Мы встречаемся с Канатом в одном из городских кафе, он заказывает мороженое. Это трогательно. Обычно я не описываю меню моих собеседников во время интервью. Но мороженое несколько диссонировало с безапелляционной тональностью Каната. Мне вновь кажется, что безапелляционность – это наносное, защитное. Канат рассказывает про последний фильм, взаимоотношения с кинокритиками (они, как выяснилось, не слишком теплые) и с Ермеком Турсуновым. И, что, не слишком ожидаемо – про себя. О том, как летчик и физик сначала окунулся в бурные 90-е, а потом пришел в кино. Так в нем и остался, даже откликаясь иногда не на свое имя.
Ахматова: Канат, не так давно прошел показ вашего последнего совместного с Ермеком Турсуновым фильма «Жат», расскажите, зачем вы его показывали узкой группе людей?
Торебай: Да, мы сняли картину «Жат», один раз ее показали - это была не премьера, это был фокусный показ - мы пригасили туда кинематографистов и друзей, скажем так. На этом этапе она еще не была технически совершенна, мы с ней работали. На русский язык фильм только сейчас озвучивают, поэтому я хочу сразу оговориться - я никогда не заявлял, что мы позвали на показ только казахоязычную аудиторию, как потом говорили. Просто мы его показывали на казахском и часть ваших коллег сама не пришла.
Ахматова: Я не специалист, но мне показалось, что там есть какие-то очень локальные вещи, которые, к сожалению, будет сложно передать на русском.
Торебай: Зарина, объясните, пожалуйста, это своим коллегам, которые говорят, что кино должно быть понятным. Конечно, должно быть, но есть вещи, которые ты никогда не сможешь досконально передать на другом языке. Мы недавно разговаривали с Ермеком об этом. В каком-то японском фильме двое лежат счастливые и говорят: «Змея проползла по нашему чердаку». У них - это хорошая примета. У нас представьте? Но мы-то не знаем чужой культуры, чужих поверий. Например, я скажу: «Сынок, ты у меня Алпамыс-батыр». И что? Кто такой для англичан, например, Алпамыс-батыр? Или вот я к человеку попробую обратиться: «аға». Как это на английский передать? «Uncle»? А на русском? «Дядя»? К кому мы так обращаемся? К человеку, которого уважаем. Как передать эти оттенки? Невозможно… Хотя в этом фильме очень много универсальных кинематографических приемов.
Ахматова: А вы перемонтировали картину после того показа?
Торебай: Сократили на восемь минут, сделали ее проще в плане нарративности - теперь она без восточных философских аллегорий. Мы долго мучились с этим. Отзывы собирали - мы же старались пригласить тех, кто в этом понимает. Никогда сразу после просмотра мы не спрашиваем ничего о фильме.
Ахматова: Очень сложно говорить про то, какой фильм, сразу после фильма.
Торебай: Надо переварить - это правда. Мы собрали все эти мнения и пришли к выводу, что надо сокращать. Ермек сел и сам резал своему детищу пальцы, уши… Мы это сравниваем именно с таким кровавым процессом.
Ахматова: Ермек только в целом говорил публично про синопсис фильма. Вы уже можете что-то рассказать?
Торебай: Фильм поднимает вечные темы: личность и природа, свобода и общество… Может ли быть личность свободна от общества, означает ли полная свобода счастье?
Ахматова: Конкретизируем, чтобы читателям было понятно - в раннем детстве, мальчик уходит в горы, спасаясь…
Торебай: …от репрессий от коллективизации. Лошадь забрали, отца арестовали. Он живет в горах один, помогает тем, кто внизу. В конечном итоге общество его забивает камнями. Не то, чтобы это казахский Христос, хотя и похож внешне. Он же никому не делал зла, он жил на природе, сам по себе. Что он сделал такого плохого, что его невзлюбили?
Ахматова: Ничего не сделал, но он отличается.
Торебай: Он чужой. «Жат». Другой. А какой «другой?» Свободный. Если ты свободный - ты враг этому обществу, там очень глубокие темы…
Ахматова: И когда ожидать премьеру? Был разговор, что она пройдет в рамках Венецианского кинофестиваля…
Торебай: У нас была эта мысль… Я думаю, скоро будут новости и мы вам сообщим, где и когда состоится премьера.
Ахматова: То есть, это не Венеция?
Торебай: Я пока не скажу. Но новости будут в самое ближайшее время.
Ахматова: Хорошо. Канат, я не буду ничего про сам фильм говорить, но меня он сильно задел. Или тронул. Я до сих пор не могу сформулировать. Я вот о чем - обычно лучше всего получается, когда про себя. Этот фильм он же про Ермека тоже, и даже где-то про вас? Про такое социальное одиночество.
Торебай: Может быть… А про меня-то что. Там мои декорации (Смеется) Этому сценарию 25 лет, я его прочитал очень давно. Он долго дозревал до него. За 25 лет много чего вложил. Наверняка, есть что-то про него.
Ахматова: Ну, вот этот некоторый антагонизм к миру, к обществу, его же тоже ему не прощают.
Торебай: Ну, при чем тут его личные качества? Ермек - режиссер. Главное, что он снимает на языке искусства. У нас же стали забывать, что кино - это искусство. Вот недавно министр культуры обнародовал список фильмов, которые позорят Казахстан… Конечно, каждый имеет право на свое субъективное мнение, в том числе и министр, другое дело - должен ли был он его озвучивать…
«Сначала Казахфильм снимает фильмы за госденьги, потом министр их критикует»
Ахматова: Ну, вот именно. Может ли человек, который «заведует культурой» в нашей стране, допускать такие высказывания?
