Кульшат Медеуова: «Все самое интересное в области культурной памяти происходит не в городах»

«Политическая перезагрузка тянет за собой перезагрузку культурных слоев»

Вы специализируетесь на исследовании памяти. Что это такое? Что включает в себя изучение политики памяти?

Memory studies – это большой пласт исследований, получивший свое развитие на постсоветском пространстве именно после распада Советского Союза. Исследование памяти может варьироваться по разным направлениям: на историях личной памяти, семейной, на памяти сообществ. А еще есть исследователи, изучающие как государство работает с памятью, как оно конструирует её через политику. В этом направлении много интересных кейсов, например, в Астане устанавливают памятники только национальным лидерам, а в регионах могут ставить памятники и местным лидерам.

В нашем казахстанском контексте все самое интересное про память происходит не в городах, а где-то за пределами урбанизированных территорий. Это то, что мы называем памятниками, знаками, символами культурного ландшафта. Для нас более интересно отслеживать некую внутреннюю скрытую пружину культуры, чем исследовать судьбу советских памятников.

В Memory studies могут входить и историки, которые больше предпочитают такое направление исторической памяти, которое близко к политике памяти, то есть к подходу государства.

Вопросами исторической памяти могут быть: «Какой коридор исторической легитимности у нас?», «Должны ли мы все сейчас помнить про Жошы хана так, как раньше помнили героев Гражданской или Великой отечественной войны?».

А лично меня всегда интересовала современность и то, что называется культурной памятью. По сравнению с вопросами исторической памяти те, кто занимаются культурной памятью, скорее поставят вопрос не о том, когда и как появилась первая юрта, а сможет ли современный человек выжить в юрте больше, чем месяц, год?

То есть изучение политики памяти может проходить через изучение любой деятельности человека. А почему вы выбрали именно памятники и монументы? О чем они могут говорить?

В повседневности мы не обращаем внимания на то, кто и когда их установил. В стабильные времена памятники выполняют какую-то свою урбанистическую цель, например, оформляют сквер.

Но когда в стране происходит что-то кардинально важное, очень пристальное внимание обращается на памятники, потому что они являются триггерами, символизирующими прежнюю власть. Есть такое выражение «мемориальный бум», его часто применяют по отношению к тем странам, в которых что-то произошло, например, смена режима, за которой следом пошел снос старых памятников и замена их на новых героев и символов. Именно память становится инструментом, при помощи которого и власть, и разные группы населения, и исследователи находят для себя дело. Политическая перезагрузка тянет за собой перезагрузку культурных слоев. 

«Кто стоит на месте Ленина?»

Как политика памяти менялась с обретения независимости?

Ясно, что в период существования СССР территория всего Союза и Казахстана, в том числе, была промаркирована разными типами памятников. Самые крупные и значительные памятники – Ленину. Этому есть объяснение – к столетнему юбилею Ленина в 1970-х годах по всей территории Союза произошло обновление ранних памятников. 

Также и монументы, посвященные Второй мировой войне в канун 30 годовщины победы стали значительнее, масштабнее. Самый крупный из появившихся тогда монументов – Мемориал Славы находится в парке имени 28 гвардейцев-панфиловцев в Алматы и выполняет функцию не просто символического представления, но и формирует определённого типа иконографию. 

И эта монументальная урбанистическая история стала меняться после развала Советского Союза. Все значимые советские памятники располагались на публичных пространствах, например, на привокзальных, центральных площадях, где-то напротив обкомов, министерств, дворцов культуры.

В Астане место, где стоял памятник Ленину – это практически то же место, где сейчас стоит памятник Абаю. Конечно, может казаться, что как только развалился Советский Союз, мы поменяли одного Ленина на другого. Но есть множество сюжетов, которые говорят о сложном политическом противостоянии. 

С 2015 года мы c коллегами проводили полевые исследования по всему Казахстану и один из вопросов, который мы задавали: «Кто стоит на месте Ленина?» Некоторые нам отвечали, что это тот же самый Ленин, только ему подправили конфигурацию, сняли кепку и он стал Абаем. Мы слышали эту историю и в Уральске, и в Усть-Каменогорске. Это была народная реакция на политическую интригу или изменения.

Ранее вы говорили, что Ленина также мог заменить Абылай хан?

