Дмитрий Мазоренко, Vласть 

Фото Жанары Каримовой 

Екатерина Шульман – кандидат политических наук, доцент кафедры государственного управления Института общественных наук РАНХиГС при президенте России. Автор книг «Законотворчество как политический процесс» и «Практическая политология: пособие по контакту с реальностью». Политолог регулярно выступает с публичными лекциями о состоянии внутренней политики России, эволюции политических режимов, общественных норм и возможных формах их трансформации в будущем. С сентября этого года ведёт авторскую передачу «Статус» на радиостанции Эхо Москвы.

В Казахстане люди с удовольствием отказываются от политического участия, даже когда для этого появляются небольшие лазейки. Им тяжело мобилизоваться и они делегируют все политические задачи в Астану. Сейчас в целом уместно говорить о патернализме или это какое-то советское, инерционное следствие, которое скрывает изменение формы участия?

О патернализме уместно говорить, потому что это реально существующее социальное явление. Это некий паттерн сознания, который влияет и определяет поведение людей. То, что вы назвали советским наследием - я не уверена, что это является именно им, хотя советская власть, конечно, очень сильно вытаптывала любые попытки независимой коммуникации, объединения и кооперации. Как у всякого тоталитарного режима, лексика советской власти была противоположна ее действиям – ничто так не репрессировалось, как две вещи: коллективной действие и публичное говорение. Вот эти два навыка, которые должны были быть истреблены. Публичное говорение заменялось ритуальными речами с предварительно подготовленным и строго согласованным текстом. Плакаты на демонстрациях также были согласованы. И вся публичная сфера была строго ритуализирована. Коллективное действие репрессировалось чрезвычайно жёстко, вне зависимости от его идеологической направленности. Невозможно было создать кружок по чтению Ленина, как невозможно было и создать террористическую ячейку – наказания за то и другое были приблизительно одинаковые. Соответственно, постсоветский человек вышел в мир с отсутствующими, не просто нулевыми, но отрицательными социальными навыками. Тем не менее, патернализм как таковой старше советской власти. Он вообще характерен для традиционных обществ. Традиционные общества – это, базово, общества аграрного уклада. Когда с социально-экономической точки зрения аграрный уклад уходит, то патернализм начинает подвергаться эрозии. Но постепенно, и для общественных процессов это может быть очень медленно. Я не знаю, какова именно ситуация в Казахстане.

Непрофессиональный взгляд на карту ценностей Инглхарта показывает, что мы более традиционное общество, чем Россия.

Но тут есть некий парадокс. На этой карте две оси: вертикальная отображает ценности традиционные и секулярно-рационалистические, а горизонтальная – ценности выживания и ценности самовыражения/развития. Если ваш социум более традиционный, то он будет и более коллективистским. Традиционное общество – общество антииндивидуализма. Это общество структур, это общество традиционных ролей. Структуры традиционного общества – это, в первую очередь, семья, и во вторую – община. В определённой степени, традиционные общества противоположны или даже враждебны государственной вертикали. Поэтому все тоталитарные проекты боролись с традиционализмом: с семьёй, с религиозными общинами и с сельскими общинами. Одновременно, эта общинность размывается и демократическим механизмом, который основан на общих правилах для всех. Поэтому в некоторой степени, нельзя сказать однозначно, что это низкое положение по шкале «традиционность» делает вас как “хуже”. Возможно, оно защищает вас от тоталитаризма. Это некая смягчающая подушка против железной руки государства. С другой стороны, конечно, делегирование ответственности начальству, и я сейчас не говорю только о государстве, вместе с гражданской пассивностью – это препятствие на пути развития, это понятно. Опять же, я не знаю какая ситуация у вас. В России я наблюдаю процесс, который забалтывается государственной пропагандой и не очень хорошо понимается самими гражданами, потому что люди не видят, что у них перед носом. Это вообще какая-то аберрация, видимо, непреодолимая. Для того и нужны люди, занимающиеся социальными науками – человек, находясь внутри социума и внутри социального процесса, не в состоянии его увидеть. Если только не происходит что-то революционное - тогда уже и дураку видно, что что-то происходит. Так вот: то, что можно назвать русским гражданским ренессансом, который начался у нас в середине 2000-х годов, и примерно с 2010-го приобрёл взрывной характер – это всё возрастающая активность общественных организаций, стремление людей к участию, новая связанность, драйвер которой в новых технологиях и социальных сетях. И это один из базовых социальных процессов, который проявляет себя в политическом действии, как только для этого есть возможности. Возможности могут быть разными: всевозможные местные выборы, избыточная активность начальства - посмотрите на то, что происходит сейчас в Москве, например, на, протест против реновации. Это довело ситуацию до того, что при всей выстроенности нашей системы контроля за выборами единственным надёжным инструментом влияния на их результаты остался запрет на допуск. То есть, если есть допуск хоть каких-то не провластных кандидатов или партий, то результат становится непредсказуемым. Это переход, который произошёл у нас некоторое время назад и который, как всегда, никто не заметил. Точнее, что значит - никто не заметил? Сами политические менеджеры заметили его хорошо. Они не формулируют это в таких терминах, они не понимают, что происходит. Но на практике они действуют ровно исходя из этого неформулируемого понимания: только недопуском мы можем контролировать процесс, иначе никак. Ни контролем над финансированием, ни над агитацией, ни над медийным пространством, ни даже полицейскими репрессиями и фальсификацией результатов. Только недопуск, только хардкор. Но я не знаю, как у вас. Тут лучше смотреть не на отдельный политический акт, в смысле – сколько людей вышло на митинг, мало вышло - общество пассивное. Это не так работает. А смотреть полезно на некоммерческие организации, благотворительность, сферу филантропии.

