Айсулу Тойшибекова, Vласть
Фото автора
Vласть поговорила с транс-женщиной Руфью Дженрбековой – художницей из Алматы о том, когда пришло осознание своей идентичности и проблемах, с которыми она столкнулась на пути к жизни в гармонии с собой.
Мы идем по залитому солнцу двору, как вдруг Руфь окликнул рабочий:
— Вас Бог любит.
— Что?– чуть остановившись, спросила она.
— Вас Бог любит, – спокойно повторил мужчина.
— С вами часто такое случается? – интересуюсь я.
— Нет, не часто. Я думаю, Вселенная иногда подбрасывает такие знаки, пытается сказать, что она меня поддерживает, – отвечает Руфь.
Входим в темный, холодящий после жары подъезд.
Уже поднявшись в квартиру, я спрашиваю ее о том, как сложились отношения с соседями:
— Ну, ничего, нормально, – отвечает она. – Честно говоря, кроме «здравствуйте» и «до свидания» отношений никаких и нет. В основном Маша (возлюбленная Руфи - прим. автора) контактирует с соседями, а я стараюсь меньше, потому что не знаю, какая будет реакция. Многие люди на меня не очень хорошо реагируют и поэтому, на всякий случай, я стараюсь поменьше общаться. Мне это, конечно, не нравится, но я пока не вижу другого выхода.
***
Руфь Дженрбекова вместе с семьей — Машей и ее дочерью — живет в этом дворе 9 лет. Она родилась и выросла в Алматы – городе, о котором мечтают тысячи людей, перебирающихся сюда со всей страны. Руфи жизнь в Алматы, напротив, мешает, потому что она – транс-женщина:
— В других городах мне проще, потому что я приезжая, могу чувствовать себя свободнее. Психологически это дается гораздо проще, типа «я такая» и можно не опасаясь как-то коммуницировать. А в этом городе мне довольно сложно. В Бишкеке, например, проще. Может это из-за того, что я все равно чувствую какую-то связь с казахской культурой, с казахской нацией. Когда ты уезжаешь в другую страну, ты понимаешь, что это другая нация, другая культура; можно быть иностранкой, и тебе все это простят, потому что ты из другой культуры. А за своими следят, потому что свои должны соответствовать определенным нормам и кодам, которые приняты и считаются свойственными какой-то нации, хотя на самом деле это все, конечно, выдумано.
То, что она – трансгендер, Руфь осознала ближе к сорока годам. Переломный момент наступил тогда, когда уже нечего было терять, вспоминает она:
— Я вдруг поняла, что давно уже нигде не работаю, не могу никуда пойти, не могу нигде применить себя, нигде не чувствую себя в безопасности. Я поняла, что у меня нет ни перспектив, ни денег, ни друзей, ничего такого, чем я могла бы дорожить. Я не видела никаких причин, чтобы продолжать играть какую-то социальную роль, которую я всю жизнь играла; роль, которую требует от меня общество. Я обнаружила себя в изоляции – мы жили с Марией в маленькой квартире, я перестала ходить на встречи и вечеринки, потому что мне это стало неинтересно. Видимо, то, что я выпала из какого-то общественного процесса, сыграло важную роль в моем решении перестать делать вид, что я мужчина, что мне свойственны мужские качества; постоянно исполнять мужскую роль. Мне стало интересно: «А что, если я перестану делать то, что мне навязано, что я могу тогда?» Я решила попробовать быть собой, меньше соответствовать чьим бы ни было ожиданиям. Мне очень повезло, что Мария меня в этом решении поддержала, – рассказывает Руфь.
Я не ставлю себе целью в кого-то превратиться, но я чувствую, что рано или поздно изменения накопятся. Само это состояние, когда ты пытаешься ориентироваться на свое внутреннее ощущение, а не на то, что от тебя ждут, оно похоже на состояние неопределенности. Когда я одна, у меня нет никакого гендера
Руфь признается, что в глубине души никогда не ощущала себя мальчиком или мужчиной:
— Не то, чтобы я всегда ощущала себя на сто процентов девочкой, но я никогда не ощущала себя мальчиком по-настоящему. Конечно, у меня были типичные для трансгендерных женщин штуки, вроде того, что я часто надевала женскую одежду, украшения, пользовалась помадой. Мне нравилось это делать, но я не думала, что это признаки того, что я на самом деле девочка. Такая мысль просто не могла у меня возникнуть, потому что я была слишком глупой, чтобы допустить такую мысль: понятно же, что я мальчик. А то, что я не могу быть в полной мере мальчиком: не проявляю мужские качества, вроде решительности, агрессии, мягко взаимодействую с людьми, я объясняла тем, что я – неправильный мальчик. Но не девочка же, с анатомией же невозможно поспорить! (смеется). Только гораздо позже я стала понимать, что анатомия – это одно, наше самоощущение – другое, а гендер, как социальная роль, – это, вообще, третье. Я стала разделять эти вещи и поняла, что совершенно необязательно иметь определенную анатомию, чтобы использовать обращение к себе в женском или мужском роде. Здесь большую роль играет язык, слова, потому что все равно никто не видит, что у вас в трусах, грубо говоря. Краска на лице или прическа, привычки и манеры играют гораздо большую роль. Это гораздо сильнее влияет на то, как люди отделяют мужчин от женщин.
