Сёстры

Зарина Ахматова, Кабул-Алматы, Vласть

Фото автора и Басира Ахмеда Салехи

Мир следит за «Женским Маршем на Вашингтон» (по аналогии с другим маршем на Вашингтон, 63-го года, когда Мартин Лютер Кинг произнес эпохальную речь, начинавшуюся словами «У меня есть мечта). Лица нынешнего марша меняют черты, его лозунги подхватывают голоса Роберта Де Ниро, Мадонны, Шер, Скарлетт Йоханссон и даже Анджелы Дэвис — всех тех, кто разделяет суть протеста, которая заключается в стремлении защитить десятилетиями отвоеванные права. И не только женщин, а всех, кто менее защищен и в различной степени уязвим. На другом краю Земли - в Афганистане - женщины уже много лет борются за право выходить на улицу по своим делам и не быть растерзанными толпой или осужденными зеваками. Правда, борьба эта проистекает (пока) не маршами и восстаниями, но ежедневным трудом и личными историями. 

В афганской командировке у меня был допуск в этот стойкий женский мир. В мир, где можно поговорить по душам, оказавшись на женской половине - туда, куда мужчинам вход заказан. Там, где снимают бурки и платки и говорят о своих чувствах. Все мои собеседницы, от политиков до женщин из приюта жертв домашнего насилия и студенток, о чем-то мечтают, за что-то борются и имеют гораздо большее значение, чем во многом мужская история Афганистана пытается им отвести. Возможно, именно сейчас истории героинь, встреченных мною там, зазвучат другими, чистыми нотами и напомнят скептикам о том, что право на жизнь, на уважение, на достойное отношение - не пустой звук, не то, что мир получил без борьбы и не то, что шло в его базовой комплектации. А права женщин - не «бабские капризы», а целые человеческие судьбы, и очень часто, к сожалению, драмы. Но одна из моих героинь говорит, что верит в силу sisterhood – сестринства, которое способно превратить трагедии в перемены. 

Фархунда

В центре афганской столицы, возле рынков, университета и мечети, в зловонном канале, который по старой памяти называется рекой Кабул, возвышается мемориал. Знаменитый афганский белоснежный мрамор, разбитый венозной паутинкой взмывает в небо красным кулаком – символом борьбы. На монументе – черно-белое фото окровавленной девушки. Выгравированные на дари и английском надписи: «В память о жертвах невежества и фанатизма. Монумент мученице Фархунде. На этом месте 19 марта 2015 изуродованное и избитое тело 27-летней Фархунды было подожжено варварами и невеждами, которые пытали ее до смерти с жестокостью, бессмысленной и невыразимой. Этот памятник был возведен в память о ней, как свидетельство в залог от тех, кто поклялся беспощадно бороться против бесчестья невежества, фанатизма, женоненавистничества и мракобесия, а также за освобождение нашей земли от дикости, предательства и несправедливости. Партия Солидарности Афганистана и группа людей, ищущих справедливости».

Этот монумент был открыт в годовщину кровавого события. Мои сопровождающие просят меня не задерживаться здесь. Несмотря на то, что это место уже полито кровью, оно не стало безопасным. Здесь полтора года назад разъяренная толпа сбежалась на крик муллы о том, что «безбожница» Фархунда сожгла Коран. В Сети есть видео, а на The New York Times – даже небольшой документальный фильм, собранный из кадров, сделанных зеваками на мобильный телефон. Для тех, кто не уверен в том, что сможет осилить подобное, стоит оставить предупреждение – лучше не искать. Это – цифровое свидетельство первобытной жестокости. Девушка, забитая камнями в центре города. Канонический образ – окровавленная, с растрепанными волосами и разбитым лицом она стоит перед толпой и пытается прокричать, что мусульманка. «А мусульмане не жгут Коран» - слова, едва ли не самые последние в жизни Фархунды. Она носила никаб – закрывала лицо, получила степень в области религиоведения, преподавала в школе, была, как это называют, практикующей мусульманкой, а в тот день стояла перед толпой, пытаясь прокричать о том, что ее вера - истинная. Именно эта фотография облетела мировые СМИ, именно эту фотографию распечатывали потом женщины, чтобы надеть ее вместо маски, выходя на демонстрации с требованиями справедливости. Полиция не смогла защитить девушку, изначально предприняв вялую попытку - офицеры затащили ее на крышу магазина, с которой Фархунду сбили деревянным столбом. Проходящие мимо мужчины сбежались на крики - и каждый новый соучастник бросил в нее камень. Ее тело протащили по земле, прицепив к бамперу автомобиля. А потом пытались поджечь – одежда уже бездыханной Фархунды намокла от крови, поэтому толпа снимала с себя шарфы и верхнюю одежду, чтобы пламя возгорелось. На все ушло не больше получаса. 

Следствие, стимулированное беспрецедентным общественным резонансом, потом выяснило – конечно же, Фархунда не жгла Книгу. У нее вышел спор с муллой, который продавал амулеты, она утверждала, что подобный бизнес не соответствует канонам ислама. Мулле было достаточно громко оговорить ее, остальное сделали разъяренные мужчины, сбежавшиеся на призыв. Сначала правосудие вершилось без особого усердия, но нарратив официального Кабула и международное давление вынудило искать тех, кто был виноват в преступлении. Основные участники, а также бездействующие полицейские получили сроки. Не смертную казнь, конечно, которой бы подверглась женщина, будь она на их месте, и не пожизненное заключение, но и то, что сделали в современных условиях - афганское достижение.

Медовым светом заливает солнце площадь у мечети, рикошетит янтарными брызгами от ее куполов, стайки голубей, если перефразировать Гюго, кружат рядом, как ангелы. Напоминает ли эта городская пастораль средневековый пейзаж, условно парижский? Не являлись ли схожие образы несколько веков назад и несколько столетий подряд европейскому горожанину, что приходил на Гревскую площадь, которую в день публичных казней оцепляли вороны, отпугивая голубей. Было ли кровавое зрелище таким же первобытно-важным для праотцов Декларации прав человека и гражданина – закона, направленного против деспотизма и дискриминации. Документа, по сей день, лежащего в основе французской Конституции. Сколько крови должно пролиться в иссохшую зловонную реку Кабул, чтобы право и жизнь человека обрели большее значение. Большее, нежели хотя бы ритуальная ненависть?