С этим всё достаточно сложно, но зарубежные организации у нас работают, хотя приходится им нелегко.

Что ещё может являться маркером? Как развивается сфера гуманитарной самодеятельности, появляются ли благотворительные организации, становится ли предметом общественного внимания те сферы, которые всегда были закрыты – детские дома, тюрьмы, интернаты для умственно отсталых. Другой хороший индикатор – что становится предметом публичного скандала, вокруг каких тем поднимается шум, даже в самой жёлтой прессе. Это как в фильме Men in Black, где они читали таблоиды, чтобы отслеживать своих клиентов – беглых инопланетян. Я всегда слежу за такими вещами. Полезно смотреть блокбастеры, чтобы понимать внешнюю политическую обстановку – с кем борется Первый мир, кого нынче объявили врагом человечества, какие угрозы осознаются и какие социальные нормы инсталлируются людям в голову. А для того, чтобы понять, что на уме у общества, смотрите на скандалы типа: чиновник переехал кого-нибудь на машине, кто-то за государственные или собственные деньги купил, скажем, золотой унитаз, или спит с известной певицей.

После распада СССР люди и сами ждали от себя большего политического участия, но этого не произошло. Исследование Европейского банка реконструкции и развития даже говорит об их разочаровании в либеральных идеалах, к которым они поначалу стремились. Почему это случилось, и почему так легко были сданы позиции?

Коммунистическая власть была гуманитарной катастрофой, и всё что произошло после – стало её последствиями. Как бы ни были тяжелы годы после неё, избавление было благом и счастьем. По историческим меркам это произошло мирно и не так болезненно как могло бы - империи распадаются гораздо хуже и кровавее. Что касается сданных позиций, я не знаю, как это было у вас, но в случае с Россией я бы не прочерчивала некую прямую линию от высот участия и либерализма в 90-е до глубин пассивности и авторитарности сейчас. Социально-политический процесс шёл не так. Ещё раз повторю свой тезис про отрицательные политические навыки постсоветского человека: ранние 90-е годы были годами большой общественно-политической активности, но эта активность была ужасно неумелой, рандомной, хаотичной. Люди не виноваты в этом, это последнее, в чём они виноваты. Но, понимаете, с тех пор мы привыкли возлагать надежды на то, что миллион выйдет на улицу, и обвинять миллион в том, что он этого не сделал. Но выход на улицу – это ужасно примитивная форма общественной деятельности. Она, вообще-то говоря, сама по себе никогда ни к чему не приводит. Власть не меняется после митинга. Митинг призван просто продемонстрировать то, как нас много. Это не действие, это именно что демонстрация. Для России все прошедшие годы я бы назвала непрерывным процессом обучения социальности. То, что какие-то ловкие люди захватили ресурсы, пока общество училось, и с тех пор не хотят с ними расставаться, это, может быть, было неизбежно.