Я поняла, что если ты начинаешь говорить о себе в женском роде, меняешь имя, то ты уже наполовину вылезла из этой коробки с надписью «М», куда тебя определили при рождении.
С того момента Руфь начала изучать гендерную и квир-теории, углубляться в психологию:
— Для меня книги всегда были в каком-то смысле средством выживания. Я познакомилась с психоанализом, популярными работами Фрейда – это для меня было большим открытием – оказывается, существует бессознательное, это все можно анализировать, понимать свою симптоматику, как-то с этим работать. Книги по гендерной теории стали продолжением моего интереса к психоанализу, потому что они тоже о том, как устроена наша психика, о том, как устроена личность и из чего складывается идентичность. Я изучаю теорию на своем собственном опыте, потому что мне очень интересно, до какой степени мы обладаем свободой в конструировании себя.
О своем переходе Руфь говорит, что не считает это точкой, которой она достигла или которую стремится достичь. Для нее это, в первую очередь, возможность жить так, как ей нравится, как она считает нужным:
— По большому счету я не уверена, что слово «женщина» ко мне очень хорошо подходит, хотя я так часто говорю. Я понимаю, что многие феминистки возмутятся и скажут: «У вас не было в детстве женского опыта, вы социализировались, как мальчик». Окей. В мире, помимо мужчин и женщин, есть множество других существ, менее привилегированных.
Может быть, я не женщина, а транс-женщина или транс-человек женского рода, я точно не знаю.
В 50-70 годах трансгендерность воспринималась именно как транссексуализм – переход из одной жесткой категории в другую, когда женщина становится мужчиной или наоборот, и для этого нужно хирургическое вмешательство. Сейчас же есть такая категория небинарных людей, и само представление о небинарности выходит за рамки мужского и женского. Я отношу себя к небинарным транс-людям. Единственное, в чем я уверена, так это в том, что я не являюсь мужчиной, поэтому я очень сильно протестую против любых попыток назвать меня мужчиной или обратиться ко мне в мужском роде.
Скрывать накопившиеся переживания было невозможно, она рассказала обо всем семье, которая ее поддержала:
— Наша семья: я, Мария, наша дочь и кошка Габи, мы живем в одном доме, и мы должны быть максимально открыты друг другу. Мне очень повезло, что мои домочадцы меня сразу же поддержали. Я думаю, что это и есть любовь. Когда ты любишь человека, ты принимаешь его. Мы решили, что мы не будем говорить на эту тему со старшим поколением – нашими родителями, хотя мы так особо и не скрываемся. Они и сами все видят, конечно, но и мы видим, что они не хотят поднимать эту тему. Они уже пенсионного возраста люди – мы не сможем толком донести до них, что происходит, почему, что это такое. Они будут очень сильно переживать, у них плохое здоровье, и мы находимся в той ситуации, когда мы должны о них заботиться. От своих более молодых родственников – наших ровесников, мы не скрываемся. Часть из них нормально относится, часть, так скажем, не очень, но, в принципе, терпимо, потому что мы не тесно общаемся с ними.
А еще Руфь поддержал родной брат и его семья, что для нее было особенно ценно, поскольку основной проблемой, с которой сталкиваются трансгендерные люди – неприятие, и неприятие со стороны близких людей бывает особенно болезненно:
— Спросите любого – «брат меня любит», «сестра меня любит» – это воспринимается как данность, когда с детства так, ты этого даже не ценишь. Для меня это имеет особую ценность, потому что могло быть иначе, ведь многие и отворачиваются. Страх был, конечно… но я была готова. Я такой человек – если кто-то не хочет со мной общаться, я не буду настаивать. Я в общем-то привыкла, что у меня не так много друзей и близких, я хорошо переношу одиночество, так что…это для меня не выглядит таким уж страшным, – констатирует она.