Абай при всей своей значимости для культуры, не является той политической фигурой, которая могла бы олицетворять унитарность государства. Любое государство работает в таком категориальном режиме, когда оно хочет сохранить свою целостность, общую конфигурацию и нерушимость границ. Какой–то промежуток времени был интерес к Абылай хану. У нас произошла его меморизация и на севере Казахстана, например, есть музей Абылай хана в Петропавловске, памятники в Кокшетау и Жезказгане. В Боровом была сконструирована поляна Абылай хана, где появилась конфигурация из камней, которую называли троном Абылай хана. Еще там придумали собственный ритуал: люди ходили пять кругов вокруг этого нагромождения камней для исполнения желаний. Потом его обнесли забором и установили надпись, что так нельзя, что лучше не поклоняться таким камням. 

Это живой процесс: государство предлагает, а население что-то подхватывает, пытается идти на опережение. Вполне возможно, что эти мысли и идеи не принадлежат только тем людям, которые сидят в администрации президента или в каких-то аналитических институтах. Вполне возможно, что все это разлито в пространстве, как ожидание своего культурного героя.

Абылай хан также не мог выполнять роль консолидатора, коммеморативного героя, который сможет всех объединить, потому что на западе у нас есть Абулхаир, например. В итоге, каждый регион использует символы своей родовой и культурной памяти: на востоке –памятники Кабанабай батыру, на западе – Исатаю и Махамбету; где-то – Кобланды, где-то – Бухар жырау, а где-то – Алия Молдагулова.

«Безымянные» батыры Астаны

А как ситуация меняется в постсоветский период? Как эти изменения можно заметить в Астане?

Один из первых монументов, который формировался в Астане – это «Отан қорғаушылар» или Памятник защитникам отечества. Он большой, местами по визуальному рисунку похож на скульптуру периода ВДНХ: колосья, фонтаны, барельефы.

Если вы посмотрите на два барельефа с двух сторон, то получается, что само понятие защитников отечества – это гораздо больше, чем казахстанцы, которые участвовали в Великой отечественной войне. Один из барельефов сохраняет паттерны памятников ВОВ, то есть в центре стоит фигура с автоматом, кстати, эта центральная фигура, очень похожая на космонавта Токтара Аубакирова, рядом девушка, напоминающая Алию Молдагулову. Это типично советский паттерн про участие и Победу. 

Но на другой стороне, на противоположном барельефе – конница и батыры. И это другой сюжет – он про батыров, которые защищают свое отечество от любых врагов, возможно, джунгар, возможно, еще каких-то. Мне нравится этот памятник, потому что он на стыке деталей, мелочей, которые идут от типично советского визуального языка ВДНХ модернистского типа, но уже здесь добавляется национальная тема.

Особенно нравится женщина, которая символизирует Көш, особый сенситивный символ травмы для казахской культуры. 

В разных городах Казахстана памятники, посвященные Второй мировой войне, менялись по-разному. Где-то они дополнялись, например, в кызылординском сквере Победы, где стоял вечный огонь и монумент, посвященный участникам Второй мировой войны, добавились памятники, которые говорили об афганской войне, о Казбате, о Чернобыле и Семипалатинском полигоне. В маленьких городах, вроде Сатпаева, мог появиться бульвар, закругляющая площадь, внутри которой могли поставить сразу несколько монументов и назвать Тағзым. Одно публичное место, где можно отметить и Наурыз, и 9 мая, и Желтоксан. Все связывали в одну цепочку.

Монументы, которые появлялись в 70-е, всегда были крупными и снести их было непросто. Они были очень хорошо привязаны к городской ткани – к транспорту, скверам, новым районам. 

Ранее вы упомянули, что в Астане ставят памятники только национальным лидерам. Это напомнило, как ранее в своих лекциях вы говорили, что в Астане осторожно устанавливали памятники батырам и делали их безликими. Не могли бы вы рассказать подробнее об этом?

Батыр с точки культурной памяти не может быть просто абстрактным батыром – за каждым есть пространственная история, какая-то культурная память. Это всегда найманский, аргынский или какой-то иной батыр. Батыров много в принципе – в канонических исторических списках их около 300. Но сам феномен батырства это не просто историческая констатация того, что кто-то реальный участвовал в каких-то исторических битвах. Это может быть и номинация особого уважения и почитания, как, например, говорят о Бауыржан Момышулы, как о главном казахском батыре-участнике ВОВ, или что Токтар Аубакиров космический батыр. 