Все эти вопросы в секунды проносятся в голове, не оставляя воображению шанса осознать – здесь, в мирных городских реквизитах, забивали камнями жертву клеветы. Но, впервые за долгое время, не считая протестов и демонстраций, афганские женщины пошли против традиционного уклада. Они отобрали у мужчин их многовековое право – предать земле. В исламской традиции женщины не присутствуют в день похорон на кладбище. Но похороны Фархунды стали исключением. Траурная процессия в черном, состоящая из женщин, и только женщин, несла к могиле тело своей истерзанной сестры. «Вы не заслужили того, чтобы похоронить ее».

Фархунда – не единственная жертва многовекового уклада, фрустраций, мизогинии и мужской ярости. Десятки женщин в провинциях становятся жертвами самосуда, жертвами «убийств чести» и жертвами собственных мужей, братьев и отцов в афганских городах. Но убийство Фархунды впервые вызвало такое противостояние. Открытое и весьма однозначное. Каждая из тех, кто не побоялась выйти на митинг, понимала, что в любой момент может стать Фархундой… 

Мина

Мина Кахар была на акциях протеста в память о Фархунде. Если поговорить с Миной полчаса, становится понятным, что такая, как она не могла не пойти.

Ей немногим за 30. У Мины - светлая кожа, серо-голубые глаза, и улыбка ребенка, у которого есть мечта. Мина - дизайнер интерьера. Она работала в международных НПО. Мина встречает нас в не так давно открывшемся ресторане. Оформление - ее рук дело. Она много чего успевает, еще о большем мечтает.

Этот семейный ресторан называют «женским», потому что практически все его сотрудники - женщины, от помощников шеф-повара до официанток. Только за ресепшеном нас встречает мужчина. Шеф-повар - тоже мужчина. Остальные, не считая охраны, женщины, которые нашли здесь работу, после того, как оказались в сложной жизненной ситуации. Либо развелись (что не больно приветствуется в Афганистане и сопровождается болезненным урегулированием внутрисемейных отношений), либо потеряли мужа, либо остались без средств к существованию. Официантка - девочка, по виду, лет 17, приходит к нам и смотрит в пол, застыв в полуметре от столика. Мина громко ей что-то говорит, смеется, похлопывает ее по плечу - мол, не бойся, - девочка отступает, теряется, смотрит на меня, думая, что я не замечаю, в конце концов, мы делаем заказ. Кажется, через полчаса всех протокольных мероприятий.

«У нас тут прекрасные клиенты и гости, здесь отмечают дни рождения, помолвки, проводят конференции», - хлопочет Мина, - «В Кабуле - в ресторанах в основном работают мужчины, а у нас официантки – женщины и девушки. Это был такой большой вызов, когда мы открылись. Эти женщины - у них ничего нет больше в жизни, даже дома, мы проводим для них тренинги, мы создали ресторан и нашли им работу. Нашли возможность сделать так, чтобы они поверили в будущее».

Мина училась в Пакистане, некоторое время жила в Москве, проходила практику в Иране. Она вдруг смотрит на диктофон и шепотом спрашивает - работает, нет? Я говорю, что работает. Она также шепотом просит его отключить. Я выключаю.

Мина смущенно улыбается и спрашивает меня, знаю ли я русский? Просит что-нибудь произнести на русском. Например, слово, которое обозначает мое имя. Я теряюсь. И Мина говорит: «Любовь?». Аккуратно так произносит. Почти без акцента. Но тихо. И смущается еще больше. Говорит, что помнит это слово из жизни в Москве, по которой скучает.

«Твое имя - не «любовь»?» - «Нет, кажется, совсем не «любовь». - «Но твое тоже красивое. Если у меня будет вторая дочь, я ее назову твоим, ты же тоже мусульманка, ты не против?». Я смеюсь: «Мина, а если сын?» Она внезапно говорит: «Давай сфотографируемся». Мы фотографируемся. На ее телефон. Селфи, которое она не выложит, конечно, в Facebook - не поймут.

Мина - из Кандагара, оттуда ее семья уехала в Пакистан, где она смогла получить образование в колледже. В Москве жила ее сестра, Мина говорит, что та умерла от болезни. Я не решаюсь уточнять детали - здесь так легко нарваться на очередную трагедию.

«В Москве я работала в цветочном магазине одну неделю, и там была пожилая леди, я не знала русского, она немного говорила на английском, и мы так общались. Я составляла букеты. Она так хвалила меня. Была очень добра. Она сказала мне: «Мина, ты же талантливая, у тебя много идей, ты можешь работать в дизайне, не уезжай! Здесь перспективы». Я, конечно, не могла остаться. Там была сестра, ее муж, родственники, а потом сестры не стало… Но мне очень нравилось в России».

В Кабул она попала уже во взрослом возрасте - 8 лет назад. С образованием, мечтами и багажом пережитых потерь. Еще через четыре года вышла замуж, говорит, что ей повезло. Муж ее поддерживает, уважает. Он работает вместе с ней в ресторане - именно поэтому она и может ходить на работу, хотя, конечно, без шепотков в спину не обходится. 

«Тут женщине трудно работать. Если бы я была одинока, я бы ничего не смогла сделать. Из дома выходить и то - было трудно. А с мужем повезло. Он говорит мне: «Мина, это твоя мечта, дерзай». - «А какая у тебя мечта?» - «Я хочу творить, я хочу, чтобы люди знали, что афганская женщина может быть дизайнером и кем-нибудь еще, не только сидеть дома неграмотная. Я ведь могу придумать интерьер. И хочу, чтобы признавали, что женщины не хуже мужчин. Знаешь, я так счастлива, когда люди приходят сюда и говорят: «Вау! Мина! Трудно представить, что это сделано руками одной афганской женщины!» А недавно я давала интервью BBC, а теперь вот тебе. Значит, людей интересует то, что я делаю. Им это важно. Теперь я хочу открыть свой бутик, работаю над дизайном одежды, хочу, чтобы наши афганские женщины тоже в этом участвовали».

Мина рассказывает про каждую деталь интерьера, со страстью, вовлеченностью и любовью. Водит меня от стола к столу, показывает салфетки, скатерти, приборы.

