАЯ СЫГРАЛ ПРИШЛЫЙ АКТЕР»
Ахматова: Это ощущение, которое дает вам ваша профессия – нескольких десятков прожитых жизней – оно возвращает к вопросу: а чего стоит моя собственная?
Бейшеналиев: Знаете, почему я ушел с китайского филфака?
Ахматова: Нет.
Бейшеналиев: Китайский язык – поразительно красивый и легкий, на самом деле, один из самых легких в мире, мне очень нравилось им заниматься. Но вдруг я понял, что чем бы я потом ни занимался – вся моя жизнь, в конце концов, сведется к тому, что я буду тупо повторять слова других людей. Неважно – будут ли это переводы Ли Бо или переговоров китайской промышленной делегации. И в этот момент мне стало страшно.
Ахматова: А сейчас вы чем занимаетесь?
Бейшеналиев: А сейчас я про это не думаю, я стараюсь найти кайф в том, что я делаю. Не всегда это удается – знаете почему? Актерская профессия – это самая зависимая профессия. От тебя не зависит ничего – будет ли у тебя работа, и какая, если будет. Ничего. Ты хочешь сыграть Пушкина, а тебе говорят – ты будешь играть Колобка.
Ахматова: А если получается, это просто фарт?
Бейшеналиев: Конечно.
Ахматова: Вы – фартовый пацан?
Бейшеналиев: Когда как. Очень по-разному.
Ахматова: Вы цитировали свою бывшую супругу о том, что в Москве…
Бейшеналиев: «свою черножопость надо нести как флаг». Да.
Ахматова: Это вы там поняли или уже после?
Бейшеналиев: Там – с таким-то преподавателем, как моя бывшая супруга, которая умела разложить все по полочкам. У нее-то с вербализацией мышления проблем не было. Именно там я это и понял, и с тех пор я очень не люблю растворяться в среде, чтобы получать какие-то дивиденды.
Ахматова: А изначально была попытка раствориться в русской культуре?
Бейшеналиев: Да не попытка была! Это в принципе было сверхпричиной нашего отъезда из Ташкента. Мы ехали из Ташкента, как представители Русского Мира, как это сейчас называется; тогда это называлось – русскоязычное население. Мы думаем по-русски, мы воспитаны на Достоевском, узбекский язык – ну да, конечно, мы чо-то там как-то понимаем, но так, от силы - на уровне на базаре поторговаться, извините, все равно это что-то не свое, не наше, типа – не родное…
Ахматова: А бывшая жена ваша - она?..
Бейшеналиев: Она – казашка по национальности, но родилась и выросла в Ташкенте. И вот приезжаем мы такие воодушевленные в Москву, а нам там все говорит, что - нет, ребята, нерусский вы мир, «чемодан-вокзал-аул».
Ну, вот в прошлом году, в последний раз когда мы съездили с сыном в Москву. Едем в метро, к нам подходит в вагоне женщина, нормальная, прилично одетая, городская, средних лет женщина, видно, с высшим образованием, подходит к нам, в упор смотрит на нас и говорит: «Ничего, узкоглазенькие, поживите еще немного, Россия – навсегда!» Понимаете, да?
Ахматова: Как вы реагируете на такие вещи?
Бейшеналиев: Ну, как я реагирую… Я понимаю, что «мы чужие на этом празднике жизни, Киса». Поэтому, когда мой сын в одиннадцать лет сказал, что хочет уехать из Москвы, я его понял.
Ахматова: Еще одна щепетильная тема. Когда я читаю ваши интервью, за ними неизменно следуют комментарии разного рода. Вы их читаете?
Бейшеналиев: А зачем?
Ахматова: Обратная связь.
Бейшеналиев: А кому она нужна?
Ахматова: Вам – нет?
Бейшеналиев: Абсолютно незнакомый мне человек высказывает свое мнение по поводу моего мнения о моей жизни – и что?
Ахматова: Сейчас объясню. В одном из интервью вы сказали важную вещь, о том, что вам бы хотелось учить казахский язык, потому что это правильно – говорить в стране, в которой ты живешь, на ее государственном языке. Но тут ведь началось… Но вы, наверное, не читали.
Бейшеналиев: Не читал.
Ахматова: А я прочла. Одни говорили да – это приятная позиция, и она достойна уважения. А другие говорили про «полукровку» и все, что в таких случаях принято в комментариях говорить. Здесь вы ощущаете, возможно, в меньшей степени, чем в Москве – какую-то неприязнь? Или вы себя от нее оградили?
Бейшеналиев: Слушайте, конечно, ощущаю. Потому что это есть и будет везде и всегда. Вопрос – в степени этого явления.
Ахматова: В профессии или на бытовом уровне?
Бейшеналиев: Лично для меня в первую очередь – в профессии.
Ахматова: Вам дали роль Мустафы Шокая, роль, за которую, я думаю, было кому побороться. Как минимум, зависть должна была быть.