Когда говорят о разочаровании в либерализме, имеют в виду какой-то странный набор слов, который наверняка появлялся в медиа сначала с одной оценкой, а потом – с другой. Это ничего не значит. Русский человек вообще природный либертарианец, только никогда не признается себе в этом – он индивидуалист, он консьюмерист, он не верит институтам и доверяет только знакомым. Он не верит в навязанные правила и считает, что сам должен их себе устанавливать.

Почему в наших странах закрепилась и сохраняется персоналистская власть - это очень странное явление в условиях коллективизма и неприятия индивидуализма?

Мы здесь говорим о двух вещах: о персонификации власти как о восприятии – о том, что имеется в сознании людей, и о персонификации власти как о политическом институте, о персоналистском правлении. Их нужно различать. Персонификация как восприятие - это, наверно, неизбежное свойство человеческой природы. Люди – социальные существа, и прежде всего мы настроены друг на друга. Известно, что младенцы дольше задерживают взгляд на человеческом лице, чем даже на погремушке. Наш мозг устроен так, что больше всего мы видим и внимательно наблюдаем за лицами людей, замечая мельчайшие изменения в мимике, какие мы не видим в других объектах. Поэтому люди всегда будут хотеть наклеить бирку с именем и лицом на любое явление бытия. Даже законы природы у нас носят имена Ломоносова и Лавуазье, эпохи называются именами политических лидеров – это естественно. Поэтому люди предпочитают изучать историю, читая биографии великих людей. Нельзя сказать, что это какая-то специальная авторитарная штука, или какое-то специальное явление, характерное для отсталых стран, заражённых патернализмом. Это не всегда так.

Более того, сейчас в политической науке есть мнение, что эта новая медийность и переход всех ранее скрытых политических процессов в публичное поле приведёт, возможно, к новой персонализации. Потому что люди хотят знакомого человека, и такой политический лидер становится обвешан многочисленными ожиданиями, и в этом смысле представляет большую ценность, чем раньше - как раскрученный бренд. Грубо говоря, политические лидеры становятся такими актёрами, без которых снимать сериал уже затруднительно. А поскольку нужно снимать сериал и иметь зрителей, чтобы они за тебя проголосовали, то это может привести к парадоксальной вещи – более длительному пребыванию людей на посту, в том числе и в Первом мире. В качестве такого примера называют Ангелу Меркель. Понятно, что политическая система Германии совершенно иначе устроена, чем у президентских республик, канцлер там не обладает всей полнотой власти. Ею никто не обладает - в чем, собственно, и состоит смысл системы сдержек и противовесов. Понятно, что её долговременное пребывание на посту совершенно не мешает ротации и обновлению властного механизма. Но эта брендизация политики, видимо, действительно происходит, хотя ее можно рассматривать как персонализацию на новом техническом уровне, а персонализация, как мы с вами только что сказали, существовала всегда. Но она не будет приводить к тому, что каждый, кто попал во власть, будет сидеть там по 50 лет. Потому что тот же запрос приводит к появлению новых людей – какого-нибудь условного Макрона. Или молодой женщины, которая стала премьер-министром Новой Зеландии. Или другой молодой женщины, которая возглавила правительство Исландии. Новые лица так же нужны, как какие-то привычные актёры. Поэтому, эта самая новая публичность не приведёт к застыванию политической сцены. Я думаю, это было бы противоестественно.

Но вопрос в том, каковы при этом ваши политические институты. Насколько они в состоянии функционировать вне этого медийного контекста. То, что мы видим в США, - это, вопреки всем разговорам, пример довольно завидный. Пример того, как неожиданный человек стал президентом, а машина работает без него. Его попытки куда-то влезть обычно к добру не приводят: раз за разом его вышвыривает из этого механизма, куда он пытается сунуть палец. А провести он может только те меры, которые являются плодом межпартийного и внутрипартийного консенсуса. Это пример того, как медийная персонификация сочетается со здоровыми институтами – хорошо сочетается. Лучше, чем с их отсутствием. Потому что одна из базовых проблем демократии – как предохраниться от захвата власти тем, кто, придя к власти, отменит демократические институты.