«Знаешь же, наверное - тут не принято учиться, родители тоже мне говорили - не надо. Но я сказала: «Нет, я хочу работать». Начала в Пакистане в 16 лет учить английский, изучала социальные науки, потом дизайн. Я чувствую себя свободной только, когда работаю. И работа помогла мне справиться с потерями - я дважды потеряла своих еще не рожденных детей, а потом умерла сестра, следом - отец. Но я решила не сдаваться».

Я говорю, что она сильная и у нее все получится: «Да! Я - сильная. Я борюсь, сражаюсь с этой жизнью, - смеется она. А потом очень грустно и тихо добавляет: - Честно? Здесь очень трудно, с людьми… которые думают так и не хотят думать иначе. Ты спрашиваешь, чувствую ли я дискриминацию? Разве ты ее тут не чувствуешь? Она – везде. Ты выходишь с работы или из дома - на улицу - и уже непросто. Мне тесно. Я бы уехала… Тут все тут давит. Впервые я в Кабул попала 8 лет назад, когда мы вернулись из Пакистана. Я была напугана - как я тут буду работать? Как я тут буду жить?! Но вот как-то пока получается. Я даже дважды была приглашена на обед к первой леди, туда приглашали женщин, которые чего-то добились», - смущается она.

- А где бы ты хотела жить, Мина?

- Когда в России были мои родственники, то там. Сейчас - не знаю. Может, Дубай? Я никогда не смогу уехать, например, в Америку, потому что все мои родственники тут - и у них могут быть проблемы. И они говорят: «Мы не сможем даже письма тебе писать». Но у тебя было чувство, что тебя не понимают? Ты вот хочешь творить, создавать, А здесь все смотрят на меня: «Как? Ты работаешь?!» Когда пришел сюда мой муж, стало хоть немного легче.

Мина показывает свои фотографии на тусклом дисплее - дочку, интерьеры, проекты, акции протеста, в которых участвовала. Мы листаем ее жизнь в телефоне. Я замечаю на одной из стен - портреты женщин.

«Это наши первые леди, от самой первой», - говорит Мина и ведет меня к другой стене, - «А тут наши просвещенные афганские женщины, которые много дали стране, боролись за нее». Есть еще третья стена. Сразу - при входе. 

«Это портреты наших мучениц, тех, что погибли мучительной смертью, как Фархунда, например, от терактов или были убиты».

Среди прочих - портрет Хамиды Бармаки, вместе с семьей - мужем и четырьмя детьми, погибшей при нападении на супермаркет в 2011 году. Бармаки была уважаемым правозащитником, профессором, одной из первых женщин в Афганистане, построивших карьеру в сфере юриспруденции. Ее работы изучали исламское и афганское право методом научного анализа, она знала несколько языков, вела ожесточенную борьбу за права человека, работала Уполномоченным по правам ребенка. Ее список достижений можно продолжать очень долго. Но нападение террориста-смертника на супермаркет в Кабуле оборвало жизнь всей ее семьи и ее самой. Ответственность за теракт в супермаркете «Файнест» взяла на себя Исламская партия Афганистана (ИПА) Гульбеддина Хекматиара, с которой в сентябре прошлого года афганским правительством было подписано мирное соглашение. В соответствии ним Хекматияр и его соратники не будут подвергаться судебному преследованию, смогут заниматься политической деятельностью и участвовать в выборах. Хекматияр в свою очередь обязался разорвать связи с террористическими группировками. Мирное соглашение вызвало широкие протесты в Кабуле. Хекматияра называли «мясником» за его деяния. Его борьба в 90-х за контроль над столицей с моджахедами привела к разрушению большей части города, а количество жертв достигало до 50 тысяч человек.

«Наверное, это немного странно, - говорит Мина, - вроде бы ты приходишь в ресторан, а тебя встречают портреты мучениц у двери, - но ведь большая часть женщин в нашем ресторане - жертвы домашнего насилия, те, которые смогли развестись, начать новую жизнь, прийти в тренинговый центр, так что в этом смысле эта стена - символична». 

Убежище

В Кабуле действует несколько центров адаптации женщин - жертв домашнего насилия. Найти их - не так-то просто. Это вполне объяснимо: сбежать от мужа и семьи в Афганистане - не то, чтобы персональный подвиг, но часто даже - преступление. Во времена, когда талибы были у власти, женщинам и вовсе запрещалось показываться на улице без сопровождения мужчин. Некоторых казнили за такие «вольности». Если учесть, что в стране почти 40 лет идет война, и женщина оставалась без кормильца в семье, то зачастую она просто могла не иметь такой «конвой».

Сейчас на улицу выходить можно, хотя и достаточно проблематично ввиду устоявшихся стереотипов, но вот проблема домашнего насилия стоит в стране все также остро.

В различных докладах правозащитных организаций говорится, что до 90 процентов женщин в Афганистане подвергаются домашнему насилию, и оно носит пандемический характер. Здесь по-прежнему распространены принудительные браки, так называемые «убийства чести» и физическое насилие.

В результате некоторых изысканий, нам все-таки удается попасть в один из приютов. Кризисный центр, который становится последней надеждой для многих женщин, прошедших все круги домашнего ада. Мы разговариваем с его руководителями - я обещаю, что не буду снимать лица женщин и публиковать фамилии.

«Знаете, почему я разрешаю вам туда сходить? Для этих женщин важно ощущение того, что они не одни в этом мире. Многие из них сбежали из отдаленных провинций, где они были один на один со всем этим… Скажите им, что они не одни. Что сотни женщин по всему миру борются с этим. И что у них есть на это право. Как и у всех, кто несправедливо подвергается насилию… Как, я думаю, и у наших сестёр в Казахстане».

Мы долго петляем по кабульским переулкам в поисках того самого дома, где содержится приют. Я почти поклялась не раскрывать нигде его адрес, но при всем желании - не смогла бы. Ориентация на местности в этом городе, поверьте, с первого раза – достаточно сложное предприятие.

Наши провожатые стучат в ворота, говорят какими-то паролями-позывными, заверяют в надежности. Наконец мы попадаем внутрь. Это - частный дом, двор которого щедро залит солнцем. Розы еще не отцвели. Ветер колышет легкие занавески, норовящие улететь в небо.

