Евгений Фельдман, фотожурналист: «Журналист обязан быть активистом, когда закрывают СМИ»        

Авторские права и журналистика

У меня были разные периоды отношения к нарушениям авторских прав. Мне кажется, что в последние годы в российском интернете, ситуация, наверное, существенно изменилась. Я сейчас задумался об этом и понимаю, что мои фотографии очень редко воруют. А если воруют, то всё разрешается в два твита или в два сообщения редактору. Наверное, у меня изменилось к этому отношение.

Я работал в бедной газете, и мне было понятно, что если какой-нибудь Илья Варламов или паблик «Лентач» с сотнями тысяч фолловеров украдет мои фотографии, а это, собственно, происходило не раз и не два, и не подпишут или не поставят ссылку, то по ней не кликнет лишняя тысяча человек и издание не покажет рекламу тысячу раз и в следующую командировку я просто не поеду, потому что на нее не будет денег. Для меня это очень простая рыночная логика. Кроме того, понятно, что есть аргументы второго порядка, которые касались уважения к авторам и валидации информации. Если ты украл фотографии без подписи, это значит, что твоя аудитория не может понять: сам ли ты ее снял, можно ли ей доверять, может быть, это фотошоп.

Я бережно отношусь к своему имени и к своим фотографиям. Я не снимаю постановку, не снимаю показуху, не фотошоплю картинки. Я сильно вкладываюсь в то, чтобы подпись с моим именем под фотографией добавляла ей некой верифицированности. Поэтому, когда я делаю хорошую работу, и кто-то ее зачем-то забирает себе и не подписывает, это в том числе отщипывает чуть-чуть от этой валидации моего имени. Это, конечно, системно по мне бьет.

С другой стороны, я во многом за то, чтобы не заниматься этим бесконечным срачем. Поэтому в рамках моей работы с Навальным и придумал эту систему, в которой мы бесплатно распространяли фотографии. Потому что стало понятно, если я нахожусь с ним один, естественно, рано или поздно будут происходить ситуации, когда все будут хотеть эти фотографии. Дальше было много аргументов, почему их стоит раздавать бесплатно.

Во-первых, есть техническая проблема. Если я буду всем эти фотографии продавать, это будет занимать бесконечное количество времени и приведет к конфликту интересов. Я буду решать — публиковать мне какую-то фотографию на сайте проекта или продавать ее для тех, кто хочет эксклюзив. Во-вторых, тогда это создавало проблему некой ручной работы со СМИ и некого ручного их выбора, потому что скажем, «Комсомольская правда» не пришла бы ко мне покупать фотографии, а «Новая газета» пришла бы. Мне не кажется правильным такое разграничение в ситуации, когда дело касается политики. Поэтому я предложил Навальному, он согласился. Все фотографии, опубликованные в проекте, могли бесплатно использовать СМИ при условии соблюдения моих условий: корректная подпись, отсутствие редактирования фотографии, подпись со ссылкой на проект, что лишало условную «Комсомольскую правду» возможности обрезать контекст.

Весь год, когда я работал на довольно хайповой теме, я был лишен необходимости бегать за пабликами и говорить: «Вы украли мою фотографию». Это было еще одним плюсом такой концепции.

— А до проекта «Навальный» приходилось предъявлять судебные претензии?

— Судебные — нет. Мне кажется, что, во-первых, в России в принципе неэтично обращаться в суд практически по любым гражданским ситуациям, потому что судебная система находится в очень плохом состоянии. Я скорее предпочитаю, условно говоря, публичные механизмы, более известные как «срач в фейсбуке». Мне кажется неправильным идти в суд по таким мелочам. Во-вторых, очевидно самый большой пример любви к судам и отсуживанию денег за фотографии — как раз Илья Варламов. Мне кажется неправильной его логика с убийством местных СМИ, которые по глупости украли фотографии, потому что я лучше потерплю воровство фотографии, чем какого-то местного СМИ не станет. У нас не так много СМИ и в целом мой интерес, моя заинтересованность в создании и существовании в России хоть какой-нибудь журналистики намного выше, чем мой интерес к тому, чтобы любой ценой получить лишние 100 долларов за фотографию. К счастью, я могу себе позволить такой подход, а Илья Варламов почему-то не может.