Собственно, эту проблему сформулировал еще Аристотель в своей Политике: богатый и известный человек, условный Аристид или условный Трамп, он будет иметь большие шансы на выигрыш, а выиграв, узурпирует институты, он привяжет все механизмы к своей руке. Но обычно ссылаются на Гитлера, «пришедшего к власти демократическим путем». Только он не приходил к власти демократическим путём: он воспользовался демократическими институтами, чтобы встать на первую ступеньку власти, которую он приобрёл прямым насилием. Выгнать часть депутатов из парламента и распределить их мандаты между собой – это не демократический способ прихода к власти. Каково решение «основной проблемы демократии»? Распределение власти. Демократия - это, прежде всего, про сдержки и противовесы. И институты, работающие автономно друг от друга и перекрёстно контролирующие друг друга.

А если говорить именно про персоналистские автократии?

Персоналистские автократии – почтенная разновидность недемократических режимов, среди них они занимают видное место. У автократий есть несколько разновидностей – есть партийная автократия, есть военная автократия, есть персоналистские автократии, а некоторые учёные упоминают ещё о традиционных автократиях, с традиционным типом легитимации - проще говоря, монархиях. Персоналистские автократии живут достаточно долго – их средний срок жизни около 16 лет, после чего с ними начинаются трансформационные процессы. Они хуже всего переживают транзит власти. Если бы этот секрет, если бы эту головоломку кто-то разгадал, то автократии жили бы вечно и выиграли у демократии историческое соревнование. Но этого не происходит.

Более того, автократии демократизируются. Они вынуждены принимать демократический облик, потому что это требование времени. Если хотите, мода такая - только это не шутки, мода – это серьёзно. Это манифестация изменившегося социального запроса. То, что считается приличным и необходимым, и все это делают, означает общественную трансформацию и изменение нормы. Уже мало кто может позволить себе старую добрую авторитарную модель, в которой будет одна партия, один несменяемый лидер, отсутствие парламента, а законы сам напишу. Множество научных статей написано о том, зачем автократиям легислатуры, зачем им нужен парламент? Зачем автократии проводят выборы, которые всегда для них опасны? Не в смысле, что они проиграют, хотя и такое случается: опрокидывающие выборы – вполне реальное явление, когда всё было замечательно и предсказуемо, а потом, вдруг, в голове у избирателя щёлкнуло, что голосование всё-таки тайное и кабинка закрытая, после чего люди взяли бюллетень и нарисовали неожиданное.

Но даже с предсказуемым и гарантированным результатом выборы для автократии нервный и турбулентный период, как мы видим это на примере России прямо сейчас. Элитная конкуренция активизируется, все конфликты обостряются, кланы и группы интересов начинают жрать друг друга с удвоенной силой. Требуются особые вливания в регионы, чтобы люди там сидели смирно и демонстрировали довольство, а не, наоборот, протест. С одной стороны, таким режимам хочется развить репрессивную активность, потому что они чувствуют опасность от всей этой движухи, с другой стороны – нельзя, потому что людей вроде как нужно, наоборот, задабривать.

Кстати, всегда обращайте внимание на такую вещь: перед выборами любая автократия, какой бы она не была, хочет понравиться. Ей нужно делать что-то, чтобы показаться людям хорошей. Обычно автократиям трудно узнать, что на самом деле людям нравится, поскольку эти режимы герметизируются и изолируют себя от социума. Всем была бы хороша персоналистская авторитарная модель, если бы она могла остановить время, но она, к сожалению, этого не может. Дальше начинается проблема. Именно поэтому по статистике существование персоналистских автократий среди всех остальных видов авторитарных режимов наиболее часто заканчивается насилием. Справедливости ради скажем, что мы видели ненасильственные примеры передачи власти в них – Узбекистан, скажем. Там, конечно, наследную принцессу не то убили, не то заперди в квартире и заставляют платить за еду, совсем без жертв не обошлось. Но массовой резни не случилось, более-менее всё прошло по-вегетариански. Туркменистан – олдскульная автократия без заморочек, одна из немногих оставшихся в таком чистом жанре – там тоже группы интересов смогли договориться после смерти Ниязова.

