«Ну что же это, никаких аплодисментов?»

На пороге школьного кабинета, который на сегодня превратился в избирательный участок, появляется мужчина средних лет. Дядечка волочет за собой какой-то баул, и расстегнутая вплоть до пупа, украшающего объемное брюшко, несвежая рубаха придает ему особенно залихватский вид. Знакомая моя одна называет такой типаж - «с раздадахом». Раздадах дядечке явно присущ, поскольку проникает в помещение он с громким возгласом:

— А где это у нас тут лидера нации выбирают?!

Избирательная комиссия и горстка наблюдателей, сидящие по периметру комнаты, нервно хихикают. Дядечка же, заполучив бюллетень, надолго скрывается в кабине для голосования.

В школах, где в основном расположены избирательные участки, кабинами называются закрытые драпировками из синей синтетической ткани металлические конструкции, похожие на остов шатра. Там есть столики с привязанными к ним ручками. В некоторых имеются настольные лампы. Посреди зала, где всего пару недель назад старшеклассники сдавали экзамены, стоит урна – ящик из оргстекла, продолговатый куб, украшенный гербом. В нем уже лежат голубой опавшей листвой бюллетени. Урна-куб обычно покоится на ковре. Где они их берут, эти ковры, столь естественные для чиновничьих кабинетов и такие чуждые для школы, бог весть – но есть они почти везде.

Я сижу с осоловелой улыбкой, поскольку время послеобеденное, я опять не спал почти двое суток, но не ропщу – мой день наблюдателя начался после 11 утра, а члены комиссии и остальные наблюдатели на ногах, как минимум, с пяти. Улыбка моя делается поживее, когда справившийся с бюллетенем дядечка-раздадах вывинчивается из кабины и, делая умелые театральные паузы, начинает вкладывать свой выбор в урну. Основная волна голосовавших на всех участках, где я сегодня работаю, уже схлынула, и он у нас тут единственный. Все смотрят на него, но ему мало. Бюллетень падает в урну, а мужчина негромко, но явственно произносит, с легкой укоризной:

— Ну что же это, никаких аплодисментов?

И сорвал-таки аплодисмент! Утомившиеся служители элекций начинают вполне искренне хлопать в ладоши, разбуженные энтузиазмом избирателя. По комнате летит хохоток. Я улыбаюсь уже прицельно, мне тоже дядька нравится. Он же, покидая помещение, шепчет мне на ухо: вы от Косанова сидите?

— Нет, - отвечаю. – Я независимый наблюдатель.

— А я за него проголосовал, вы уж передайте! – весело уже выкрикивает мужчина и покидает комнату.

***

На соседнем участке в той же школе проголосовать явилась, наверное, самая старшая жительница района. Бабушке славянской внешности лет под 90, передвигается она, опираясь на ходунки. Задние ножки у них простые, как у стула, а передние оснащены колесиками. Колеса не помогают ускорить бабушку – небольшой зал она пересекает за долгие несколько минут. Зрение тоже подводит пенсионерку – еле как добравшись до кабины, она начинает взывать о помощи – куда ставить галочку, и галочку ли ставить, может, крестик? И вообще, где Назарбаев? Члены избиркома мечутся, поскольку в зале бабушка опять единственная клиентка, и входить в кабинку нельзя никому. На соседнем участке в подобной ситуации (правда, там был древний дед, но он хотя бы передвигался самостоятельно) председатель участковой избирательной комиссии сверилась со мной, как наблюдателем, можно ли отправить деду на помощь другого электора. Не видя других альтернатив, я кивнул, и на помощь патриарху кинули ни в чем неповинного юношу-казаха. А тут и помочь некому! Бабушка еле как справилась, улиткой выползла из кабинки и на ощупь найдя щель для бюллетеней в крышке урны, отправила туда свой голос. При этом с удивившей всех стремительностью перекрестилась. Бюллетень в полете развернулся и там блеснула пометка за Токаева. Я нервно пожал плечами, наблюдая за героическими попытками бабушки покинуть помещение участка: стоило ли так мучиться, неужели без старушкиной помощи действующий президент не наберет свои 70 процентов? С другой стороны, у бабушки променад.

