Я читала, что на последнем фестивале, где показывали «Завтра море» (фестиваль им. Жана Руша в Париже.— V) был аншлаг, зал был переполнен, а некоторым пришлось даже смотреть фильм из будки киномеханика. Как ты сама объясняешь такой интерес к фильму за рубежом?
С показом в Париже для меня в этом смысле не было ничего удивительного. Я вообще стала этот фильм снимать, потому что так много вопросов об Аральском море получала, когда ездила раньше куда-то на фестивали. Когда там узнавали, что я из Казахстана, мне часто прилетал этот вопрос: «Что там у вас с Аральским морем происходит?». Они думали, что могут через меня какие-то дополнительные вещи узнать, но это было не так. Во мне был ноль информации. И это заставило меня думать: «Почему вот так это происходит? Почему столько вопросов я получаю? И почему настолько для меня это чуждая информация?». Так что, получается, внутри меня именно европейское сообщество своим интересом когда-то зародило желание разобраться в том, чего я не знаю, хоть и близко нахожусь.
Это во-первых, а во-вторых, я за весь год заметила на разных фестивалях, что в каждой стране с этой темой часто бывает свое подключение. Например, в Тайване у нас было бурное обсуждение, потому что у них сейчас своя дискуссия идет, что они, возможно, убивают океанический шельф возле себя. Я когда улетала в эту сторону, у меня была пересадка в Сеуле, и я это увидела: длинный пустой пляж, сначала пролетаешь на самолёте ряд заводов, потом там полоса отчуждения жёлтая, и такая зелёная вода. Конечно, океан – не море, океан так не сушится, но концепция такова, что в нашем фильме герои говорят, что у них был контакт с водой, это была их жизнь, а потом это просто полностью исчезло. И для них в Тайване, для их истории — это было свое подключение. А европейское сообщество подключается больше потому, что у них какой-то другой уровень ответственности за территорию, на которой мы все дружно обитаем, поэтому они часто в таких вопросах оказываются. В отличие от нас.
Мы, живя в Казахстане, находимся вообще полностью в неподключении к ситуации. И я считаю, что у нас и в прессе это не рассказывается так, чтобы людям было доступно. Это не рассказывается так, чтобы, например, школьникам было интересно сделать свое исследование, или в школьном автобусе съездить посмотреть на дамбу, как все это выглядит. Этого нет.
Что еще вскрылось на фестивале в Москве в прошлом году? Там спросили, почему от нас так мало документальных фильмов приходит. И я опять же, оторвав голову от рабочего стола, поняла, что действительно у меня не так много коллег здесь в Казахстане.
Этот год фестивальный для меня выяснил, что миру интересно узнать, что происходит в Казахстане, чем люди здесь живут, занимаются, о чём думают — именно в такой форме документального рассказа, который является прицельным и в каком-то смысле доказательным, такое погружение в среду. То есть людям интересен Казахстан так или иначе – как участник огромного интересного пространства реальности, и в отношении СНГ и всей этой постсоветской истории. И если этому [мировому] пространству более-менее понятно, что происходит с большинством из стран, то с Казахстаном им не понятно, что происходит. То есть они получают государственную какую-то медиа-упаковку, и все понимают, как к ней можно относиться... То есть это просто рекламный месседж.
Но даже если документальные фильмы докажут, что в Казахстане действительно такая жизнь, как в рекламных месседжах, это уже интересно. Но скорее всего все это опровергается, а этого опровержения нет. Нет потока фильмов молодых документалистов, которые объездили весь Казахстан и из своих разных городов шлют привет вселенной. Ничего этого нет, и они задают вопрос: «А что у вас вообще происходит с документалистикой? Где ваши фильмы? Почему такой поток фильмов из Грузии, стран Прибалтики, даже из Киргизии – ведь у Киргизии вообще очень мощно кинематограф сейчас стоит? Что у вас там в Казахстане?». И я была очень ошарашена всем этим.
Я тогда подумала, что у нас самые политические фильмы все-таки снимает игровик Адильхан Ержанов. Я их еще и очень документальными при этом считаю, потому что когда в его сюрреалистичных фильмах они там строят выставочный павильон, я думаю: «А-а-а, вот как делается политическое документальное кино в Казахстане. Оно вот так делается просто».
А почему так происходит? Почему в Казахстане нет молодых документалистов, и нам самим не интересно, что происходит в стране?
Я думаю, что это все-таки следствие, в том числе, и политической стагнации. Потому что тот факт, что молодые ребята не ходят на выборы, уже говорит о том, что они предпочитают от некоторых вопросов держаться в стороне, и им это удается.