Тем не менее, в большинстве случаев, если вы не были беспримесно авторитарны, изолированы, и у вас были какие-то связи с миром, то транзит власти для вас будет нервным периодом. Довольно частый сценарий трансформации персоналистских автократий – это захват власти военными, которые, в свою очередь, передают власть уже новому выбранному лидеру. Как ни странно, так называемые хунты - то есть военный автократии - меньше всего живут (7 лет в среднем) и наиболее склонны заканчивать свою жизнь демократизацией. Посмотрим сейчас, кстати, на Зимбабве.

Партийные автократии почти бессмертны, они живут сколько угодно долго. Не в китайском масштабе, возможно, но в Мексике похожая история. Кстати, не так давно, после некоторого перерыва, там опять избрали представителя партии, который подавил у них гибридный авторитаризм. И он начал курс реформ, вполне себе либеральных.

Интересно, что при общемировой любви к Китаю, никто не пытается перенять его политическую модель. Она совершенно уникальна. Китайская система позволяет им цикл за циклом проводить ротацию, проводить обновление правящего класса. Ещё одним инструментом ротации в Китае являются расстрелы, без этого тоже никуда. Китай в какой-то мере позаимствовал свою модель отдельные элементы у Советского союза, но всё равно, по сравнению с их внутрипартийной ротацией и системой рекрутинга кадров все практики КПСС были детским лепетом.

И всё же, почему автократические режимы оставляют чёрный ход для демократизации и прямо не заявляют о своей природе?

В науке есть несколько версий на этот счёт, которые уместнее было бы назвать причинами, поскольку каждая из них описывает какой-то кусочек реальности и имеет право на существование. Первое объяснение: это делается для виду, это чистая декорация, которая необходима, чтобы производить впечатление и соответствовать нормам внешней аудитории, если страна желает получать кредиты и участвовать в международном товарном обмене. Кроме того, это делается для того, чтобы производить впечатление на своё собственное население, поскольку даже в экономически неудачливых странах люди как-то почувствовали, что между наличием выборов и наличием айфонов и разнообразием еды есть какая-то связь. В начале 90-х годов был принят титул 22 Кодекса США, согласно которому финансовая помощь стране, где законная власть смещена силовым путем, не оказывается, пока там не проведены общенациональные выборы. Той же нормы придерживается и ЕС. После этого заговорщики всего мира, скинув своего Юлия Цезаря, срочно проводят выборы, если они хотят получать международную помощь. А обычно перевороты такого рода случаются в бедных странах, и они рассчитывают на международное содействие.

Второе объяснение: теория кооптации. Она говорит о том, что наличие легальных политических процессов, наличие альтернативных партий, выборов и подконтрольного, но функционирующего парламента, позволяет режиму кооптировать, то есть включать в себя, те силы, которые могли бы быть ему оппозиционны. То есть превращать оппозиционеров в соучастников. Это делает режим более устойчивым.

Это уже более интересное объяснение, потому что оно подводит нас к третьему – к так называемой теории административной биржи. Там речь идёт о том, что эти коллективные органы, которые, казалось бы, ничего не решают, по своей природе являются всегда более открытыми площадками, чем любые другие, и позволяет группам интересов договариваться и взаимодействовать. Там всё-таки торгуется некая административная валюта.

Точно так же и выборы можно рассматривать, как сорт административной биржи. Выборный период - время, когда региональные власти должны доказать, что они контролируют ситуацию на своей территории, соответственно, региональная власть может меняться перед выборами с тех, кто недостаточно надёжный, на тех, кто рассматривается как способный эти выборы провести прилично и без ярковыраженных скандалов и массового возмущения. Кроме того, выборы предполагают декларацию каких-то программ и намерений. Соответственно, это возможность устроить не только ярмарку вакансий, но и ярмарку проектов.