Поскольку казахстанское законодательство требует приведение биологического пола и гендера в полное соответствие, то получить документы с новым именем и фамилией Руфь пока не может. Кстати, выбранное ею имя носила библейская героиня, покинувшая свой народ, чтобы принять обычаи и традиции другого. А еще Руфью ее в далеком детстве в шутку называла бабушка:
— Не знаю, почему ей казалось это забавным. Это имя созвучно с тем именем, которое мне дали родители и оно мне понравилось. Когда я ощутила связь с именем Руфь или Руфия, я перечитала ветхозаветную «Книгу Руфи» и поняла, что мне эта история нравится. Руфь – это женщина, которая перешла из своего племени в другое по зову сердца. Мне, ребенку из интернациональной семьи, это очень близко. Я выросла между двух семей: казахской и русской. Сами семьи не то чтобы тесно друг с другом общались, но мы, дети, были посредниками – и там свои, и там свои. Когда я выросла, я поняла, что я и в русской среде чужая, и в казахской среде чужая – такое промежуточное состояние.
Сегодня вместе с Марией Руфь создала художественный дуэт; они проводят лекции, перфомансы и другие форматы встреч со зрителями. Прежде, чем прийти к этому, Руфь пробовала заниматься музыкой, компьютерной графикой, наукой. В итоге она поняла, что быть свободной художницей – это единственный для нее путь:
— Мы называем себя «Художественно-кураторское кабаре» (смеется). Другими словами, мы устраиваем разные события: лекции, перфомансы, чтения, вечеринки.
«Художественно-кураторское кабаре» часто приглашают выступить в Бишкеке, Киеве, Санкт-Петербурге, Москве, иногда девушки ездят в Европу. Провести вечер в Алматы, напротив, удается редко:
— Может быть, это потому что у нас странный формат – зрители не знают, как нас воспринимать. Одно дело, когда вы приглашаете музыкантов, вы знаете, что они вам сыграют музыку, а с нами такой уверенности никогда нет, потому что мы можем импровизировать. Нам интересны исследования через перфомансы, мы иногда выходим к публике, толком даже не зная, что будет. Реакция бывает разной. Самая любимая реакция – когда люди активно участвуют, откликаются, вступают в диалог. Знаете, бывает, когда сидишь в компании за столом, и все молчат, разговор не клеится, а бывает наоборот, что всем весело. У нас так же – бывает по-разному.
Пока на плите закипает чайник, интересуюсь черным квадратом в белой рамке, висящем на стене кухни:
— Это какие-то семена, точно не знаю, что это за растения, – отвечает Руфь. — Есть такой художник – Всеволод Демидов, наш друг. Это его произведение, которое называется «Семя Казимира» – отсылка к «Черному квадрату» Малевича. Как бы Малевич распространяет свое семя везде, в том числе и в Алматы.
В доме Руфи и Марии, помимо «Семени Казимира», есть подаренная Марии картина художника Куаныша Базаргалиева.
Жить в Алматы, признается Руфь, порой бывает нелегко: здесь она регулярно сталкивается с мисгендерингом, а старые знакомые и бывшие друзья не преминают напомнить ей о прошлом, отрицая ее гендерную идентичность:
— Собственно, это и есть причина того, что 90% моих старых друзей больше моими друзьями не являются. Я часто вижу удивление: «А что с тобой? А почему я не могу со старым другом пообщаться?», я отвечаю: «Не с другом, а подругой», и начинаются эти вопросы, недоумения, постоянный мисгендеринг. Потом оправдания вроде: «Мне очень трудно называть тебя в женском роде, потому что я знаю тебя, как человека мужского рода». У меня есть и позитивный опыт, когда пришел старый друг и задал только один вопрос: «Как к тебе теперь обращаться?» И все. Никаких дальше расспросов, удивления или «мне трудно». Если бы человек действительно меня уважал, то это было бы не так трудно. И это одна из причин, по которой я бы хотела уехать в другую страну, например, в Кыргызстан (смеется). Люди, которые тебя давно знают, не дают тебе меняться. Мы с Марией поняли, что нам гораздо интереснее общаться с людьми, которые являются неким угнетенным меньшинством; чувствуют на себе как несправедливо устроено общество; чувствуют как патриархальные обычаи и предрассудки давят на нас, в том числе и на тех, кто этого не осознает и принимает давление как должное. Ты не можешь толком установить отношения, даже приятельские, если человек не рассматривает то, что является для тебя важным, как нечто на самом деле важное. Так что мне даже нравится, что круг общения изменился, потому что гораздо интереснее общаться с людьми, которые понимают, о чем ты говоришь.