Торебай: Ну, пусть это останется на совести министра… У меня есть мнение на этот счет, и мне легче чем министру, потому что я могу его озвучивать. В каждом доме есть разные уголки – унитаз, мусорное ведро. Но есть и другие – библиотека…
Ахматова: У кого-то даже оранжерея…
Торебай: Да. Зимний сад, хрустальная люстра, фамильный фарфор, в конце концов. Кино – это все равно, что показывать миру свой дом. Можно все показать беспристрастно. Да, я живу в этом доме, это - моя семья, знакомьтесь. Можно показывать кино, как его показывает «Хабар» – хрустальную люстру и портрет в золоченой раме на видном месте. А можно залезть за ободок унитаза с камерой и показывать то, что находится там. В принципе, никто не обманул – все показали один дом. Но я считаю, что именно этот ход – показывать все, что плохого тут есть, и только плохого – и я еще раз оговорюсь, я не поддерживаю господина министра, - но сам, как кинематографист, я не считаю, что это хорошо. Есть что-то в этом от эпатажа. Эпатировать сытого западного зрителя тем, что у нас тут немного не так, как у них. Ради бога, мы знаем - в Африке пьют коровью мочу, но это не значит, что там только это делают!
Я 8 лет прожил в Праге – красивейший город. Я хорошо знаю всю Европу, в самой же Праге я знаю много не лучших мест, там тоже есть режиссеры, которые снимают помойки, бичей, безнадегу, но им про свое дерьмо неинтересно, им интересно про наше.
Да и их кинематограф – это не помойки, их кинематограф – это искусство. А когда у нас начинают хвалить фильмы, которые, не являются искусством…
Ахматова: Канат, вроде бы я вас в силу своей деятельности и амплуа должна провоцировать, но сейчас вы меня провоцируете. Начнем с того, что Ермек Турсунов сам никогда не показывал портреты в золоченой раме…
Торебай: А я и не говорю, что показывал.
Ахматова: Вы хотите сказать, что он в своих фильмах никогда не отображал неприглядные стороны нашей действительности?
Торебай: Нет. Я не про это.
Ахматова: Он легко мог попасть в этот самый список министра, но мне кажется, тут сыграло роль личное знакомство и отношение министра к Ермеку.
Торебай: Ермека много били и критиковали
Ахматова: Тем более, мне очень странно, что вы так рассуждаете
Торебай: Но он же не говорил, что у нас все-все плохо, он кино снимал.
Ахматова: Министр культуры в России - Владимир Мединский это достаточно понятно сформулировал: «очернение российской действительности». У них там схожие претензии к художникам. Вот теперь я хочу понять, как на ваш взгляд, должен функционировать этот механизм? Министерство решает, что какой-то фильм очерняет нашу действительность, и мы его запрещаем в прокате, на фестивалях?..
Торебай: Да ради бога, пусть прокатывают.
Ахматова: И все-таки я хочу понять, как вы это себе представляете?
Торебай: Те фильмы, которые представляют страну с неприглядной стороны, не должны сниматься на государственные деньги, потому что это немного отдает абсурдом. Сначала министерство культуры через «Казахфильм» снимает эти фильмы за государственные деньги, а потом министр говорит, что эти фильмы позорят страну. Извините, если бы режиссер снял этот фильм на частные деньги, это вообще бы не подлежало никакой критике со стороны министерства. Это не твое дело и не твои деньги, но когда ты сам профинансировал, а потом говоришь, что плохо – где были твои глаза?
Ахматова: А как это происходит? Они же утверждают синопсис. Может, он им понравился. А потом не углядели.
Торебай: В советское время были худсоветы, сейчас номинально что-то тоже есть. Вот, допустим, история фильма «Келин». Его снимал другой молодой режиссер, и когда худсовет посмотрел отснятый материал, там получилась какая-то ерунда. Сама келин – косая, охотник, главный герой – мужик, которому за 50. Тогда этот худсовет вызвал Ермека и сказал: «Спасай свой сценарий». И он снял фильм за треть от бюджета. Еще до недавнего времени студия отслеживала качество работы – съемки, отснятый материал, изменения в сценарии – все это контролировалось, фильм принимала комиссия. Как сейчас так получилось, я не знаю: снимали на государственные деньги, а потом удивляются. Что же это за фильм, который нас позорит? А кто его выпустил? Это же госденьги, даже если их на бумагу выдают, принято отчитываться, а уж за бюджеты на съемки фильма…
Ахматова: Хорошо, давайте конкретизируем. Вы видели фильмы из списка министра - Адильхана Ержанова, Эмира Байгазина?
Торебай: Я видел.
Ахматова: Вам нравится?
Торебай: Лично мне – нет. Может быть, я отстал. Я считаю, что они перехвалены.
Ахматова: Но вы наверняка видели также «Путь лидера». Следуя вашей логике, на государственные деньги могут снимать только такое кино, Ержанов уже точно ничего не снимет за счет бюджета.
Торебай: Подождите. Я так не говорил. Режиссер «Пути Лидера» – все-таки профессиональный режиссер. Если чисто по ремеслу, «Путь лидера» выше стоит, чем фильмы Ержанова. Чисто профессиональную работу кинематографиста оцениваю. Сюжет Рустема Абрашева я не буду обсуждать. Но Ержанов и Байгазин берут темой. Допустим, почему Болливуд непобедим?