Мне кажется, что для журналиста грань в его отношениях с разными институтами должна во многом проходить по вопросу пользы журналистике. Особенно в тех странах, где журналистика находится в очень тяжелом положении. Журналист ни в коем случае не может быть политическим активистом и сторонником политических движений, участником митингов и так далее.

К сожалению, индустрия разделена на две неравные части условно независимых СМИ и условно зависимых СМИ. Но, тем не менее, чем серьезнее проблема, тем с большой степенью я буду поддерживать журналистов LifeNews, которые сколько бы вранья не писали, но все равно как журналисты должны иметь доступ куда бы то не было. Как, например, недавно Белый дом пытался выгнать оператора CNN с одного из брифингов, и Fox News поддержали CNN, хотя, конечно, это две абсолютно ненавидящие друг друга медиа, которые находятся в какой-то степени по разные стороны баррикад. Fox News, поддерживающие Трампа, в случае атаки на профессию все равно встают на сторону журналистов. И это, безусловно, единственная логика, в которой журналист может существовать, особенно в ситуации как у нас, когда каждый день происходит что-то подобное.

Майдан. Врозь

С первого дня было понятно, что это очень важная история. Я поехал туда из Питера, тогда был суд, как раз к слову о поддержке фотографов и журналистов. В 2013 году задержали 28 активистов Гринписа и двух журналистов: фотографа Дениса Синякова и видеооператора Кирона Брайена, снимавших акцию Гринписа против добычи нефти в Арктике в рамках программы «Защитим Арктику».

Я весь сентябрь-октябрь работал по этой теме. Сначала они сидели в СИЗО Мурманска, я туда ездил. Потом их перевели в Питер и там неожиданно освободили. Параллельно с этим мы вели кампанию защиты Дениса Синякова и Кирона Брайена в России с петициями, пикетами, выставками и прочим. Мы пытались показать обществу, что Денис и Кирон — журналисты и не должны отвечать за то, что происходило на их снимках. Дениса освободили в день, когда начался Майдан. Потом освободили всех активистов Гринписа и дальше сразу оттуда я поехал в Киев.

Украина — важная часть, условно говоря, постсоветского медиапространства. Поэтому, конечно, для крупных российских изданий всегда то, что происходило в Киеве, Украине, было важно. Для меня тем более. Мне было 13 лет, когда случился первый Майдан. Мы в школе очень сильно ругались по этому поводу. Мне, конечно, было интересно посмотреть. Это был не вопрос возможности, а вопрос необходимости. Если у тебя есть газета, которая все оплачивает, надо ехать по максимуму.

— Вы везде ходили с обозначением, что вы пресса?

— Под флагом боязни провокации на Майдане, как только он оформился, появилась сцена, охрана, появилась безумная бюрократия и журналистов в полночь каждого дня заставляли менять бейджи. Там был бейдж с указанием даты, если он был просрочен, то тебя не пускали к сцене, могли не пустить сквозь баррикаду, особенно ночью. Поэтому в полночь мы ходили в пресс-центр Майдана и меняли аккредитации. Я не думаю, что это помогло.

— Страха не было?

— Во-первых, мне немного повезло. Я не провел в Киеве безвылазно все время, я иногда ездил в Москву. Я приехал, провел там 3 недели, в середине декабря уехал в Москву, через неделю вернулся и Новый год провел на Майдане. Так вертелся, почувствовал, что что-то не то, прилетел в Киев, когда приняли «диктаторские законы» 16 января, после чего начались столкновения на улице Грушевского.