Менять биологический пол Руфь пока не планирует и не хочет. Во-первых, дорого; во-вторых, не готова вступать в контакт с комиссией центра психического здоровья:
— В соответствии с тем законодательством, которое регулирует (переход – V), я не хочу. Может, я сделаю это в другой стране – есть страны, в которых необязательно проходить все процедуры. Или, может, я на старости лет дождусь, когда у нас поменяется законодательство (смеется) Я хотела бы сделать кое-какие модификации, чтобы выглядеть в большем соответствии со своим гендером; пройти гормональную терапию, но для этого нужны, во-первых, деньги, во-вторых, это приведет к тому, что я перестану быть похожей на фотографию в паспорте. Уже сейчас в аэропорту на меня подолгу смотрят пограничники, хотя я ничего особенного с лицом и не делала. Я боюсь, что тогда мне придется менять документы, а убеждать комиссию в том, что я на самом деле женщина, я психологически не готова. У нас в стране для этого нужно проходить целый ряд процедур, иметь дело с официальными медицинскими учреждениями. Меня это несколько пугает. Я пока не готова вступать в контакт с медицинскими учреждениями, которые принимают решения о постановке диагноза «транссексуализм», потому что вполне допускаю, что после разговора с каким-нибудь психотерапевтом (из комиссии – V), мне скажут: «Мужчина, прекратите валять дурака, или мы вас будем лечить электричеством» (смеется). Я не помню, когда я в последний раз была в больнице, просто никуда не хожу. Я на самом деле могу замаскироваться под мальчика и потерпеть этот мисгендеринг, если нужно, но само отношение, с которым я часто сталкиваюсь в госучреждениях…все время чувствуешь себя виноватой, как будто ты разговариваешь с милиционером. Так было, когда мы в последний раз вызывали мне «скорую»: приехал врач – молодой мужчина, который стал спрашивать, чем я занимаюсь, кто мои родители и почему у меня так много книг; кто я по профессии. Это был такой странный разговор. Может, он просто увидел, что я не так выгляжу, как положено? Не знаю.
Помимо мисгендеринга и трудностей с получением документов, трансгендерные люди сталкиваются с еще одним проявлением трансфобии – насилием, как психологическим, так и физическим:
— В нашей стране практически все держится на применении силы. Это не бросается в глаза, но за закрытыми дверями уровень эмоционального, психологического насилия просто зашкаливает, о физическом я уже молчу. Мой уход в феминистскую теорию и практику отчасти вызван тем, что я разочаровалась в способностях мужчин как-то улучшить ситуацию. Они что ни придумают это всегда будет про конкуренцию, соревнование, статусность, контроль, дележ власти. Для нас, феминисток, важно думать о том, как общество может быть устроено на иных принципах – солидарности, взаимной поддержки, заботы. Сегодня только женщины могут изменить мир к лучшему. На самом деле, уровень насилия прямо зависит от степени гендерной сегрегации. Проще говоря, чем более важным будет для нас деление людей на мужчин и женщин, чем строже будет охраняться граница между М и Ж – тем выше будет уровень насилия. Потому что М и Ж – это касты, определяющие, кто кому должен подчиняться. Как в тюрьмах, например, но и в других местах тоже. Например, если вы зайдете в алматинский ночной клуб, то заметите, что на танцполе, где мальчики и девочки вместе, все довольно мирно и весело. С агрессией вы столкнетесь скорее всего в пространстве гендерной сегрегации – в туалете. Туда реально страшно зайти бывает, а для меня так и вовсе непредставимо.
Руфь мечтает о детях, но она прекрасно понимает, что для нее в Казахстане это пока что невозможно:
— Мне немного жаль, что у меня нет «своих» и что я не могу выносить ребенка. Но, с другой стороны, я не считаю, что имеет хоть какой-то смысл делить детей на своих и не своих, делить родителей на биологических и не биологических. Я считаю, что все дети без исключения – так или иначе приемные. Мы принимаем или не принимаем их. Очень важно понимать, что семью создают не гены, а доверительные отношения – когда ребенок не находит их в своей семье, он ищет их в другом месте. А гены могут быть какие угодно, в любом случае никто про свои гены не знает ровным счетом ничего. Это все из области мифов и патриархальных фантазий: якобы мой ребенок будет улучшенной копией меня. Дети опрокинут все ваши ожидания, если только вы не будете достаточно безумны, чтобы подавить их силой. К счастью, мы мало что можем сделать. Одни родители оставляют тех, кого произвели на свет, другие удочеряют, и кто может с уверенностью сказать где чей ребенок? Дети ведь родителям не принадлежат – это не собственность, которой можно распоряжаться, это такие же люди как мы с вами, просто они чуть больше нуждаются в поддержке. Если мне когда-нибудь удастся достичь хоть сколько-нибудь стабильной жизни и хоть как-то социализироваться в этом обществе (куда сейчас мне вход по большей части закрыт) то я хотела бы чтобы у нас с Марией было некоторое количество детей, скажем, от одного до двух. К сожалению, трансгендерные люди сталкиваются с огромным количеством проблем, как только речь заходит о родительстве и воспитании детей. Так что эти мои мечты скорее из разряда несбыточных.