Несколько десятков испуганных глаз - женщины и дети - встречают нас в доме. Я снимаю обувь. Женщины - в большей степени очень молодые - разбегаются по комнатам, как горсть бусин, брошенных наотмашь. Пугливые, годами вымуштрованные не раздражать, не провоцировать, не попадаться на глаза, они тихо ступают по полам, застеленным коврами. Но любопытство берет верх. Собираются в большой комнате и рассаживаются на полу. Кто-то молится, кто-то кормит ребенка. Девушка лет 15 сидит на подоконнике с ноутбуком и в наушниках. Тренеры хвалят ее - она любит учиться, сбежала от престарелого мужа, которые ее избивал, и теперь собирается поступать в университет. Девочка-подросток - дочь одной из женщин, находящихся в приюте, приносит нам чайник и чашки. Сначала никто не хочет говорить. Я прошу перевести, что вряд ли их мужья прочтут эти истории, что имена можно изменить, что поговорю только с теми, кто захочет поделиться историей. В комнату влетает стайка детей. От них невозможно оторвать взгляд. Афганские дети - поразительно красивы – у них яркие черты, выразительные глаза буравят новые лица с любопытством и озорным недоверием. Большая часть из них - родилась уже здесь, в приюте. И для женщин эти дети - все, за что они готовы сражаться.

Женщины внезапно образуют небольшую очередь ко мне и диктофону. И делятся своими историями. Здесь нет тех, которые оптимистичны: потому что практически все, кто здесь живет, утратили связь с семьями, сбежать от мужа - позор, родители не примут. Вернуться к мужу - погибель. Большая часть девушек не знает грамоты. Здесь их обучают хотя бы каким-то навыкам, которые бы помогли устроиться на работу и обрести финансовую независимость. 

Девушки сменяют друг друга, усаживаясь напротив, меняются должности и имена их мужей, меняются они сами, характер зарубцевавшихся ран (это не метафора), тембр голоса, мимика, цвет глаз, меняются названия провинций, из которых они бежали, меняются обстоятельства насилия. Не меняется лишь градус жестокости - уверенность их окружения в том, что они «заслужили», повинны, недостойны, «сама выпросила». Доводы, с которыми жертвы насилия не в силах совладать по всей земле от момента ее сотворения. Просто здесь, в стране, болезненно воспетой в книгах, в стране, где цикличны публичные казни и избиения, эта риторика достигает невыносимой концентрации.

Лет 15 назад Сакину выгнал муж. Она здесь давно. Сама не помнит, плохо изъясняется, научилась вот вязать. Муж просто сказал ей, чтобы шла, куда хочет. Никто не знает, почему Сакина не вернулась домой - скорее всего, ее бы просто не приняли обратно. Она стала скитаться и просить подаяния на улицах. Жила тем, что побиралась, питалась тем, что находила. Над ней надругалась компания из 4-6 человек. Руководитель кризисного центра увидела ее на улице - уже беременной. Сакина не помнит, кто ее семья, где ее дом и откуда она родом. В приюте она заново училась говорить, есть, пить, ходить и не бояться людей. У нее проблемы ментального характера. Но Сакина добрая и стеснительная. «Сфотографируйте, как она быстро вяжет», - шепчет мне тренер. Но Сакина улыбается и прячется от камеры с проворностью ребенка.

У Гульдар - тонкие руки и стопы. Когда она ждала ребенка, муж держал ее в подвале, иногда давал хлеба и воды. Бил, конечно. Всех били. Она медленно умирала. Сестра мужа помогла ей сбежать. Пришла к ним в гости, осталась на ночь. И пока все спали, открыла дверь в подвале. Гульдар сбежала. В приют она попала истощенной, и первое время не могла даже ходить. Сейчас она пытается получить развод, но к родителям уже не сможет вернуться. Поэтому она здесь.

Зайнаб выдали замуж «по обмену». Весьма распространенный тип брака. Её брат женился на девушке, брат которой женился на Зайнаб. Экономически очень рационально. Все «повязаны», деньги остаются в семье - ни о каком самостоятельном принятии решений речи не идет. Муж сильно избивал Зайнаб. Она сбежала два года назад. Скиталась, пока не попала в приют.

Торпекай тоже «обменяли». Ее брат женился на девушке, а Торпекай отдали замуж за отца этой девушки. Торпекай было 14, ее мужу - 70. Он был влиятельным человеком в провинции, поэтому ни о каких обращениях в суд или полицию не могло идти и речи. Она прожила в этой семье 10 лет. Вставала раньше всех, обслуживала большую семью – его детей от первого брака. Муж ее бил. Когда все уходили на работу, ее запирали на замок. Она сбежала, перелезла через забор и долго шла пешком. Пряталась от машин и людей, наконец, набрела на филиал кризисного центра в своей провинции. Для ее безопасности было решено отправит Торпекай в Кабул. Она ждет развода и говорит, что больше никогда не выйдет замуж. Хочет сама зарабатывать и научиться читать и писать. С родителями не общается - они не одобрят. Но иногда звонит сестре. Когда совсем грустно. 

Мужда была готова жить со своим мужем, если бы он ее не бил. Сначала их посадили в тюрьму, за то, что он украл ее без помолвки, без уведомления родителей. Через полгода, после заключения, они поженились. Мужда говорит, что когда он ее избивал, то будто специально, все время ударял по голове. Она до сих пор лечится. Муж угрожал, что изуродует ее. Один раз ударил ножницами. Она показывает шрам на спине. Уходила, но муж обещал, что они будут жить отдельно от свекрови и все переменится. Он был наркоманом. И в том числе поэтому ничего не изменилось. В очередной раз, когда он ее избил, Мужда позвонила в администрацию провинции, трубку взяла женщина-офицер сказала, что и ее тоже бьют - доля такая у них, женская - надо терпеть и жить дальше. Мужда с мужем уехали в Иран. Там она обратилась в полицию. Ей сказали, что все, что могут сделать - депортировать ее отдельно от мужа в Афганистан. Мужда согласилась, ей выписали бумажку, где просили водителей о содействии - у нее не было ни копейки денег. Она добралась до Кабула и пришла сюда. Уже в приюте родился ребенок. Золовка сказала ей, что он никому не нужен. Мужда и не настаивала. Говорит, что сейчас хочет найти работу. Чтобы больше ни от кого не зависеть.