Содержимое урн вообще любопытно. Как выясняется, самые первые голосующие – если не самый первый избиратель вообще, - задают тон для всех остальных. На одном участке в урне почти все бюллетени девственно гладкие – их прямо так забрасывают в щель, не сгибая и не сворачивая. А на другом картина уже другая – там почти все голубые листы сложены вдвое. В третьем, видимо, первыми голосовали довольно подозрительные граждане – большинство бюллетеней свернуто в плотные конверты. Четвертая урна порадовала – в ней почти треть бюллетеней являла образцы примитивного советского оригами: сплошные бумажные самолетики.

Участки мои находятся в Таугуле, и этот тихий спальный район, видимо, не является полем битвы за души и голоса. Участковые избиркомы, набранные по большей части из учителей, старательно выполняют свою работу, наблюдателям жизнь не осложняют и особо не нуждаются в надзоре. Голосовать за отсутствующих родичей не дозволяют, не пускают семьи в полном составе в кабинки и вообще блюдут закон. А еще они все довольно приветливые. В маленькой уютной школе в нижней части микрорайона всего два участка и там избиркомы кавайные, словно из мультиков – хором здороваются и прощаются с каждым новым избирателем, чуть ли не благодарят за каждый отданный голос. Причем дифференцируют: кто с виду казах, тому «Салеметсызбе», кто славянской наружности – им «Здравствуйте».

Вторая школа, в верхней части Таугуля, куда больше размером и явно богаче. Там целых три участка, куда сплошной вереницей стекаются избиратели. Многие из них, кажется, в свое время закончили именно эту школу и тепло здороваются с членами избиркома – явно своими бывшими учителями. У этой школы хватает размаха даже на собственного диджея – во всяком случае с раннего утра и до полудня здесь из колонки на крыльце грохочет музыка. Казахскоязычный бравурный поп, чьи задорные «умца-умца» через пару минут заставляют тебя поверить, что выборы – это, кажется, праздник. Впрочем, после обеда электоральная дискотека прекращается – не удивлюсь, если по настоянию жителей домов напротив. Уж больно громко. И репертуар специфический.

***

На одном из участков у меня самое козырное место – в удобном кресле прямо напротив урны, и сразу сбоку от избирательной кабины. И всю комиссию видно как на ладони. Любое нарушение, если и произойдет, то прямо перед твоими светлыми очами. Можно вольготно раскинуться на несколько минут и наблюдать.

Вот роскошная дама слегка за пятьдесят получает бюллетень и заходит в кабинку. Пребывает там долго, с пару минут, и все это время из-за шторки доносится характерный звук ручки, которой она старательно черкает бумагу. Обычно такой звук используют в американских/японских хоррорах, где одержимый злым духом ребенок рисует мрачные картины типа крышки колодца, в котором утопили невинную девочку… С любопытством пытаюсь разглядеть бюллетень дамы, когда она все-таки покидает кабину, но он сложен и понять, что она там так тщательно закрашивала, невозможно.

И вот пожилая семейная пара с дочерью-подростком забирает свои бюллетени и расходится по кабинкам. На выходе, прямо у урны, супруга и мать – коротко-стриженная, все еще эффектная, - не без аффектации громко произносит в пространство:

- Ох, ну вот прямо в надежде на лучшее голосую! Хоть бы наконец в стране начались перемены к лучшему!

И роняет свой выбор в стеклянный куб. Упав, бюллетень разворачивается. Мне отчетливо видно, что голос свой дама отдала Токаеву.

Молодая женщина лет тридцати, хорошенькая, стремительно выполняет свой гражданский долг в кабинке и бросает бюллетень в урну. Он развернут и там жирные кресты в ячейках шести кандидатов, а напротив Косанова стоит смесь галочки и крестика, причем каких-то монструозных размеров. Непонятно, то ли за него голосует, то ли просто бюллетень испортить хотела.

***

Дело движется к вечеру. Поток людей спадает. Члены избирательной комиссии еще час назад почти засыпали (их рабочий день длился к тому моменту уже часов 11), а сейчас обрели второе дыхание и энергично обсуждают рецепты пирожков. Даже атлетичный парень лет 27, каким-то чудом затесавшийся в ряды дам, составляющих подавляющее большинство всех пяти избиркомов, с которыми я познакомился сегодня, увлеченно поддерживает эту животрепещущую тему. Мне отчего-то кажется, что он физрук.