Ахматова: Много и по живому - апелляция к эмоциям.
Торебай: Это же тоже немного не честно - на больную мозоль наступать и выжимать слезу. Здесь я тоже думаю, что-то из этой области. Тема в «Хозяевах» - земельный вопрос - всегда больная. Она будет вызывать сочувствие.
Ахматова: Хорошо, тогда так сформулирую: молодым художникам или тем, кто себя ими почитает, государство должно давать деньги? Или только - на хорошо сбитую пропаганду?
Торебай: Должно. Но при чем здесь фамилии? Я не понимаю. Я с одинаковым уважением отношусь ко всем, и я не то, чтобы ретроград. Но раньше конкурсы сценариев проводились как? Убирали первую страницу с фамилией автора – комиссия, которая должна выбирать, читала и обсуждала только сценарий, не зная, кто это написал. Там были только порядковые номера. Подававшие сценарную заявку, не знали, кто входит в жюри. Да, можно было позвонить и сказать – сценарий на такую-то тему мой, но непонятно, кому позвонить. Были, конечно злоупотребления, но хоть что-то было приближено к справедливости. Но теперь я не знаю, по какому принципу сценарии входят в темплан, по какому принципу подбираются режиссеры. Не мне судить – может, у них там какая-то хорошая отлаженная система, но я не знаю, и догадываюсь, многие мои коллеги тоже не знают. Мы с Ермеком уже давно существуем автономно. Конечно, не так это стабильно, но в творческом плане спокойнее.
Ахматова: В вас не продюсер говорит, которому обидно за своего режиссера?
Торебай: Ермек хлебнул и славы, и критики. Обижаться не на что мне.
Ахматова: А вы бы взяли сейчас деньги «Казахфильма», учитывая непростой момент, так сказать?
Торебай: Смотря на что. Взял бы.
Ахматова: А если была бы та самая схема, о которой вы говорите – все стадии съемочного процесса контролировали бы сверху.
Торебай: Ради бога. Мы снимаем кино профессионально, Ермек – профессионал. Есть такое выражение о том, что режиссер, приступая в картине, уже снял кино - осталось перенести его на пленку.
Ахматова: Вы бы потерпели бы вмешательство цензуры?
Торебай: (Молчит)
Ахматова: Вы бы уговаривали бы Ермека: «Все-таки денег дали, ну, куда ты со своим характером!» Да?
Торебай: Ну, если вмешательство разумное…
Ахматова: Неужели цензура бывает разумной?
Торебай: Бывает.
Ахматова: Это очень странно, если честно, что у вас такие взгляды на кинематографический процесс.
Торебай: Зарин, не надо воспринимать это так.
Ахматова: Я пытаюсь понять.
«Наши кинокритики мне до лампочки»
Торебай: Сейчас расскажу. Мой отец был достаточно известным театральным критиком – все театры республики его очень любили и звали к себе. Он был известен именно тем, что профессионально говорил о достоинствах и недостатках постановки. Не уходил, не досмотрев, как нынешние «критики». Нет, он был другом режиссера – подсказывал. И еще до премьеры его все театры звали – я был ребенком, на моих глазах это происходило; и очень радовались, когда он критиковал по делу: «Здесь, у вас слабо, этот актер не доигрывает, мизансцена неправильная, тут – декорации позорные». Это шло на благо. Я привык именно к такой критике. А не к такой, которую я вижу от наших кинокритиков – неудавшихся кинематографистов. Не буду перечислять. Я к ним также отношусь… нелояльно… отношусь… В общем, они мне до лампочки! Я их не считаю критиками, они не авторитет для меня. Почему? Они считают, что их профессия – разгромить в пух и прах. Я привык к другой критике, которая подсказывает. И если так называемая цензура будет направлена на то, чтобы улучшить произведение, подсказать, то это другой разговор. Если смысл есть, если подсказывают, надо прислушаться.
Ахматова: А судьи кто? Кто вам там подскажет, чтобы вы еще и прислушались?
Торебай: Мы ко всем коллегам относимся с уважением. Кино – это синтетический процесс, у нас на площадке часто бывает так, что какой-нибудь ассистент или рабочий брякнет что-то, а оно пригождается. Любое замечание, которое идет во благо картине, приветствуется. И критика должна быть такой, чтобы произведение стало лучше, ну, или если оно уже создано, его автор должен учесть эти замечание, и это будет способствовать улучшению общего уровня. А не так: «Мне не понравилось!» и потом издеваться полторы страницы. Хорошо, мы все можем язвить, как наши «кинокритики», но какой в этом толк? Я одного хочу побить, кстати. А почему, вы спросите? Эти критики не уважают тех людей, чьи работы они якобы профессионально разбирают.
Ахматова: А в чем, на ваш взгляд, это неуважение? Он как должен делать? Позвонить: «Канат-аға, простите, но не понравилось? Можно напишу?» Вы так это видите?
Торебай: Нет, не так. Давно. Очень давно я не читал критического материала – профессионального. Сравните с московскими критиками из журнала «Искусство кино» и почитайте наших критиков – от мата до издевки, но нет профессионального разбора. Операторская работа, развитие мизансцен, драматургия – никто этого не обсуждает, у нас все на уровне «понравилось-не понравилось».