Из Киева улетел в Сочи, три дня провел там, меня Надя Толоконникова позвала снимать их акцию во время Олимпиады. Вернулся уже в день, когда Янукович бежал и брали Межгорье, поэтому я был как раз на Грушевского буквально в те минуты, когда там убивали Нигояна, я их не видел. Я вернулся в свою комнатку, которую снимал с видом на Майдан и как раз в твитере увидел, что кто-то погиб. В феврале, когда была стрельба, я не был в Киеве.

Насчет страха — со стороны кажется, что есть ситуация, когда ничего вокруг не происходит, не страшно, а потом ситуация изменилась и стало страшно. На самом деле там все было устроено по-другому. Есть ситуация, когда деды стоят на площади и греют руки в кострах в бочках. Потом внезапно прибежали полицейские с дубинками, неприятно, но ты это уже видел. Внезапно слезоточивый газ, слезоточивые гранаты. Такого ты еще не видел, но тоже не настолько страшно, чтобы убегать. Скорее интересно, хоть и довольно неприятно, особенно когда газ попадает в глаза. Потом на Грушевского, там тоже совсем неприятно, вот кого-то рядом убивают, кого-то в кровь месят. У меня много историй было. В декабре прилетали камни, в январе на Грушевского в первый вечер столкновений мне в лицо украинская полиция выстрелила слезоточивой гранатой, к счастью, она отскочила от противогаза и взорвалась у ног. Тоже неприятно, но нет такого, что вчера приемлемо, а сегодня уже ужас-ужас. Оно постепенно нарастает. Потом Крым. Вроде как уже совсем неприятно, все на БТР ездят и с автоматами ходят. Но вроде как и магазин не пристегнут. Потом внезапно ты едешь на границу Крыма, а там видишь: минное поле и снайперы лежат. Вроде неприятно, но никто не стреляет. Потом Донецк, ты туда приезжаешь, а там уже совсем жутковато. Битва за аэропорт, ты сидишь за каким-то бетонным забором, кто-то бегает рядом, какие-то раненые, стреляют, не пойми куда. Тоже неприятно, но не настолько большая дырка по сравнению со вчерашним днем, чтобы сбегать. Потом еще хуже и еще хуже.

Поскольку это постепенно растет, нет такого момента, что тебе вчера не было страшно, а сегодня страшно. С другой стороны, я довольно остро ощущаю свои отношения с моим условным читателем. Он абстрактный и живет у меня в голове и, наверное, в реальности именно такого читателя нет, но я себе очень хорошо представляю, как я этому читателю рассказываю историю про Майдан, а историю про то, чем все закончилось, не рассказал. Это нечестно, так нельзя себя вести с читателем, если ты его уважаешь. Поэтому ты идешь и рассказываешь историю целиком.

— Как вы для себя определили этические рамки военной съемки?

— «Новая газета», где я тогда работал, никак меня не подготовила. Мне тогда было 24 года. Завязывать жгут меня учили в госпитале Артемовска люди из украинского медицинского батальона. Останавливать какие-то еще кровотечения меня учили в Донецке случайные люди где-то в морге или больнице, не на практике, к счастью. Мне было нечего делать, я задавал вопросы и мне объясняли. Бронежилет, который мне дали в редакции, весил 15 килограмм и не защищал шею и пах, то есть никак мне не помог бы, если бы что-нибудь случилось. Ровно также никакой внешней установки с точки зрения этических границ, вроде: «Мы не снимаем трупы», у меня не было. Я все придумывал как-то на ходу, я на ходу учился завязывать жгуты, и на ходу учился понимать, где проходит граница в такой съемке. Мне до сих пор сложно сформулировать как я ее определяю. Мне, например, не очень близка в этом смысле стилистика Стенли Грина. Он, безусловно, великий фотограф, но именно то, как он снимал ужасы войны, мне не очень близко. Такое демонстративное показывание тел, следов от сожжённых людей и так далее. Мне сложно сформулировать то, в чем я вижу эту грань. Но важно понимать, что я не военный фотограф. Так получилось, что я снимал одну войну, и снимал ее долго. И для меня это очень важная история с точки зрения моей жизни, с точки зрения моих навыков фотографа, но я, безусловно, не военный фотограф.