Бейшеналиев: Почему была? Она и есть. Даже в советское время Киргизская и Казахская республики – казалось бы, куда ближе? Но нет. Ничего подобного. Когда здесь снимались киргизы, актеры-казахи, естественно, были недовольны, что приезжают эти залетные и крадут тут наш беспармак. Когда казахи снимались на Киргизфильме, киргизы были недовольны – какого хрена они к нам приехали, пусть снимаются у себя, у нас и так тут на своих не хватает. Просто это все не в глаза говорилось. Сейчас это стало сильнее – и я знаю, что моя семья, второе её поколение перебегает тут дорогу местным коллегам. Чего я могу в этом случае ожидать? Что меня будут носить на руках? Нет, у меня, конечно, есть друзья. Есть. Киношники. Но я знаю, что многие мои коллеги недовольны тем, что я тут пасусь и перебиваю им поляну. Ну, работа у нас такая, когда человек, осознавая свою тотальную зависимость, не может иногда справиться, как в «Маленьком принце», с этими баобабами зависти, которые растут-растут, а потом разрывают планету. Это часть профессиональной психологической деформации.
Ахматова: Вернемся к роли Мустафы Шокая, там же, что называется, все звезды сошлись – без того, эта историческая личность вызывает споры…
Бейшеналиев: Во-первых, у меня абсолютно определенное отношение к личности Мустафы Шокая, никаких для меня споров. Если бы я для себя этот вопрос не решил, я бы не пошел работать в эту картину. Во-вторых, по поводу того, что его сыграл пришлый актер: я был уверен с самого начала, что Сакен-ага (Сатыбалды Нарымбетов – режиссер картины, V) меня в этой картине снимать не будет. И когда через полгода после первого разговора он сказал мне: «Сынок, а у нас с тобой будут проблемы», я тогда ответил: «Сакен-ага, я все прекрасно понимаю, неважно с кем, но вы должны эту работу поставить». А потом он вдруг меня все-таки утверждает! Вот это был шок. И потом, когда мы снимали, а снимали мы его долго, я говорил: «Сакен-ага, готовьтесь, когда фильм выйдет, вас будут забрасывать говном с двух сторон. С одной стороны – те, которые считают Мустафу предателем: фильм про него сняли, восхваляете; с другой стороны – те, которые считают его святым человеком и великим казахом: киргиза в его роли сняли. Лупить будут с двух стволов». Мы с ним оба люди неглупые, и мы это прекрасно понимали. Ну, а что теперь делать? В жизни вообще редко бывает все идеально.
Ахматова: Но вам хотелось сыграть?
Бейшеналиев: Я понимал до начала съемки, что никто никогда мне не даст этого сделать. Но, конечно, хотелось. Я понимал, что даже Шиндлер, несмотря на его подвиг и при всем моем преклонении перед ним – несравнимая с Мустафой фигура. Шокай – один из трех величайших гуманистов ХХ века. Нансен, Валленберг и Мустафа. И этот человек - это казах. Понимаете, да?
Ахматова: Вы довольны своей работой?
Бейшеналиев: Мне за нее не стыдно.
«В КРЫМ ЧЕРЕЗ МОСКВУ Я НЕ ПОЕДУ»
Ахматова: Есть режиссеры здесь, у которых вы бы хотели сниматься? Или проекты, в которых интересно было бы попробовать себя?
Бейшеналиев (Смеется): Я знаю, что здесь «Томирис» собираются снимать и очередной «Путь Лидера».
Ахматова: Хотите в «Путь Лидера»?
Бейшеналиев: Это зависит от сценария, от того, позовут или нет – но я думаю, что не позовут. Ну, и от денег еще.
Ахматова: Есть у вас принципы, согласно которым, вы заранее знаете, что в каком-то из проектов участвовать не будете?
Бейшеналиев: Есть принципы, но мне надо сначала прочитать сценарий и понять, противоречит это моим принципам или нет. Или, например, в последние год или два я отказался от нескольких проектов в России, потому что съемки предполагались в Крыму. Я готов сниматься в Крыму в российском продакшене, но при условии, что меня повезут туда через материковую часть Украины. Я не хочу нарушать украинские законы, снимаясь на оккупированной территории. Но я понимаю, что для любого продакшена это лишние деньги, никто через Киев меня туда возить не будет, они ж экономят на всем. А напрямую из Москвы «Аэрофлотом» в Симферополь я сам не полечу.
Ахматова: А вы ставили эти условия, или просто сразу отказывались?
Бейшеналиев: Просто мне агент присылает сценарий, говорит, где съемки, я пишу ей: «Маша, не, в Крым не поеду».
Ахматова: А почему такая позиция?
Бейшеналиев: Какая?
Ахматова: Референдум вы не признаете?
Бейшеналиев: Какой референдум? Были нарушены законы международные, украинские и даже российские. Не верите про российские? Проверить легко: а попробуйте-ка в России провести какой-нибудь такой референдум за присоединение к другой стране – чем это кончится? А нет, нельзя, не получится, закон не позволяет.
Ахматова: Этот раскол экстраполировался и на культуру.
Бейшеналиев: Это не раскол, это война.