Казалось бы, это всего лишь соревнование за доступ к уху основного кандидата, но на самом деле – нет. На самом деле, это попытка для политической системы понять, что у людей на уме: что бы такого сделать, чтобы ничего не делать, или как бы нам так измениться, чтобы остаться прежними. Ну и известно, что чем больше политических институтов демократии ты симулируешь, тем устойчивее ты становишься. Одновременно, тем легче и быстрее твой путь к демократизации, как только для этого у тебя появятся необходимые условия. Какие это условия? Обычно считается, что это экономический кризис, но напрямую от бедности (ка ки от богатства) демократия не заводится. Главное из условий - изменение общественного запроса, когда общество достигает некоторого уровня развития, при котором начинает хотеть участия в процессе принятия решений, всё меньше готово делегировать, и всё больше хочет контролировать. 

Почему население постсоветских стран питает антипатию к демократическим институтам, считая их проявлением западничества? И насколько устойчива эта антипатия?

Прелесть демократических институтов в том, что в них нет ничего специфически западного или американского. Они адаптируются к любому укладу и любому типу культурного и общественного устройства. Не нужно считать, что это некая высота, которую нужно взять, а иначе ты проиграл. Я бы сравнила это с понятием “достаточно хороший родитель” - не надо стремиться быть идеальным родителем, только загонишь себя в невроз. Но надо быть достаточно хорошим функциональным родителем, справляющимся со своими обязанностями и не травмирующим детей. Так и с системами управления. Ты достаточно хорошая демократия, если у тебя есть механизмы сменяемости власти, элементы свободы слова, политической конкуренции и гражданского контроля над административными институтами – это уже много. Посмотрим на Монголию, где проходят конкурентные президентские выборы, посмотрим на Южную Корею, которая, несмотря на богатейшие коррупционные традиции, как-то ограничивает их, если мы посмотрим на ряд вполне бедных африканских стран (Ботсвана, Гана или Лесото), которые, тем не менее, являются мирными и вполне работоспособными демократиями - мы видим, что для этого не нужно быть ни слишком богатым, ни каким-то очень сильно западным. Поэтому сказать, что на постсоветском пространстве существует какая-то непереносимость демократии, как бывает непереносимость лактозы, нельзя. Есть пропаганда, которая определённые слова сперва навязывает, а потом ассоциирует с чем-то неприятным. Поэтому в результатах многочисленных социологических опросов люди в значительной степени повторяют то, что они слышат по телевизору. Это, на самом деле, мало о чём говорит.

Да, есть исследования, которые связывают наклонность к авторитаризму в политике с ресурсной зависимостью в экономике – то, что называется петрогосударствами. Но в то же время мы видим вполне ресурсные страны, которые не скатываются ни к какому авторитаризму. Самый известный пример – это Норвегия. Поэтому сложно сказать, не является ли нефтяное проклятие, которое сразу все страны делает диктатурами разной степени жёсткости, медийным мифом. Да, лучше иметь диверсифицированную экономику, чем монополистическую - это очевидно. Но сами по себе ресурсы никого не делают автократом. Поэтому в родовые проклятия я не верю. Постсоветское пространство – большое, и разнообразие политических режимов в нём тоже достаточно широкое.

А существуют ли у абсентеизма какие-либо видимые границы?

Абсентеизм, если брать его узкое значение неучастия населения в выборах, это вещь, как показывают данные, во многом культурно обусловленная. Например, в Европе явка традиционно выше, чем в США. Причём даже на тех выборах, где нет интриги, нет новых, неожиданных кандидатов или партий - что, как считается, способствует повышению явки. Интриги нет, явка есть. На выборах в США интрига в 2016 году была, а явка была при этом низкой.