Нет большого количества принципов, которые были бы проверены мной на большом количестве случаев в разных войнах, поэтому мне немного сложно. Я бы сформулировал это так: у меня не было задачи шокировать зрителя, не было задачи снять такие фотографии, чтобы их не могли видеть дети. Я не ставил себе задачи — сделать фотографии невыносимыми. Наоборот, мне казалось, что это очень важная история и ее нужно снимать так, чтобы даже когда я показываю тела, людям, которые эту фотографию смотрят, не хотелось бы эту историю прекратить воспринимать. Потому что мы понимаем, что сейчас везде всплывают фотографии вроде найденных отрубленных частей тел. Понятно, что когда это настолько доступно, у людей очень резко повышаются пороги восприимчивости. И у меня не было задачи эти пороги нащупать, пройти чуть выше, чтобы собрать лишние 10 тысяч просмотров. Моя задача как раз наоборот, показать максимально осторожно и максимально взвешенно эту историю. Так, чтобы разные люди с разных сторон конфликта ее увидели так, как ее увидел я. Что война — это ужасно, что это не осчастливит никого и никогда. Никто не может обеспечить безопасность мирного населения. Что среди этого мирного населения, не смотря на то, кого они поддерживают, точно нет никого, кого нужно привязывать к столбам или убивать, или отправлять в лагеря и так далее.

Кроме того, важно уважение к людям, которых я снимал. Не только погибших, любых людей. Для меня, наверное, самая важная история, которую я там делал, это история крымских солдат, попавших в плен. Я снимал их несколько раз. Так получилось, что я снимал и в Донецке Парад пленных, когда их вели по городу имитируя то, что было в Москве в 1944 году. А потом осенью в Иловайске их заставляли работать якобы над восстановлением города, а по большому счету над ними просто издевались, — от рассвета до заката они бессмысленно переносили кирпичи с места на место. Для меня в этой работе самым важным было показать субъектность этих людей, безвольных, забитых, несчастных. В любом случае, поскольку неправильно так относиться к пленным, нужно было сделать что-то для облегчения их положения. Сфотографировать их так, чтобы их могли идентифицировать волонтёры и сказать родным, что их близкие живы. Показать, что такой абьюз пленных — неправильно. Я не совершал никаких действий после фотографии. Моя задача была снять и дальше сделать так, чтобы их увидели максимум людей.

— После Майдана вышел первый фотоальбом, который побил рекорды по сбору краудфандинга в рунете. Почему решили делать все через краудфандинг, а не какой-нибудь грант?

— Ой, обычно спрашивают про издательства, про гранты тогда не особо знал, во-первых. Во-вторых, мне честно говоря, до сих пор не очень понятно как это работает и какие обязательства это создает перед автором. Кроме того, краудфандинг, в отличие от грантов, создает, собственно говоря, рынок.

Для меня краудфандинг — способ одновременно издавать книжки и находить людей, которым они интересны. При этом, конечно, для меня очень важно, что эти люди одновременно остаются в какой-то степени соавторами. В первую очередь, безусловно, как издатели, во вторую мы придумываем механизмы, позволяющие вводить некую кастомизацию. С моим первым альбомом «Врозь» мы этого не делали. А со всеми следующими делали. В каждом издании есть несколько вариантов обложки. При заказе во время краудфандинговой кампании можно выбрать ту обложку, которая, как им кажется, больше подходит к истории.

Краудфандинг для меня — режим коммуникации. Если говорить про первую книжку, то в 2014 году с помощью издательства ее опубликовать было нельзя. А мы издали без всяких проблем, и ни один большой книжный магазин ее не взял.