На город наваливается закат, а на закат накатывает грозовая туча. Моя подруга Асель, которая работает наблюдателем на соседнем участке, шутит, что роковой момент подсчета голосов будет очень драматичным – и правда, рокочет далекий гром, а небо беременно молниями. Идеальные природные спецэффекты для судьбоносного часа в истории страны. Через полчаса закроются все избирательные участки, полвосьмого на циферблате в холле школы. Впереди самый важный момент, к которому нас готовили на тренингах наблюдателей: подсчет голосов.

Именно тут стоит ждать всевозможных подвохов и провокаций, всяких злодейств и нарушений. Нервозность повышается, усталость и сон уступают место напряженной готовности. И вот – восемь вечера.

Охранник запирает двери школы, предварительно удалив всех посторонних. Члены избиркома сноровисто сдвигают столы и убирают лишние стулья, выставляют таблички с именами кандидатов. Производится гашение неиспользованных бюллетеней – им ножницами отрезают уголок листа. Распаковывается малая, переносная, урна, с которой собирались голоса недужных избирателей, которые прикованы к постели и дому. Пять бюллетеней, все за Токаева. Quelle surprise, с плохо скрытым сарказмом пожимаю я плечами.

А потом начинается сюрприз, когда члены избиркома стремительно начинают раскидывать бюллетени на восемь стопок (по одной на кандидата и одна для испорченных бланков): и вдруг ты видишь, как предсказуемо растет бумажный холм токаевских голосов – и совершенно непостижимым образом его обгоняет стопка голосов за Косанова! Наблюдатели, которых направляет энергичная женщина от неизвестного мне фонда, иногда поправляют членов избиркома, в спешке сующих чужие бюллетени в нужные стопки, - но это все мелкие погрешности. Бланки подсчитываются и пересчитываются и – глазам своим не верю! – Токаев набирает 40% голосов, а Косанов – 49%. За мои неполные 40 лет я никогда не видел такого – даже поверить не мог, что увижу. Один участок погоды не делает, конечно, но все равно это похоже на какое-то чудо.

Пока комиссия готовит протокол, который мне надо будет в конце забрать и привезти в ту организацию, которая аккредитовала меня наблюдателем, я ухожу в дискуссии телеграма. Там два чата наблюдателей, и мы делимся результатами: мои поступили одними из первых, и я в глубоком изумлении пишу: ребят, на моем участке Токаев проиграл… И подобные реляции начинают сыпаться и с других избирательных пунктов. Никто не верит своим глазам, но эти цифры неоспоримы, их заносят в официальные протоколы. Куда больше участков, где кандидат от власти победил – но отрыв от главного конкурента незначительный. 600 голосов против 450. Триста против двухсот семидесяти. Сорок пять процентов против тридцати семи…

Там, хоть и 11 часов ночи, находятся две дюжины человек – кто-то отчитывается о своем наблюдении, кто-то собирает данные по телефону, кто-то просто сидит, вытянув босые усталые ноги. Здесь мои юные коллеги – начинающие журналисты, активисты слегка за 20, мои дорогие друзья и единомышленники. Рыжая, которую сегодня уже схватила полиция, хоть и валится с ног от утомления, все равно продолжает снимать – будет новая документалка, видимо. Талантливый молодой художник, чьи иллюстрации украшают некоторые мои статьи, сливает видео в компьютер. Молодая журналистка, на днях открывшая с единомышленниками новое общественное движение, выгружает свои протоколы и готовится дальше ехать на край города – поддержать ту пару сотен задержанных на Старой площади. В этот момент я чувствую острое ощущение принадлежности, радости, от того, что вокруг столько талантливых, честных, небезразличных людей и меня пронзает острое чувство уверенности в том, что мы все сделаем и все будет хорошо.

Ира, моя подруга и коллега, возглавляющая этот штаб, тихо обращается ко мне, говоря о поступающих со всех сторон данных об электоральных успехах Косанова:

— Это что, какой-то новый план? Какая-то новая схема?

Я смотрю на нее и отвечая, сам удивляясь своим словам:

— Нет, кажется, это то, что политолог Екатерина Шульман называет «опрокидывающими выборами». Кажется, мы вступили в какую-то новую эру. Какую бы цифру они в итоге не нарисовали, мы теперь в ней.