Каковы факторы, влияющие на явку? Во-первых, непредсказуемость результата, во-вторых - отсутствие слишком высокой цены голосования. Скажем, если погода хорошая и до избирательных участков легко дойти, то люди придут с большей вероятностью, чем если будет лить дождь и участки будут находиться далеко, или при входе на участки их будут бить. Но третий очень значимый фактор – это традиция, политическая культура. Если люди в принципе привыкли ходить на выборы, то они будут ходить, даже если не очень понятно, в чём большая выгода от их присутствия. Люди охотнее пойдут, если им кажется, что своим присутствием они могут изменить ситуацию. Это, условно говоря, сценарий муниципальных выборов в Москве, когда явка была низкой, но пришёл мотивированный электорат, который вдруг понял, что несколькими сотнями голосов они сделают себе новых депутатов. Ещё люди приходят, чтобы присоединиться к победителю: да, кандидат выиграет и без меня, но я хочу как-то подержаться за эту неизбежную победу. Люди приходят и тогда, когда есть противоположный кандидат, который вызывает очень большое отвращение – схема голосования «кто угодно, только не Х». Разнообразие сценариев большое. А не любят люди приходить тогда, когда им кажется, что от них совсем ничего не зависит. Когда неизбежно побеждающий кандидат не нуждается в электорате ни в какой форме, даже в качестве моральной поддержки. Это и есть сценарий постсоветского абсентеизма, если он как явление в принципе существует. Но есть ещё один фактор, который очень важен и который я вижу в России: абсентеизм как форма протестного поведения. Если нет графы против всех, если нет кандидата, за которого можно проголосовать, чтобы показать, как человеку все надоели, то люди не приходят.

Что, в таком случае, влияет на общее политическое участие?

Участие – это проблема не только недемократий, но и демократий, даже старых и развитых. Иногда она соединяется с проблемой, которую называют кризисом партийной системы или кризисом парламентаризма и репрезентативных институтов. Вообще, коллективные органы всегда пользуются меньшим уровнем доверия, чем индивидуальная власть. Это не очень справедливо, это такой рудимент старого сознания, которое любит персонификацию, то есть конкретного человека, на которого навешиваются и надежды, и разочарования. Коллективный орган воспринимается как нечто неэффективное, нерабочее, как место, где одна болтовня. В реальности в любых работающих демократиях все изменения и вся реальная работа осуществляется как раз коллективными органами – всевозможными рабочими группами, советами и аппаратами, а не одним героем, который пришёл, помахал мечом и всё исправил. Это всё сказки для массмедиа.

Возвращаясь к вопросу про участие: как его активизировать или как оно само увеличивается? С одной стороны, люди активизируются, когда речь идёт о том, что касается их непосредственно. Пример этого – реновация в Москве, великий активатор гражданской активности. Вся эта затея не то чтобы пробудила всё гражданское общество Москвы, оно и не спало, но рывком подняло его на следующий уровень развития. Потому что её непосредственным следствием стала московская муниципальная кампания, удивительные результаты, смысл и значимость которой ещё не поняты до конца. Люди встрепенулись, когда поняли, что пожар уже подходит к стене их дома.

Оживление вызывает и то, что можно условно назвать «схемой Навального», когда люди видят альтернативные предложения и какую-то новую картину завтра, которая прежде была им не доступна. Насколько можно понять по исследованиям Российской академии наук о запросе на перемены, с 2003 года не было такого количества опрошенных, которые говорят о необходимости изменений, а не о ценности стабильности. В случае России столбовым направлением государственной пропаганды все эти годы было примитивное «лишь бы не было войны». Происходило постоянное напоминание о 90-х, одновременно с созданием легенды о них и навязывании людям представлений о том, каким было то время. При всём уважении к нашим так называемым «реальным воспоминаниям», они формируются – человеку говорится, каким было его прошлое, каким был он сам, и он действительно начинает воспринимать эту картину как свою собственную. На этот счёт есть множество грустных психологических исследований. Людям кажется, что они что-то помнят, что с ними такое действительно было, когда на самом деле они пересказывают чуть ли не сцены из фильмов в качестве собственных воспоминаний. Это не в упрёк никому будет сказано - наше сознание так устроено, наши представления о себе - это социальный конструкт. Подобная картина 90-х продолжает формироваться до сих пор, а для контраста одновременно с ней транслируется картина счастья и стабильности, которую принесла действующая власть. Но всё это работает только до определённого момента. С подрастанием поколения, которое этим ужасом не до такой степени индоктринировано, появляется запрос на изменения. Он перевешивает запрос на стабильность пока ещё не очень сильно, но символическая отметка в 51%, если верить исследованию РАН, уже достигнута.

Лекция Екатерины Шульман «Россия в мировом контексте: настоящее и будущее»