Ахматова: Чтобы писать о том, о чем вы говорите, необходим или опыт, или образование, у нас кинокритики - реже всего кинематографисты…
Торебай: Помните, в «Золотом теленке» Паниковский на углу Крещатика и Прорезной давал городовому 5 рублей в месяц и работал нищим без проблем.
Ахматова: И городовой стал музыкальным критиком.
Торебай: Сейчас у нас примерно то же самое. Я считаю, критиков у нас нет. Самые маститые – киноведы, но они ведь не кинокритики. Мне просто доводилось встречаться с такими критиками, как Нея Зоркая. Просто фантастическая женщина была! Тогда уже, будучи старушкой, курила больше меня, а я тоже тогда курил – мы подолгу разговаривали. Это было для меня так, как будто я открыл новый мир и вдохнул свежего воздуха – столько узнал всего. Армен Медведев, Кирилл Разлогов, Юрий Обухов… С такими людьми мне доводилось общаться, а наши… мне кажется, им еще поучиться надо.
Ахматова: Но у нас и кино, знаете ли… Поучиться. Не каждый день снимают «Келин». Начнем с этого. Нужен какой-то материал, с которым можно работать. Нет рынка - нет критиков.
Торебай: Ну, не скажите.
Ахматова: Вы сравниваете с Москвой, я тоже с ней сравниваю.
Торебай: У нас и Ауэзовскому театру далеко до Ленкома или Большого. Но наши актеры не уступают тамошним. Причем, я скажу, что критику, напротив - легче: работай, поле непаханое, наши должны быть в такой боевой форме, еще фору дать московским!
Ахматова: Я являюсь свидетелем ваших боевых столкновений в Сети с некоторыми кинокритиками и не могу не задать этот вопрос. Допустим, появляется талантливая, на ваш взгляд, рецензия, но она критична к фильмам Ермека Турсунова…
Торебай: Ради бога!
Ахматова: Вы не лукавите? Вы правду говорите?
Торебай: Отвечаю.
Ахматова: Да ну?
Торебай: Мы с Ермеком всегда радуемся, когда нам подсказывают вещи, которые мы сами прозевали.
Ахматова: Вы про технические говорите вещи?
Торебай: Про любые. Две последние картины – мы устраиваем фокусные показы. Не для того, чтобы хвалили, а чтобы критиковали, мы доделываем. Мы, может, что-то упускаем – у всей группы глаз замылен. Материала-то масса. До этого была картина «Кемпир», недооцененная очень, на мой взгляд, мы вообще с ней по глубинкам ездили – показывали простым людям, в Туркестане мы показывали ее ветеранам, нам было важно, чтобы нам сказали, что верят. Мы боялись, что сейчас скажут, что мы клевещем, что у нас нет такого. Но в Туркестане говорили: «Ой, это же у нашего соседа была такая история!» Везде этот фильм тепло воспринимали, везде были такие истории, но мы учли замечания – добавили, отрезали. Это одно, но я не приемлю, когда уходят на середине фильма, а потом критикуют в соцсетях, это непрофессионализм – ну, досмотри хотя бы уже. Как так можно?
Ахматова: Данелия с «Соляриса» ушел. Люблю этот пример.
Торебай: Данелия – не кинокритик. Он же не пошел в фейсбуке писать: «Дерьмо какое, этот ваш «Солярис».
«И ударить могу, и Борхеса процитировать»
Ахматова: Канат, хорошо, я хочу эту тему закрыть.
Торебай: Эта тема больная, мы сейчас договоримся… Есть тут один… кинокритик. Он просто не знает, что я в казарме вырос, я хочу ему просто по-мужски сказать: «Пойдем, поговорим». И не из-за кино. Из-за поведения.
Ахматова: Вы про Карима Кадырбаева?
Торебай: Да. За наглость.
Ахматова: То есть, вы считаете, он в силу возраста права не имеет критиковать?
Торебай: Нет, дело не в возрасте. За неуважение. Ермек ему не ровесник, не кент. Как он сказал? «Сексуальные приключения бабушки и дедушки». Нет, «скабрезная история о сексуальных приключениях дедушки и бабушки».
Ахматова: Про фильм «Кемпир»?
Торебай: Да.
Ахматова: То есть, вы считаете, что сюжет не располагает к такой формулировке?
Торебай: Вы сами-то фильм видели?
Ахматова: Видела.
Торбеай: Это разве скабрезная история?
Ахматова: Это уже оценочное. Оттенки, скажем так. Но вы сформулируйте сами – о чем фильм? Как у вас это называется? Презентация сюжета в два предложения. Питч?
Торебай: Я вам расскажу историю этой картины – мы сидели и думали над тем, что будем снимать, решили снять народное смешное кино. Фильмы Ермека по большей части для продвинутого зрителя – как правило, это городской житель, как правило, с образованием
Ахматова: Потомственные интеллигенты, я это называю.
Торебай: Да. А Ермек владеет казахским – он сам из аула, я из аула. Мы решили снять такое душевное народное кино – приблизиться к «Ангелу в тюбетейке». Вернуться к традиционному казахскому кино – комедия, веселый легкий юмор. Не «Наша Раша» - ниже пояса, а простой незатейливый юмор, хорошие актеры, хорошая музыка. И потом с этим фильмом было много историй, куда бы мы не пришли снимать, все нам говорили, что эта история происходила наяву. Снимаем в Алматинской области, врач говорит: «Откуда вы знаете? У меня такое два года назад было».
