Страны еврозоны с наихудшими экономическими показателями погрузились в депрессию или глубокую рецессию; их ситуация – вспомните о Греции – во многих отношениях хуже, чем положение в различных странах мира в период Великой депрессии 1930-х годов. Страны еврозоны с наилучшими экономическими показателями, например, Германия, выглядят хорошо, но лишь в сравнении. Кроме того, их модель роста частично базируется на политике по принципу «разори соседа», когда успех достигается за счёт былых «партнёров».

Существует четыре типа объяснений, которыми обычно описывают сложившееся положение. Германии нравится винить во всём жертву: здесь указывают на расточительство Греции и на размеры долгов и бюджетного дефицита в остальных странах. Но в этом случае телега встаёт впереди лошади: до кризиса у Испании и Ирландии был профицит бюджета и низкое соотношение долга к ВВП. Именно кризис вызвал рост дефицита и госдолга, а не наоборот.

Фетишизм в отношении бюджетного дефицита – это, без сомнений, одна из проблем Европы. Например, Финляндия с большим трудом адаптируется к множественным шокам, с которыми ей пришлось столкнуться: в 2015 году ВВП страны был примерно на 5,5% ниже пикового уровня 2008 года.

Другие критики, склонные к обвинению жертв, называют причинами болезни еврозоны «социальное государство» и избыточные меры защиты на рынке труда. Однако в некоторых, экономически самых успешных странах Европы, а именно в Швеции и Норвегии, существует самая сильная система социальной поддержки и защиты на рынке труда.

Во многих странах, у которых сейчас плохие показатели, дела шли очень хорошо – выше европейского среднего уровня – до появления евро. Спад в этих кризисных странах вызван не внезапными переменами в трудовом законодательстве или эпидемией лени. У них изменилась валютная система.

Второй тип объяснений сводится к пожеланиям, что, мол, у Европы могли бы быть лидеры получше – мужчины и женщины, которые лучше разбираются в экономике и проводят более качественную политику. Нет сомнений, что ошибочная политика ухудшила положение – и это не только политика бюджетной экономии, но и так называемые структурные реформы, которые ведут к увеличению неравенства и, следовательно, к дальнейшему ослаблению совокупного спроса и потенциального роста экономики.

Однако еврозона была политическим институтом, в котором неизбежно голос Германии должен был стать самым громким. Любой, кто имел дело с немецкими политиками в последнюю треть века, мог заранее понять, каким будет вероятный результат. Самое главное: с доступными инструментами даже самый выдающийся царь экономики не смог бы заставить еврозону процветать.

Третий набор объяснений плохих показателей в еврозоне – это свойственная правым критика Евросоюза за склонность еврократов к удушающему, подавляющему инновации регулированию. Эта критика тоже не попадает в цель. Еврократы, как и трудовое законодательство или социальное государство, не изменились внезапно в 1999 году, когда была введена система фиксированных валютных курсов, или в 2008 году, когда начался кризис. В более фундаментальном смысле, речь идёт о стандартах качества жизни. Любой, кто отрицает, что мы хорошо живём на Западе с нашим «удушающе» чистым воздухом и водой, должен съездить в Пекин.

В итоге остаётся четвёртое объяснение: в большей степени надо винить евро, а не политику и структурные особенности отдельных стран. У евро имелись дефекты при рождении. Даже самые лучшие политики, которых когда-либо видел мир, не смогли бы заставить эту систему работать. Структура еврозоны навязала строгость, которая обычно ассоциируется с золотом стандартом. Единая валюта лишила страны еврозоны самого важного механизма адаптации (валютный курс), при этом ограничив их монетарную и фискальную политику.

Ответом на ассиметричные шоки и различия в уровне производительности должна была стать коррекция реального (с поправкой на инфляцию) валютного курса. Это означает, что цены в странах на периферии еврозоны должны были упасть сравнительно с ценами в Германии и странах северной Европы. Но поскольку Германия в отношении инфляции непреклонна (цены в этой стране стагнируют), коррекцию можно было провести, только навязав дефляцию остальным странам. Как правило, такая дефляция ведёт к мучительной безработице и ослаблению профсоюзов. На беднейшие страны еврозоны (и в первую очередь на трудящихся этих стран) легла основная тяжесть бремени коррекции. В результате, план, который должен был помочь сближению стран еврозоны, с треском провалился, а разрывы между этими странами – и внутри них – увеличились.

В долгосрочной перспективе подобная система не способна и не будет работать: её провал гарантирован демократической политикой. Лишь изменив правила и институты в еврозоне, можно добиться сохранения евро. Для этого понадобятся семь изменений:

• отказ от критериев конвергенции, согласно которым дефицит бюджета должен быть меньше 3% ВВП;
• замена политики бюджетной экономии стратегией роста, поддерживаемого солидарным фондом стабилизации;
• демонтаж подверженной кризисам системы, в рамках которой страны вынуждены занимать в валюте, которую они не контролируют; вместо этого надо использовать облигации ЕС или какие-то схожие механизмы;
• улучшение порядка распределения нагрузки в период коррекции: страны с профицитом счёта текущих операций обязуются поднимать зарплаты и увеличивать бюджетные расходы, гарантируя тем самым, что цены в этих странах будут расти быстрее, чем в странах с дефицитом счёта текущих операций;
• изменение мандата Европейского центрального банка, который сейчас обращает внимание лишь на инфляцию, в отличие от Федерального резерва США, который учитывает ещё и уровень безработицы, темпы роста, стабильность;
• введение единой системы страхования вкладов (это позволит остановить отток денег из стран с плохими экономическими показателями), а также некоторых других элементов «банковского союза»;
• стимулирование, а не запрет мер промышленной политики, которые нацелены на оказание содействия отстающим странам еврозоны, с тем чтобы они догоняли её лидеров.

С экономической точки зрения, это небольшие изменения. Но у сегодняшних лидеров стран еврозоны, возможно, не хватит политической воли, чтобы провести их. Это не отменит фундаментального факта: нынешний недостроенный дом непригоден для жизни. Система, которая должна была содействовать процветанию и дальнейшей интеграции, привела к прямо противоположным результатам. В такой ситуации дружественный развод будет лучше, чем нынешний тупик.

Конечно, развод – это всегда дорого. Но ещё дороже будет медленно тащиться вперёд, ничего по сути не меняя. Как мы уже заметили этим летом в Великобритании, если европейские лидеры не смогут или не захотят принять трудные решения, тогда эти решения примут за них европейские избиратели. И лидерам может не понравиться подобный исход.

Фото Жанары Каримовой

Project Syndicate, 2016