Вообще в англоязычной среде мы говорим не «documentary», a «live action cinema». Потому что в слове «документальность» есть как будто некая доказательность, что вот как есть, так и зафиксировалось. Но на самом деле это не так. Ты собираешь массу фрагментов реальности для того, чтобы рассказать еще и то, что ты знаешь за рамками этой конкретной истории. И все это пропуская через себя, ты делаешь рассказ. То есть тут документа как такового нет. Есть твое очень личное восприятие реальности, и ты его через любую историю можешь выразить.
И вот я размышляла, почему этого нет, и мой ответ был такой, что это все-таки в целом политическая стагнация в стране. Плюс очень сильный госзаказ. Те заявки, которые принимают наши национальные каналы, наши национальные студии – это же тоже очень сильно фокус сужает и приводит к тому, что люди не идут в документальное кино, потому что они знают, что более-менее любые честные истории не получат поддержку.
Например, в Тайване я была восхищена тем, что там в этом отношении происходит. Там организатор фестиваля мне рассказал, что существует госпрограмма, по которой он ведет уже несколько лет кружок документалистов, спонсируемый государством. Это школа документалистов, в которую поступить может любой человек любого возраста, и у него есть и школьники, есть и старики – разные люди. Государство выдает тебе стипендию на дорогу, чтобы ездить в этот город на электричке из любой части острова, или на камеру маленькую. Хочешь, на телефон снимай. Единственный принцип, по которому ты поступаешь в эту школу, это заявка на идею фильма. Он говорит: «Мы убеждаем наше правительство, что нам необходимо документальное кино, чтобы показать людям, что мы индивидуальны, что у нас есть своя культура, свой взгляд, что мы не часть Китая, а люди, которые живут тут по историческим причинам, и что мы в чём-то, да, другие».
Поэтому тот факт, что иногда Адильхан все еще получает финансирование от государства, меня всегда вдохновляет и как-то воодушевляет. Но я все еще вижу, что основной поток документальных фильмов, которые получают госфинансирование — это очень нейтральные картины, это портреты ныне живущих выдающихся людей или исторических личностей. Но репортажи с мест событий, в которых не заложена никакая рекламная коннотация, а показана просто реальность, которая, да, двусмысленна часто и противоречива - вот эти фильмы я не вижу, чтобы они производились. Чтобы хоть на десять рекламных портретов казахстанских кинодеятелей выходил один фильм молодого выпускника академии, который поехал в свою деревню и снял, как каспийских рыбаков переселяют, потому что шельф Каспия очень сильно в сторону нефтяной добычи переходит. Я этого фильма не вижу. И я не вижу такого фильма, снятого на телефон, тоже. Но это другая плоскость. Это из-за того, что ребята, уже будучи студентами, чувствуют, что они не найдут вообще никакую поддержку в этой зоне, и потихоньку туда и не идут.
Какая тогда у тебя вообще мотивация рассказывать в Казахстане наши местные истории? Если, во-первых, к ним достаточно пассивно относятся, и во-вторых, не финансируют...
Ну, никакой нет мотивации (смеется).
Почему ты не снимаешь рекламу?
Мы на днях разговаривали с Наргиз Шукеновой, которая сейчас руководит фестивалем Clique, а по образованию она продюсер кино. И мы поделились тем, что поняли: у нас иллюзия того, для чего мы учились, спала. Мы поняли, что реальность довольно сурова. Довольно сложно делать то, для чего мы поступили учиться. Просто ты к этому моменту уже полжизни идёшь в эту сторону, и что дальше? Дальше просто начинаешь уже в предлагаемых обстоятельствах действовать.
Я достаточно много путешествовала в своей жизни, в других странах жила. Мне часто друзья говорят: «Может, тебе еще куда-то поехать? Пожить, поучиться, мир посмотреть?». И я думаю, да, я могу поехать смотреть мир как сторонний наблюдатель. Но на самом деле делать высказывание, в котором есть хоть какая-то платформа действительно реальных событий и взаимосвязь моего понимания и происходящего — я могу это делать только там, где я долго и основательно живу. А в любом месте, куда я зачем-то приеду делать что угодно, я буду все время болтаться на поверхности и делать рекламные видосики. Я думаю так. Путешествуя и видя, какая крутая поддержка у документалистов в других странах, я, конечно, думаю: не сжигаю ли я свою жизнь на сопротивление обстоятельствам? Ну а с другой стороны, те люди, которые родились в других странах, они и работают в других обстоятельствах. Мы родились здесь, мы работаем в тех условиях, которые нам даны, поэтому ситуация не в выборе. Ситуация в том, что ты принимаешь свою жизнь такой, какая она есть.