Ахматова: То есть, это реальная история?
Торебай: Да, причем такое случалось не раз. От Шымкента до Алматы, везде были такие случаи
Ахматова: Активные пенсионеры. Давайте поясним для тех, кто не видел.
Торебай: Да, такое происходило не раз - бабушка внезапно ложится в роддом или с дочкой, или со снохой. Мы фильм сняли достаточно, я считаю, хорошо, очень много людей – заслуженные агашки, писатели – сильно хвалили ее за язык. За хороший казахский язык. Опять же возвращаясь к той сваре в соцсетях: да, кино должен понимать каждый, но перевод не передает многие вещи – будь то казахское, американское или итальянское кино.
«Кемпир» - очень добрый легкий фильм – в нем столько воздуха. И потом, есть еще мои личные маленькие заморочки. Фильм снимал Юрий Райский, который долгие годы возглавляет операторскую мастерскую ВГИКа. У него - огромная фильмография. Первая большая картина - «Формула любви», после этого, что он только не снимал, «Бригаду» тоже он снимал. И вдруг какая-то ассоциация наших кинокритиков считает, что оператор такого уровня хуже, чем оператор какой-нибудь «Келинки Сабины». Если композитор Куат Шильдебаев проигрывает какому-то мальчику, которому 23 года, то я не знаю… Если заслуженные артисты проигрывают Нуртасу Адамбаю…
Ахматова: Канат, вот вы говорите всегда, что вам не важны эти «самовары» - награды с кинофестивалей, но почему вас тогда это так задевает?
Торебай: Я же не обижаюсь, что мне не дали.
Ахматова: Обижаетесь, что дали им? Ну, задевает же.
Торебай: Нет, вы же задавали вопрос: «А судьи кто?» Вот для меня это маленькая их характеристика. Мне не надо, не признавайте – я знаю цену нашей картине. Мне безразлично, что они думают. Но они же себя позиционируют профессионалами. Это как по поводу этого селя - мы бы сильно возмущались, если бы завалы разбирали не ЧС, а гинекологи. Ну, почему тогда фильмы может оценивать кто угодно?
Ахматова: Вы предлагаете закрыться узким профессиональным цехом? Сами сняли, сами посмотрели, сами обсудили?
Торебай: Нет, зачем.
Ахматова: Или он должен отучиться в Академии искусств и потом только оценивать вашу картину?
Торебай: Нет, Зарин, я про то, что если уж ты позиционируешь себя профессионалом, пишешь публично, то, по крайней мере, должен иметь на это право.
Ахматова: И кто его санкционирует, это право?
Торебай: Мне кажется, он должен соответствовать внутренне.
Ахматова: Ну, он на его взгляд соответствует, на ваш – нет, и как тут быть?
Торебай: (Молчит).
Ахматова: Да, это сложный вопрос.
Торебай: Так мы и до хомячков докатимся. Несколько раз в неделю мне наши начинающие сценаристы дозваниваются, я не могу отказывать. Давай, говорю, свой сценарий, посмотрим.
Но как можно критиковать, если он даже называется «сцЫнари», без «й». А он же считает себя сценаристом.
Я могу показать СМС, которые приходят Ермеку, он мне их для коллекции пересылает – там в слове по две ошибки и они пишут: «Коллега, есть идея, давай снимем».
Ахматова: Они же не филологи. (Смеется)
Торебай: О чем и речь - я сразу закрываю статью, если вижу там орфографические ошибки, на какую бы тему статья не была, для меня это уже не журналист.
Ахматова: Канат, вы еще больший перфекционист, нежели Ермек.
Торебай: Я получил хорошее образование, да, я - граммар-наци. У меня была школа с усиленным изучением русского и литературы.
Ахматова: А где вы учились?
Торебай: Я учился в военной школе имени Бауыржана Момышулы, у нас в день было по три урока литературы, русскую я знаю лучше, чем казахскую. В этом плане нам с Ермеком хорошо – он тоже начитанный.
Ахматова: Коротаете интеллектуальные вечера?
Торебай: Часами можем что-то обсуждать. Так вот, вы же не возьметесь всерьез обсуждать статью журналиста, который пишет с ошибками. То же самое и с критиками – я знаю одного критика, который считает себя режиссером. Мы одно время с ним тесно общались и я ему сказал: «Берешься за кино – становишься одним из нас». А он хочет и кино снимать, и критиковать – ты или будь критикуемым до конца, или критикуй. И кто тут судьи? Ты сам что снял? А теперь мне что-то говоришь? Ну, правильно? Логично же?
Ахматова: Я не могу с вами спорить, я слушаю.
Торебай: Я не называю фамилии.
Ахматова: Ну, конечно, никто не догадался! Хорошо, Канат, давайте подытожим тему. Вы считаете допустимым разговаривать в таких резких интонациях с кинокритиками, которых вы не считаете таковыми? И угрожать им даже? Что сделал Карим Кадырбаев? Он выложил скан вашей переписки, и написал пост, суть которого сводилась к следующему – вот посмотрите, продюсер самого Турсунова готов дать мне по морде. Это не мой уровень дискуссии, сказал Карим. И может, это не по-пацански, Канат, но это какой-то цивилизованный разговор.
Торебай: Я же ему не писал: «Я набью тебе морду». Я писал – я объясню на понятном тебе языке. Это не значит побью.
