Например, если во время простуды раздражать больное горло долгими разговорами. Правда, в моем случае парадокс заключался в том, что я не простужалась, не пела всю ночь в караоке и даже не болтала с друзьями. Наоборот — смолчала, когда хотелось кричать.

В тот день, после которого я проснулась без голоса, я очень сильно разозлилась на близких людей, но не позволила себе этого высказать. Устыдилась, что это нехорошо и некрасиво, заставила себя промолчать, и буквально «проглотила» свою обиду и злость. Вот они и «осели» узелками на моих связках — психосоматика.

В качестве основного лечения мне прописали строгий «голосовой покой». Для человека, любящего поговорить, неделя молчания — это ад. Самые простые фразы (типа, «передай хлеб», «позвони мне») приходилось объяснять жестами и мимикой. Такая своеобразная игра в «крокодил» («голубая корова») — только с одним участником. Более сложные фразы нужно было записывать. Я носила с собой блокнотик и ручку, а на работе писала коллегам пространные электронные письма. Под вечер у меня уже болела рука, потому что писать приходилось очень много — то, что на словах можно объяснить двумя фразами, на бумаге превращалось в десять.

Так было первые два-три дня. А потом я начала получать удовольствие от происходящего, потому что мне стало гораздо интереснее общаться с людьми. Словно раньше в разговорах было много меня самой — а собеседников я просто не слышала, если в этот момент говорила сама, или думала, что сказать. Теперь же, когда мне не было необходимости говорить, я могла просто слушать. И другие люди оказались гораздо более яркими, чем я привыкла их воспринимать. Вероятно, я сама тоже стала более приятным собеседником, так как в основном внимательно слушала. Мой муж, по крайней мере, точно чувствовал себя счастливым.

В моем периоде молчания было много юмора и творчества. Видя, как я сосредоточенно жестикулирую или пишу таблички, самые серьезные люди вначале недоумевающе хмурились, а потом начинали улыбаться и жестикулировать мне в ответ. Особенно забавно было, когда вместо того чтобы ответить словами, люди начинали тоже писать в моем блокнотике. Потом спохватывались и смеялись, и в этом было что-то очень искреннее. Наверное, люди становятся ближе, когда смеются.

Сама себе я тоже больше нравилась. Потеряв дар речи, я как бы выделилась из массы, стала не такой, как все. Мне было легко отказываться от неприятного общения или просьб. Я стала смелее — как будто вместе с официальным «рецептом» молчания я получила от врача также негласное разрешение не разговаривать с людьми, которые мне давно уже перестали быть интересны. Это был период моей внутренней свободы и погружения в себя. Замолчал, наконец, мой внутренний критик, который давал очень правильные оценки всему на свете, и прежде всего мне самой. И освободилось какое-то пространство для меня настоящей. Побыв наедине с собой, мне стало легче осознать свои обиды и скрытые желания, которые за ними стоят. И почти сразу же мой период молчания закончился. Врач, наблюдавшая меня, сказала, что необходимости в дополнительном лечении для моих связок нет. Осознав свои потребности, мое тело само исцелило себя.

Раньше мне казалось, что для того чтобы в жизни произошли серьезные перемены, необходимо активно действовать. Я задавала жизни много вопросов и требовала немедленных и точных ответов. Мой период молчания научил меня тому, что иногда не нужно ничего делать. Ответы уже есть внутри нас — нужно просто помолчать, чтобы их услышать.