Еще одна наша героиня и вовсе просит не указывать ее имя. Муж в нее стрелял, когда она ждала ребенка. Это, конечно, не связано – он все время над ней издевался, но так совпало, что когда стрелял – была беременна. Он был наркозависим. Она показывает шрамы от побоев и ранений. Самый свежий - от ножа. Она жила в браке полтора года, а потом сбежала в родительский дом. Сразу после того, как вышла из больницы, где месяц провела на лечении. Четыре месяца у родителей были спокойными, но отец сказал, что это позор, да и небезопасно - а ну, как муж нагрянет. Потом мать умерла, и отец выгнал дочь из дома. Спасло ее лишь только то, что мужа в очередной раз посадили. Она пришла сюда вместе с ребенком. В центре говорят, что девушка вообще боится выходить за порог. Впрочем, здесь многие еще долго не могут спать спокойно, преследуемые кошмарами из прошлой жизни.

Наджула приковывает к себе внимание. Да, она красивая. Но дело не только в этом. В отличие от всех женщин здесь, ее глаза не полны страха, в них - решительность. Тихая, исполненная достоинства и силы. Она говорит не громко, но твердо. Ей 22. Ее бывший муж - очень влиятельный и богатый человек, работает в полиции. О том, что он женат и у него шестеро детей, Наджула узнала уже после того, как ее выдали замуж. Она пришла в его дом - и у него как раз родился седьмой ребенок. Она решила, что разведется, но муж не давал ей развод. Она продержалась три года, все они сопровождались побоями. Он угрожал ей ножом. Братья и сестры ее мужа пытались его вразумить. Он не слушал. Первую жену он не бил, потому что ее защищал старший сын. Тогда Наджула обратилась в министерство по делам женщин, там предписали - если в течение полугода он не переменится, то их разведут. Он не переменился. И она, получив развод, сбежала в Кабул. Наджула тогда уже ждала ребенка, которого выменяла на калым - примерно 5 000 в переводе на доллары. Она вернула деньги в обмен на сына. Наджула умеет читать и писать, знает Коран, до замужества мечтала поступить в университет. В центре говорят, что она лучше всех готовит. Девушка говорит, что мечтает встать на ноги, иметь собственный дом и вырастить ребенка. Я спрашиваю, простила ли она мужа. Она долго молчит. Потом отвечает. Мне переводят, а Наджула смотрит, будто пытается уловить что-то. «Дело не в прощении. Просто ничего нет. Ни любви, ни ненависти. И прощения тоже нет. Пустота, понимаете, о чем я?»…

… Еще некоторое время мы не уходим. Разговариваем и все-таки пьем чай. Хоть после услышанного и не хочется. Дети, привыкнув к нам, окружают плотным кольцом и радостно смеются.Так смеются, когда не знают страха. Их мамы так не умеют. Да и не положено в Афганистане приличной женщине громко смеяться...

Масума

Я расспрашиваю Масуму об увиденном в приюте. Задаю вопросы, чтобы понять - здесь так принято? Или просто ошибка отбора создает иллюзию безысходности. Масума Ахмади учится в Американском Университете Афганистана. Ей немногим больше 20. Она с детства мечтала быть журналистом и даже работала какое-то время на телевидении, писала для местных СМИ, сейчас работает в НПО, а журналистикой пока стала фрилансом. Масума – веселая, сообразительная, упорная. Она пытается объяснить нравы ее страны, будто отстраняясь от этого разговора. Мы сидим в выходной день на фуд-корте торгового центра, чувствуем себя заговорщицами и немного преступницами, потому что сбежали от сопровождения. Рядом видится вывеска - «боулинг», Масума говорит, что сюда приходят семьями. Мы заказываем по молочному коктейлю и только шум низко летящих вертолетов, создающий вибрацию в стенах, возвращает в реальность.

В день атаки на университет в прошлом году Масума оказалась в том самом кампусе. Она не любит вспоминать этот вечер, и когда рассказывает о нем – улыбается. Но совершенно ясно, что говорить о трагедиях с улыбкой – это защитное.

- Прошла примерно половина урока, внезапно мы услышали мощный взрыв. Свет погас. И что-то упало мне на ногу. Я вскочила и бросилась бежать. Те, кто не смог убежать через аварийные выходы, остались там на всю ночь. И под утро их освободила полиция. Я помню, что сильно испугалась, и сразу набрала маму и сказала: «Я сейчас приеду». Я очень быстро поняла – если она узнает про взрыв по ТВ, она забеспокоится. На автопилоте позвонила ей и сказала: «Мама, не переживай, я приеду». И я бросилась бежать. Везде было темно. Между аудиторией, где прогремел взрыв, и нашим классом была всего лишь одна комната. Я не помню хорошо последовательность… но помню, что все бежали. И кто-то попадался на пути… и потом из Facebook, со страницы нашего университета, мы узнали, что наш профессор погиб, некоторые мои одноклассники погибли, часть была ранена, они были госпитализированы.

- Это были знакомые тебе люди?

- Да. Моя хорошая подруга Джамиля погибла при нападении. Я видела, что она тоже бежала, но потом она остановилась, стала звать Фарзану - это ее близкая подруга, и она кричала: «Фарзана, Фарзана!» и один из нападающих застрелил ее. Я это видела. Они просто расстреливали всех, кто попадался. Там никто не разбирался – иностранцы это или местные. Просто они целенаправленно шли и стреляли студентов и профессоров. Просто стреляли. Я видела 5 или 6 нападавших. Да у меня была повреждена нога осколками. Какое-то время я не могла ходить. Но постепенно восстановилась

- Ты не думала прервать учебу?

- Тогда мы просто пытались понять – кто выжил, кто ранен, где наши друзья или преподаватели. А потом никто и представить не мог, что университет закроют. И мы очень хотели, чтобы учеба возобновилась, и мы могли бы продолжить образование. Но для меня, например, это последний год, конечно, я хочу закончить учебу. И когда случилось нападение, никто не переживал конкретно за свою жизнь – мы все переживали за близких – наших матерей, сестер, отцов и братьев. И эта была первая мысль – как они это перенесут? И поэтому я бросилась бежать и сразу позвонила маме, она еще понятия не имела, что случилось. И потом я ей говорю – я даже не знаю, как я все это проделала. Но я была не одна, все бежали и звонили своим родителям: «Мы живы, мы в порядке». В Афганистане нигде не безопасно. Моя подруга сбежала после взрыва из университета. И поехала домой. Это недалеко от мечети Карт-и-Сахи, где через какое-то время случился взрыв, погибло большое количество людей. Она шутила – я сбежала от взрыва, а он побежал за мной…

Масума рассказывает, что журналистика была ее мечтой с детства – она воображала себя репортером и «брала интервью» у всех домашних.