Ахматова: А что это значит?
Торебай: Может, я волшебные слова знаю. Ну, Зарин, если я соберусь его бить, я не буду писать об этом. Много ума, что ли надо – побить человека? Еще неизвестно – он моложе меня, может, он меня побьет, но объяснить человеку, попытаться надо. Нельзя так. Я же написал изначально: «уважаемый», не надо ярлыки наклеивать – я знаю массу людей, которые образованнее вас, которым нравится эта картина. А далее меня зацепил фамильярный тон с издевкой. Где Ермек писал или говорил, что все кругом это г..но, как Кадырбаев выразился, а Ермек - единственный Д’Артаньян. Почему он позволяет себе такое?
Ермек – художник, человек творческий. Но есть я, я могу на доступном языке объяснить, что по крайней мере, уж ты - точно не Д’Артаньян.
Ахматова: Канат, ударить можете, правда?
Торебай: Конечно могу, я в казарме вырос. Я - нормальный мужчина. Но, Зарина, не надо так поворачивать. Я могу и Борхеса процитировать… Я же не собираюсь бить его как кинематографист критика, которому не понравилась критика. Тут человеческое, не умеешь себя вести – думаешь, некому призвать к ответу? Дело не в Ермеке – этот человек старше тебя, он что-то сделал, не для того, чтобы ты испражнялся на то, над чем работала огромная группа людей – я этих людей знаю, я с ними жил в командировках, ел из одного котла. Почему так? Если бы ты написал грамотно, это одно. Разобрал бы, как положено, профессионально объяснил – драматургически смонтировано не правильно, актер переиграл, сюжетная линия не проявлена, но когда такая оценка…
И хорошо – если я погорячился, в личку мне напиши, но он же даже не тэгнул меня. Что за подлая манера взять и выложить на свою страницу скан, а я об этом узнаю в Москве. Мне другие люди скинули. Я знаю с детства одно - за свои слова надо отвечать, сам лишнего не говорю, но если сболтнул – стараюсь отвечать. Три года в казарме.
«Я - из 90-х, нормальный сын своего времени»
Ахматова: Вы лучше расскажите, как вы из казармы в кино попали?
Торебай: Когда я вернулся из Чернигова…
Ахматова: Там вы учились на летчика?
Торебай: Да, на летчика. Я не стал военным летчиком, приехал в Алматы, и так как я уже был курсантом военного училища, мог вне конкурса поступить в любой вуз, на физику или математику, я пошел на физику. А потом подумал: «Не боги горшки обжигают» и пошел на физику на английском языке. Поучился там, а потом ближе к середине 90-х у нас начался полукриминальный бизнес – я нормальный сын своего времени, пережил все это.
Ахматова: И вы так просто готовы об этом рассказывать?
Торебай: Да, а что тут такого. За свои слова надо отвечать. Потом началась более упорядоченная коммерция. В конце 90-х я придумал идею – тогда не было стольких телеканалов, но у всех были видеомагнитофоны, кассеты разлетались как горячие пирожки. Когда мы дома смотрели кино, я переводил его для своих родителей на казахский. «Крепкий орешек» какой-нибудь. У меня семья – казахскоязычная. Надоело мне, и я подумал: почему нельзя сразу дублировать мировые бестселлеры на казахский, пусть не сразу профессионально, пусть таким же гнусавым голосом. Было немного денег, но не было «крыши». А я тогда уже был опытный – нужна была крыша, никого из мира кино я не знал, кроме Асанали Ашимова.
Ахматова: А с ним вы где, простите, познакомились?
Торебай: Они дружили с моим отцом. Я пришел к Ашимову и сказал: «Асеке, есть такая идея, я сам все буду делать, но вы будете почетным директором моей фирмы. И тогда к нам точно никто не придет – ни бандиты, ни налоговая, ни Рахат Алиев. Кто к вам придет - вы же памятник». Это был конец 90-х, время такое… А у него сидел Сламбек Таукелов, его только накануне назначили Директором Фонда поддержки культуры и искусства. Они «обмывали» его назначение, и тут я пришел. Сламбеку дали 30 млн тенге, и он не знал, на что их потратить. Он сказал: «Давай ко мне». Что может быть круче «госкрыши»? Я пришел туда, начал продвигать свой проект. Я тогда все рассчитал (смеется). Это такой план был! Я посчитал, что на тот момент в республике было 8-9 млн казахов, из них миллиона 2 – русскоязычные, из оставшихся – половина не смотрит «видик», но 2-3 млн же будут на казахском будут смотреть. И если каждый хотя бы по одной кассете купит, а если я по пол доллара накину – это сколько же денег! Элементарная арифметика!
Ахматова: Физика на английском не прошла даром!
Торебай: Университетское образование – не хухры-мухры! Я уже мысленно купаюсь в золоте. И тут юбилей Абая, шеф мне говорит – некому, давай организовывай. Я поехал. Организовал. Только приехал – юбилей Курмангазы. Только вернулся – опять что-то. Меня замотали, но я прошел хорошую организационную школу.
Ахматова: Вот кого надо было на Казахское ханство кидать.