Ахматова: А ваши друзья, оставшиеся в Москве, вас в связи с этой войной разочаровали? Если нужно, я объясню вопрос.
Бейшеналиев: Объясните.
Ахматова: Я нескольких друзей потеряла таким образом: случилась Украина, и у нас по ней сильно разошлись позиции.
Бейшеналиев: Я тоже. И не только в Москве. И здесь тоже.
Ахматова: А было такое, что эти разочарование были неожиданными?
Бейшеналиев: «Разочарование» в этом случае - очень красивое слово, больше из французской литературы. Ты теряешь близкого человека, и это больно. Я умею, прекращая связи, резать по живому. Но это не значит, что это легко.
Ахматова: У вас есть ответ – почему так случилось? Ведь на той стороне оказались вполне себе умные, образованные люди, воспитанные тем же Чеховым и Достоевским.
Бейшеналиев: Я могу поделиться своими соображениями. На мой взгляд, это очень большой соблазн – понимать, что ты являешься частью большого сообщества, к которому ты принадлежишь и поэтому с радостью разделяешь его взгляды, позволяя себе поэтому то, чего в другом случае не сказал бы и не сделал бы. Быть частью чего-то большого и с радостью считать, что это – главное в жизни, что решения этого большого и есть истина. В биологии – это стадный инстинкт, в социологии…
Ахматова: Конформизм.
Бейшеналиев: А я всегда был маргиналом, не потому что я этого хотел, а потому что так получилось. У меня родители – разных национальностей. Вот я сейчас поеду в Кыргызстан - все будут говорить: да, мол, ты наш, наш, любим и гордимся! Я бы посмотрел, кто бы мне это там сказал, если бы мой отец не был известным актером, и я бы не был актером. Мне бы в большинстве своем сказали - ты вообще только по-русски говоришь, у тебя мать узбечка, ты сарт, иди отсюда. Ну, за исключением каких-то друзей и других нормальных людей, но их обычно меньше заметно. Не в обиду моим киргизским родственникам и землякам будет сказано. Мне очень приятно, что меня там уважают, но я также понимаю, что меня уважают за статус, а не за то, что я за человек. В Узбекистане – то же самое. В России – я «чурка черножопая». Я везде не свой, везде – чужой, понимаете? И такой образ жизни маргинальный постепенно научает тебя тому, что осознавать себя частью чего-то большого - это вовсе не значит быть правым. Вот и все. Миша Пореченков, который в каске «пресса» стрелял из крупнокалиберного пулемета в Донецком аэропорту в сторону Украины, говорил мне: «Я считаю себя в первую очередь русским актером, это моя боль!». Ну, хорошо.
Ахматова: Это вы после общались?
Бейшеналиев: До. Еще аж в 2002 году, на съемках. Вот у него тоже причастность к большому – «русскости». То же самое может произойти в любом другом народе – причастность к Великой Степи, или Тысячелетие Манаса – неважно вообще, что еще – на эти грабли можно наступить, где угодно, как только ты почувствуешь, что ты – Маленькая. Частичка.
Большого.
Великого.
Целого.
Ахматова: Это комплексы?
Бейшеналиев: Наверное, это комплекс – гипер-полноценности.
Ахматова: Азиз, вы нашли ответы для вашего сына, ответы на вопросы, которые вы сами всю жизнь искали? У него ведь тоже – родители разных национальностей, он точно так же, как и вы, будет задаваться вопросом, где его родина… Вы знаете, что говорить сыну?
Бейшеналиев: Да. Я очень хочу, чтобы он был, - и чувствовал себя, и понимал это! - человеком мира. Не отрезанным ломтем, а человеком мира. Это одно и то же, по сути. Разница лишь в том, под каким углом на это смотреть и как к этому относиться.
Ахматова: Есть место на земле, где вам спокойно?
Бейшеналиев: Диван.
Ахматова: Хорошо, тогда расскажите, чем сейчас заняты?
Бейшеналиев: О! Очень интересная работа у молодого режиссера Олжаса Ахметова.
Ахматова: Я что-то слышала! Тарантино-стайл?
Бейшеналиев: Что-то вроде того. Поразительный сценарий! Я знаю по опыту своих 20 с лишним лет работы в кино, что весь сценарий очень редко удается передать в работе. Но если получится хотя бы процентов 70 донести до экрана, это будет так классно! Работа идет тяжело, Олжас снимает сам – какого-то серьезного бюджета нет, актеры, которые там работают, закрыли глаза на эти смешные деньги, потому что сценарий просто конфетка, потому что парню хочется помочь.
Ахматова: А можно спойлеров? Вы там кого играете?
Бейшеналиев: Черная криминальная комедия, я там играю полицейского.
Ахматова: Хорошего парня?
Бейшеналиев: Полицейского.
Ахматова: Согласились за дешево, потому что интересно?
Бейшеналиев: Я просто сказал Олжасу: «Братан! Я не знаю, когда я еще такой сценарий встречу, так что давай, сколько сможешь – столько сможешь».