- И потом я стала старше и поступила университет – не на журналистику, но стала работать журналистом. И порядка трех лет я работала в СМИ, делала материалы, новости – это была моя мечта, когда я стала к ней идти, я поняла что это непросто – особенно для девушек, здесь, в Афганистане, тут столько вызовов. Здесь на журналисток смотрят, как на людей, которые не лучшие. Мы тут как женщины, которые не обладают, так скажем, хорошими личными характеристиками. Люди в нашей стране любят мужчин и недолюбливают женщин. И для них предпочтительнее, если репортер или ведущий или медиа-персона – мужчина. Женщинам сложнее.

- Я видела, что ты водишь машину. Как такое вообще могло тут случиться?

- Ты не поверишь, но я правда не ходила на курсы, но мне так нравилось водить. А у меня есть хорошее свойство – если я что-то вижу, я легко это копирую. И когда я видела, как кто-то водит, будь то мой брат или дядя, я садилась рядом и наблюдала. И как-то я поехала в деревню – в дом моего дяди, и у него есть машина, и я попросила его – дай мне сесть за руль. Он сказал, что я не смогу. Но я выпросила один-единственный шанс. И получилось! А я действительно не училась. Дядя не верил. И я так поездила 4-5 раз, а потом подала на права, недавно сдала экзамен и получила водительское удостоверение – вожу легко, когда брат дает машину. Правда, есть проблемы с парковкой и другими машинами на дороге. (Смеется).

- И как ты чувствуешь себя на дороге, когда другие водители… удивляются?

- Мужчины-водители подрезают меня, сигналят, зажимают машину, но я упорно не смотрю по сторонам, смотрю на дорогу и еду. Даже по зеркалам не смотрю, потому что если они увидят, что смотрю, поймут, что я слежу за ситуацией, будут протискиваться вперед. А так я еду – они подстраиваются и пропускают меня (Смеется). Да, это большой квест.

- Почему ты до сих пор не стала думать – вот буду сидеть дома с мамой, скромной афганской девушкой, носить бурку, и не нужно будет этой борьбы?

- Знаешь, многие так и думают. Но если ты будешь сидеть в бурке и бояться, когда тебя запугивают, ты никогда не будешь развиваться. Ты будешь сидеть дома, не выходить за ворота, носить бурку, и скорее всего, не в университет. Большая проблема с безопасностью – ты выходишь из дома и никогда не знаешь, вернешься ли в него. Или останешься дома, и будешь ли ты там в безопасности? Не разнесет ли его очередным взрывом? Но если ты хочешь развития – и своего, и страны, ты должен встречаться лицом к лицу с этими вызовами. И ты должен с ними бороться. И со своим страхом тоже. Быть девушкой – это уже такая серьезная задача, здесь. Особенно, для тех, кто учится, работает и не сидит дома.

- Что мама говорит о твоем выборе?

- В нашей семье – и среди мужчин и среди женщин – я единственная, кто получает образование. Моя мама не образована, мои братья без образования, мои кузины и кузены, дядя… ни у кого нет образования. И моя мама говорит мне – это твой выбор, потому что я видела, как тебе было трудно. Я уставала, я работала, я училась. Все вокруг говорили мне – ты не будешь учиться, ты не будешь работать, ты выйдешь замуж, тебе это все не нужно. И сейчас мама говорит – ты прошла большой путь, и тебя никто в этом не поддерживал, и сейчас она дала мне эту возможность – выбора.

- А мужчины в вашей семье?

- Они против. Особенно, мой дядя. Он со мной не разговаривает. Вообще. Он говорит, что раз я выхожу из дома сама, я - нехорошая. При этом, его дочери хотят быть похожими на меня, он считает, что я подаю им плохой пример. 

- Это большая дилемма – выбирать между тем, чтобы быть «хорошей девочкой» и своими мечтами. Как ты смирилась с тем, что ты не будешь «хорошей девочкой» по меркам Афганистана?

- К сожалению, здесь в Афганистане, «хорошая девочка» - эта та, которая воспринимает и слушает все, что говорят люди. Если мама говорит – сиди дома, и она сидит дома, она – хорошая девочка. Если дядя говорит – никуда не ходи, она никуда не идет – она хорошая девочка. Если девочка идет за своей мечтой – она больше не хорошая девочка. Я решила для себя так – быть хорошей девочкой для себя, не для окружения. Достаточно, что ты знаешь, что ты порядочна, что твоя семья это знает – это более, чем достаточно. Я – хорошая девочка. Я хорошая девочка, которая пошла за мечтой, и я знаю, что это можно совмещать. Но необязательно это знать всем вокруг – я перестала думать о них. И я знаю, что моя мечта – не крамольна, в ней нет ничего плохого. Я просто хочу хороших перемен для моей страны. Я хочу, чтобы женщины не боялись выходить из дома, чтобы они имели право решать, кем им быть в этой жизни. Я знаю, что это большие вещи, я не могу сегодня воплотить их в жизнь одна. Но я – маленькая частичка этих больших перемен. Я хочу быть той, про кого завтра мой дядя скажет – она ничего плохого не сделала, она стала лучше и возможно, мы можем так воспитывать своих детей.

- Ты чувствуешь, что ты другая?

- Да. Особенно, когда хожу на свадьбы. Все тетушки начинают шептаться – смотрите, это она, она не замужем, она работает, еще и среди иностранцев, мы видели ее по телевизору. И они рассматривают меня. А я, не в пример афганской девушке, просто смотрю им в глаза. И они отводят взгляд чаще всего.

- И что с семейным положением?

- Я не замужем.

- А в планах?

- В планах не выходить замуж, пока я не встречу человека, похожего на меня.

- Ты веришь в это?

- Не знаю. Хочу верить. У нас есть хорошие мужчины, которые признают, что женщина тоже человек (Смеется). Нет, серьезно, я знаю людей, которые признают за девушкой право мечты. Но проблема этих парней в том, что их родители не дают им так думать. Они говорят – как так? Твоя жена вышла на улицу? Куда она пошла? Ты не мужчина. Все сложно… Знаешь, лучше все-таки одиночество, чем тюрьма в замужестве. 

- Какие у тебя планы на ближайшие пять лет помимо нового Афганистана, в котором женщинам легко жить?