Торебай: Не, я не пошел, меня звали. Так вот, я даже Моисеева сюда привозил. И я уже весь в мыле, говорю: «Шеф, сколько можно?! Когда мы уже будем реализовывать мой проект?» Он мне – сейчас еще одно мероприятие и займемся. Но мне было интересно, я работал. И еще полгода я ездил с агитпоездом «Менің Қазақстаным». Приехал - еще неделю раскачивался. Все полустанки Казахстана знаю лично. А Сламбек - киношник, внедрил в фонде свои традиции: когда приезжаешь «прописываешься», уезжаешь - «выписываешься». И вот за одним из таких застолий Игорь Вовнянко говорит Асанали: «Во, Асеке, кто нам нужен!» И на меня показывает. А я думаю: «Что такое? Опять за водкой бежать, что ли?» Игорь мне делает предложение: «Канат, а не хочешь ли ты попробовать силы в кино?» Я говорю: «Ну, я не режиссер, в общем-то…» А он говорит: «Режиссерами будем мы, а ты будешь директором картины – надо все организовать». Я под этим делом говорю: «Игорь Саныч, с вами? Хоть куда!» Выпили. Утром я это забыл, и уехал с поездом. А через год я пришел домой и мама говорит: «Звонил Вовнянко, он ждет тебя на «Казахфильме». А я думаю, наверное, за стол. Прибежал, а Игорь мне дает приказ, где я назначен директором картины.
Ахматова: Какой?
Торебай: Хорошей. «Дом у соленого озера». Я тогда о кино тогда имел представление, как простой обыватель о молекулярной физике. Смотрел кино, но о технологии не знал. И через пять дней меня выпнули в Атырау – строить декорации. Я сам по себе человек уверенный – все можно сделать: «Дайте чертежи – что строить-то?» Они говорят, мол, поезжай, там художник есть. Я поехал, мы познакомились. Рафаэль Слекенов теперь мой друг. Но он художник какой? Из этих… Знаете, рисуют же – собачка, так с пятью ногами.
Ахматова: Из абстракционистов?
Торебай: Да. Он такие эскизы нарисовал… (Смеется) Я ему говорю, как художник художнику: «Ты строил когда-нибудь?» А он тоже в первый раз.
Мы с горя ушли в запой на неделю. А потом все равно надо строить.
Ахматова: Нашли бедного студента из архитектурного?
Торебай: Нет, мы каракалпаков наняли. Построили. Но мне фильм нравится, в новой истории Казахфильма это последний фильм, что несет стилистику казахского кино, заложенного корифеями. Да, эти фильмы были не шедеврами, но они все были крепкие, добротные – зрителю нравилось. Сейчас да, может быть, я на все это кино молодежное, поэтому и смотрю с небольшой поправкой. В советское время не брали на режиссерские факультеты после школы – у человека должно быть, что сказать. Научить, как обращаться с камерой – можно, но если у тебя нет своего багажа, что ты скажешь зрителю? Наверное, мы видим последствия – сказать нечего, можно только с камерой за ободок унитаза залезть.
Я часто летаю, и в один из таких полетов, смотрел на самолетную еду и подумал, что если вы едите пельмени разного размера и формы, это еще не значит, что вы питаетесь разнообразно.
Вроде бы в разных авиакомпаниях разная еда, но конечная субстанция напоминает изыски моих коллег. Я себя от них не отделяю… Кино должно нести смысловую нагрузку. Шукшин – он, кстати, поступил во ВГИК в 27 лет - сказал: «Во время просмотра зритель должен пахать душой». Можно так сказать о наших фильмах? Несмотря на то, что о них думает министр, будут ли пересматривать кино через 5-10 лет?..
«Кемпир» - это про любовь»
Ахматова: Канат, как вы стали работать с Ермеком? У вас обоих характер – дай бог.
Канат: Я долго работал на «Казахфильме», до того как я поссорился с руководством студии – потом долго сидел без работы, а потом уехал в Чехию. Но все равно поддерживал отношения с друзьями, знакомыми, с Ермеком, в том числе…
Ахматова: С Казахфильмом-то почему поссорились?
Торебай: Я снимал «Мустафа Шокай» в Чехии, это была первая командировка съемочной группы «Казахфильма» за границу со времен 82-года, когда снимали «До свидания, Медео». Естественно, повышенное внимание, повышенный контроль. У нас было 22 съемочных дня, я снял за 20. Два дня остались в запасе, мы должны были ехать в Париж и Берлин. В Париже снимать, как он идет по улочке, чтобы в кадре появилась Эйфелева башня, обозначить город. А в Берлине – вдову на могиле Шокая. Я что сделал? Я сэкономил. Договорился с чехами, один день я им подарил, он же проплачен. Решил, что в другой - за полдня снимем кладбище, а во вторую половину – Париж. Все здесь же. Нашли обычное еврейское кладбище, пластиком перелицевали. А потом набережную Влтавы, как-будто это Сена и на компьютере должны были дорисовать Эйфелеву башню.
Ахматова: А сколько стоил съемочный день?
Торебай: Около 50 тысяч евро в день.
Ахматова: То есть, вы привезли 100 тысяч?
Торебай: Мало того, я сэкономил поездки, упросил бюрократию, я ехал домой в предвкушении…
Ахматова: Что похвалят?
Торебай: Ну. А меня позвали на худсовет, я стою, как мебель, а они говорят, что меня надо лишить постановочного гонорара.
Торебай: Н-е-ет, слушай. За перерасход! З0 тысяч тенге! Откуда он вышел? По статье – «переговоры». Я когда туда ехал, мне руководство киностудии сказало: «Каждый вечер перед сном звонишь и отчитываешься, как день прошел». Я честно звонил.