- Я хочу окончить университет, это первое. И сейчас я, конечно, работают и поддерживаю семью финансово, но мне хотелось бы иметь время и возможность для какой-то волонтерской деятельности, чтобы говорить и внушать людям, что они имеют право на лучшую жизнь. Сейчас же здесь как? Девочка думает – я сейчас подрасту, закончу, школу – в лучшем случае, потом выйду замуж, а потом все закончится. А я хочу сказать – возможно, своим примером – посмотри на меня, я выучилась, у меня есть работа, независимость. Потому что это так прекрасно, что у тебя есть планы и мечты, ИншаАллах, они сбудутся.

- Прости, я задам личный вопрос и ты можешь не отвечать на него, если не захочешь отвечать. Ты верующий человек? И что говорит тебе религия про твои мечты?

- Да, некоторые говорят, что то, как верю я – это не есть истинный ислам. Но я не принимаю это близко к сердцу, потому что вера – это когда ты веришь в бога. Мусульмане должны верить в бога, Бог - наш Творец. Но все вокруг сейчас злоупотребляют религией. И прикрываясь ею, тебе говорят – женщина не может выходить за ворота, не может делать то, другое, третье. Я уважаю свою религию и следую ей. Но я не верю тем, кто ею злоупотребляет, чтобы создавать преграды женщине. Ислам – наша религия и она не против женщин. Бог сотворил и женщин тоже, и мы тоже человеческие существа, и никто не в силах это изменить, хоть и пытается внушить нам иное. 

Сахар

Сахар (ударение на второй) Фетрат - 21 год. Она – хорошенькая студентка все того же Американского Университета в Афганистане, бегло говорит по-английски, сотрудничает с американскими и европейскими организациями, пишет статьи, в том числе и на деликатные темы и снимает абсолютно «не халяльные» документальные фильмы. В них звучат проблемы, о которых не принято говорить вслух, особенно женским голосом. Про насилие, уличные домогательства и сложности девичьего взросления.

Сахар приходит на интервью в джинсах, которые не прикрыты длинной туникой – это почти вызов. Ее кудрявые волосы небрежно припорошены легкой тканью платка, который она снимает в одном из кабульских ресторанов, несмотря на мужчин-официантов и фотографа.

Сахар – младшая сестра в семье, ее сестры – активистки приучали девочку к критическому восприятию окружающего их мира с самого детства. Они брали ее на акции протеста и говори ей о праве выбора. Она рассказывает о своих взглядах и убеждениях с пылом молодой девушки, которую очень волнует то, что происходит вокруг. Перед финальными титрами одного из своих фильмов, тоже юношески пылком, она идет к краю холма, с которого виден весь город, и будто готовясь взлететь, сообщает миру – женщины готовы к революции.

- Я решила снимать фильм про уличные домогательства, потому что я росла в этом. Я вижу, как страдают девушки. И совершенно неважно, в чем ты идешь по улице – в длинном платье или коротком, это не про длину юбки - ты ведь в принципе осмелилась выйти на улицу в Кабуле. И ты становишься объектом этого нездорового внимания, неуважения. Я хотела сказать об этом в своем фильме. И его финальная мысль была о том, что мы больше не станем это терпеть. Мы готовы к революции!

Вопрос о страхе я задавала всем своим героям в той или иной формулировке. Сахар я спрашиваю о страхе сразу и в лоб.

- Мне кажется, что независимость делает меня сильнее, она дает мне силы – находить эти истории, писать про них и заставляет звучать мой голос сильнее. И да, конечно, страх есть, когда ты говоришь об этих вещах, но когда ты преодолеваешь этот страх – я думаю, об этом вам скажет любая женщина, - ты получаешь нечто большее взамен.

- Ты достаточно не традиционно одеваешься для Кабула, не знаю, всегда ли так, но, тем не менее, спрошу – почему?

- Речь идет о моей борьбе, я верю, что моя одежда во мне не главное, и когда я встречаюсь с людьми из разных провинций, и мы обсуждаем проблемы, я лишний раз убеждаюсь: одежда—это не то, о чем стоит думать в первую очередь. Однако лично я своим примером хочу привнести какие-то перемены. Я хочу, чтобы это было понятным – неважно, что мы надеваем, важно, кто мы такие. И конечно, у меня есть какая-то солидарность и уважение, и какое-то чувство сестринства к женщинам, которые носят платок, и тем, которые носят традиционную одежду, но конечно мой стиль отличается от других женщин.

- А что на это говорят твои родители?

- Мои родители – очень открытые и не зашоренные люди, они видят, как образованная дочь может менять какие-то вещи в обществе, и они согласны c тем, что я делаю и платок – не самое большое беспокойство для них в моем случае. Я могу надевать его или нет, к тому же, платок – не законодательная обязанность в Афганистане. И это такая часть моей борьбы, я хочу показать, что женщина имеет право выбирать.

- Дорога перемен…

- Да, это не просто, но сейчас самая большая проблема для женщины в Афганистане – сексизм, сексуальные домогательства. Почему, если я прихожу куда-то, то люди оценивают меня по тому, как я одета, а мужчину, по тому, что он говорит или делает. Это и есть сексизм. И мы должны в первую очередь бороться с этим.

Она рассказывает про свою семью – родители выросли в Кабуле, оба не имеют образования. Отец Сахар выучился читать и писать во взрослом возрасте: «Но при этом они - люди с самыми прогрессивными взглядами, которые я только встречала в Афганистане, я это говорю не потому что это мои родители, а потому что они правда верят в образование. И они верят в нашу роль в переменах. И поддерживают нас с сестрами».

Сахар говорит, что уедет только на время учебы, а потом вернется, потому что чувствует, что ее голос должен быть важен.

-Я очень люблю Кабул – я училась тут бороться, я видела, как это трудно, я также видела здесь изменения, и я, наверное, уеду только в том случае, если пойму, что я больше не смогу тут жить, если я буду вынуждена это сделать. У меня были друзья, которые более не имели выбора, были вынуждены уехать, и это было самое большое решение в их жизни и они выглядели самыми несчастными людьми, которых я только видела. Оставить все, что ты сделал, оставить все, что у тебя есть, я думаю, у меня не будет столько смелости, - смеется она. 

Сахар вспоминает день, когда она узнала об убийстве Фархунды:

- Я была дома и из новостей узнала, что таким вот образом была убита девушка, конечно, я была вне себя, я искала информацию в Facebook, и ее было немного, это было в дни афганского нового года, мы созвонились с друзьями, и они мне рассказали, что случилось.

И мы собрались и вышли на акцию протеста… И вы знаете, это наверное, было впервые, вообще в исламе, когда тело несли женщины до могилы.

- И никто не воспротивился тому, что это были женщины?

- Женщины были в ярости. Все были в ярости, но женщины… они просто не дали Фархунду мужчинам. Я не несла ее тело, но я была в команде… и я видела, как женщины говорят мужчинам: «Вы не заслужили даже того, чтобы положить ее могилу». И это был очень сильный акт. Но самое страшное, что история Фархунды – это не единственная история. Таких - очень много, но о них не говорят, о многих мы просто не знаем, потому что это многовековая традиция насилия над женщиной. И чаще всего семьи не хотят, чтобы слухи об этих расправах выходили за круг родственников, тихо хоронят и все.

- Почему ты думаешь, ее случай так всколыхнул общество? Почему она заставила всех заговорить?

- Во-первых, потому что это была такая публичная казнь. Потому что когда такое случается внутри семьи, об этом молчат. Но что случилось здесь? Совершенно изуверским способом на глазах у людей с молчаливого согласия полиции ее забили камнями. Это обычные мужчины, с улицы, которые говорят с нами, которых мы видим. Как много страха это принесло. Какими незащищенными мы себя почувствовали перед этими мужчинами, с которыми мы, скорее всего, учимся, каждый день говорим, встречаем их на базаре или на улице или на работе, или в автобусе. Сколько ярости в них было. И каждая из нас могла стать Фархундой. И когда ты думаешь об этом, можно сойти с ума…. И даже если она бы и сделала это, сожгла Коран, например, кто ты такой, чтобы вершить это правосудие? Кто ты такой, чтобы убивать человека и жечь его тело? Кто ты такой? И я до сих пор про это думаю. И до сих пор у меня нет ответов.

…Я бы хотела, чтобы сбылась моя мечта об афганских женщинах. Мы все время под давлением – людей, семьи, окружающих, на улице, дома, по ТВ, везде на нас давят. С утра ты должен угодить семье, потом ты выходишь, и тебя встречает недружелюбное общество, которому надо соответствовать. Затем ты идешь в офис, если ты работаешь, и там тебе надо бороться с сексизмом и дискриминацией, потом университет, там другое давление… понимаете, вот везде… и я хочу, чтобы когда-нибудь наступил день, в котором бы нам не пришлось столько сражаться. Чтобы пришел такой простой человеческий день, без этого вечного напряжения. Где не надо все время защищаться, дома или на улице…

-Что ты имеешь в виду, когда ты говоришь про домогательства?

- Домогательства во всех сферах, я имею в виду, в первую очередь, уличные домогательства, мы не можем и пяти минут пройти спокойно по улице. И действительно не имеет значения, в какой ты одежде. Ты просто выходишь без сопровождения, и начинается – машины тормозят возле тебя, мужчины пристают к тебе, у них есть совершенно четкое убеждение – если ты вышла на улицу, ты - проститутка, наверное, с ней можно замутить, и начинаются эти мерзкие комментарии про тебя, твое тело. Про то, как ты выглядишь. И если ты говоришь – оставь меня в покое, я не хочу с тобой идти, ты выслушаешь еще больше, и так делают не только взрослые мужчины, но и маленькие мальчики, которые с детства такой тип поведения перенимают, полицейские, старики – все. Пять минут такого пути заставляют меня почувствовать, что я никто, вот вообще никто, не женщина, не человек. Ты пытаешься сбежать от этого и берешь такси, садишься, и таксист разворачивает зеркало так, чтобы разглядывать тебя. Начинаются эти комментарии – кто я, куда я иду одна, и потом вы становитесь в пробке, ты закрываешь окно и дверь, ну, мало ли, и ты видишь эти противные выражения лица у мужчин, они смотрят на тебя, трогают себя… это все мерзко. И ты хочешь просто сбежать подальше. 

- Ты, правда, веришь, что ты сможешь это поменять?

- Когда я была помладше, я выходила на акции протеста. Мне было 13-14, мои сестры принимали в этом участие, и я присоединилась к ним, позже, мы стали с моей сестрой и друзьями снимать документальный фильм – видео-письма. ( …) В моих руках была маленькая флип-камера, и умела просто ее включать, не зная принципов съемки. Но я почувствовала силу, будто бы, если я держу камеру – никто не может ко мне приставать. А тем, кто пытался, я говорила – я снимаю тебя для новостей! И он оставлял меня в покое. Это так удивило меня и вдохновило! И после документального фильма я увидела, как люди обратили внимания на проблему, меня звали на какие-то дебаты, про это стали говорить… Я соглашалась и шла на дебаты. И везде, где только можно стараюсь говорить – потому что это важно говорить маленьким девочкам, что их домогаются, не потому что они плохие. Они не заслужили такого. Они не виноваты. 

- Тебе трудно здесь быть журналистом, режиссером?

- Иногда даже легче, чем мужчине – особенно, если общаться с девушками из строгих семей, которым бы не дали заговорить с мужчинами. Или, к примеру, когда я говорю с женщиной - ровесницей моей мамы, я могу понять ее лучше, потому что я знаю, что переживала эти вещи моя собственная мама, мы можем найти конект. И в то же время, в патриархальной стране есть трудности, потому что многие люди вообще не считаются с женщинами, если на работе есть проект, скорее всего, его отдадут мужчине. Ведь здесь считается, что мужчина способнее, мужчина умнее. А когда мы приезжаем что-то снимать в деревню, то все ее жители собираются вокруг нас. Потому что в команде – я единственная женщина, и я – какой ужас! – руковожу ими. Для людей это, правда, шок. Но мне кажется, этот шок полезен. Он говорит людям – посмотрите, я – девушка, и я много чего могу…

…«Я верю в силу сестринства», - скажет мне Сахар на прощание. К моменту, когда выйдет эта публикация, Сахар поменяет аватарку на Facebook на фото своей мамы, которой не станет через несколько недель после этого разговора. Я хочу верить, что сестры - будь то кровные или нет – не дадут Сахар думать, что она была не права в своей вере и любви к миру…