Ахматова: Кому?
Торебай: Азимову (Сергей Азимов - бывший глава "Казахфильма" - V)! Все квитанции собрал. У меня было заложено 100 долларов на телефон, я истратил 300. И за перерасход в 30 тысяч тенге меня хотят лишить гонорара. Я могу заплатить их! А мне говорят – это в науку другим, если каждый так будет делать, мы не напасемся. Я тогда встал и сказал очень вежливо. Очень. Тебе все подтвердят, кто там был.
Ахматова: Казарменная юность взыграла?
Торебай: Да. Я говорю: «Спасибо вам всем большое, возьмите, пожалуйста, мой постановочный гонорар, скрутите его, а куда его засунуть, я думаю, говорить не обязательно. Я пойду». Ну, просто меня надо было убрать с картины. Меня на следующий день уволили.
Азматова: И вы обиделись и уехали в Прагу?
Торебай: Да, там продолжал общаться, работал в кино, у меня там друзья, жил спокойно – все наладилось – купил квартиру, двое детей у меня там родилось. Приехал, как-то в Алматы, у меня тут был партнер и брат Саша Вовнянко, ну, получилось все не по планам, думаю, ладно - погуляю месяц, раз приехал. А как раз была премьера фильма «Шал», я туда пошел, с Мауленом мы выпили.
Ахматова: С Ашимбаевым, что ли?
Торебай: Да, он - мой друг детства. А потом меня Ермек вытащил и говорит: «Кахабер, мне не нравится, как «Шал» раскручивается».
Ахматова: Перебью, кстати, о Кахабере. Почему он ваш номер, когда дает людям, говорит, что вас так зовут?
Торебай: Я расскажу потом. Так вот, он мне говорит: «Давай раскрутим «Шал», а потом вместе будем снимать кино». Это было 4 октября, к новому году про «Шал» только из утюга не кричали. Фильм гремит. После нового года обращаются люди – хотят дать немного денег на новый фильм. Нам на «Кемпир» хватило, мы сняли на маленькие деньги на самом деле этот фильм. Почему прокат провалился? Зритель, в основном, это - молодежная аудитория, а фильм – для старшего поколения.
Как получилось так, получилось. Но фильм очень хороший, много где я работал, этот – мой самый любимый! Он, же, блин, про любовь!
Живут старики, которых давно уже быт заел. Раз, и бабка беременна! И старик по-новому на нее смотрит. Он ее ворует из больницы, как в молодости. Катает ее по парку на лодке, хотя разогнуться вечером потом не может, угощает ее мороженым, бабка начинает кокетничать, краситься - первый раз в жизни делает макияж! Ну, это же очень трогательно, когда немного по-новому. Да, жизнь! Да, много прожили! Внуки взрослые, но вернуться туда – разве это плохо? Это же не о том, как бабушка с дедушкой занимались сексом, а она залетела. Это о том, как жизнь заставила их взглянуть друг на друга иначе. И в конце он ее встречает в роддоме. Она идет и улыбается - и от радости, и от смущения. Это великолепная актерская игра. Я не знаю, что тут можно извращенного увидеть! Фильм о том, как мальчик с гаджетами, которого сплавили на каникулы, оказывается намного более благородным и чистым, чем его отец. Фильм о том, как друзья соседи – всю жизнь вместе учились и смерть не за горами – и они говорят: мы в этом ауле выросли, в этой земле и поляжем. Это очень ценно, очень трогательно.
Ахматова: Вы спорите с Ермеком?
Торебай: Бывает, но у нас разделение – я не лезу на его поле, он доверяет мне. Нам еще легко – он спортсмен, я военный – мы можем договориться. Мы разговариваем прямо, в лоб. «Ты ж не девочка, давай без прелюдий».
Ахматова: Так почему Кахабер? Он как-то к «Кахаберу» при мне человек 10 направил.
Торебай: Все, кто с нами работает, имеют грузинские имена. Один из наших любимых фильмов: «Мимино». Так Ермек у нас – Гиви, я – Кахабер.
Ахматова: Куат Шильдибаев, я знаю, "Кукуш".
Торебай: Кукуш, да, Дамир –Дато. Сергей Лобанов – звукорежиссер – Серго, Бопеш – Бадри, у всех есть грузинское имя, мы так между собой друг друга называем. Но когда я с другими разговариваю, его же не называю Гиви, называю Ермеком. А он человек творческий, космонавт. Ему многие звонят, и он их к продюсеру отправляет и говорит: «Позвоните Кахаберу». Я слышу это изумление в голосе, конечно, но зато точно знаю, от кого звонок.
Ахматова: Весело у вас. Нескучно. Чем сейчас занимаетесь? Есть уже новые проекты?
Торебай: Есть одна идея – на уровне обсуждения, бог даст, осенью, может, приступим. Добрая, хорошая идея.
Ахматова: Историческая?
Торебай: О недавней нашей истории, 70-80 годов.
Ахматова: Деньги нашли?
Торебай: Мы сначала идею находим. Главный закон в кино какой? Невозможного нет. «Жат» мы закончили, у него уже своя судьба. Сидеть просто так и ждать не имеет смысла. Наша задача - снимать кино. Мы ведь и не умеем ничего другого. Я бы, может, рад – да кто меня возьмет? А Ермека - тем более. Он еще менее приспособлен к жизни, чем я - только писать и снимать может...