Да, в Астане есть батыры – например, прекрасная группа батыров у музея Вооруженных сил в контексте истории вооружений. Это работа Мурата Мансурова, он консультировался с историками, которые специализируются в истории вооружения в степи. Однако все батыры, которые представлены в Астане, безымянны. 

Исключением может быть памятник Богенбай батыру, но у него отдельная история, потому что он появился благодаря тому, что это был дар городу. Родовое объединение подарило памятник городу. Сам факт того, что памятник стоит на проспекте Богенбай батыра, а не на центральной площади, тоже отражает историю про то, что очень аккуратно пытаются работать с символами культурной памяти, потому что разные батыры могли между собой находиться в определённом типе конфронтации.

Одному и тому же батыру может быть поставлено 4–5 мазаров по всей территории его кочевок. Одному Кабанбай батыру установлено 8 памятников строго по маршрутам найманских передвижений. За этим интересно наблюдать, потому что люди пользуются устной историей, своими источниками и это не всегда то, что делает государство. Все внешние исследователи думают, что то, что происходило в постсоветский период относится только к политике памяти, будто в этом участвовало только государство, но в Казахстане очень много мемориального активизма, который идет снизу от родовых объединений. Если родовое объединение сильное, крепкое, имеет экономическую основу, то оно может само участвовать в изменении мемориальной карты Казахстана. 

А какие еще есть памятники, построенные родовыми племенами? Если не ошибаюсь, то есть хорошие примеры на западе страны?

Отпан-тау – большой мемориальный комплекс. Он выполняет роль консолидата для целой группы родовых объединений. Сила его символической мощи такова, что Амал (праздник Амал или Көрісу күні отмечается 14 марта, знаменующий наступление весны – В.) из определенной региональной традиции очень быстро стал важной традицией и для всего Казахстана. Самыми продуктивными по производству памятников являются родовые объединения кыпчаков. Они действительно покрыли всю территорию Казахстана разного рода монументами, значимыми для родовой истории кыпшаков. 

Как я понял, актором может быть не только государство. А кто еще, кроме родовых племен?

Иногда университеты. Например, на территории нашего университета (ЕНУ) есть памятник Гумилеву. Он не является городским памятником, он был сделан на деньги университета. На территории Кызылординского университета стоит памятник Мустафе Шокаю. Бывает подключаются и межгосударственные отношения. Обычно это происходит симметрично. В Астане есть памятники и Мустафе Кемалю Ататюрку, Юнусу Амре, а в Анкаре памятник Нурсултану Назарбаеву. Такая дипломатия памятников развита в мире, нам дарят памятник Пушкина, а мы в ответ памятник Абая или Жамбула. 

Кстати, по количеству памятников в Казахстане лидирует ученый Каныш Сатпаев, потому что он вобрал в себя всю силу советского, но он был нашим, казахом, поэтому его не коснулось постсоветские разрушение. А первый бюст Сатпаеву появился еще при жизни и это была общесоветская практика, когда за особые заслуги можно было поставить бюст на родине.

Наверное, у нас была особая травма, что многие памятники на территории Казахстана были посвящены неказахам. В 90-е годы все хотели устанавливать памятники именно казахам, поэтому в постсовесткий период появилось очень много памятников тем, кто достиг каких-то высот, но как будто не до конца оцененным. Поэтому ранний постсоветский период я называю компенсаторным в плане коммеморации. 

Самый успешный символ в Казахстане

Вы часто отмечаете отдельную роль Астаны в политике памяти. Насколько она весома?

Один из самых успешных символов, который был произведен Астаной и который разошелся по всей территории Казахстана – это Байтерек. Очень успешный по воспроизводимости визуальный паттерн. Каких только Байтереков мы не видели во время полевых исследований, вплоть даже до того, что встречали клумбу Байтерек, точную металлическую копию, только без лифта в Усть-Каменогорске.

Что это может означать?

Байтерек – это не внешний символ, это действительно паттерн мифологического характера. В мире в целом любят мифологические сюжеты. Многие мифологические сюжеты трансформируются от века к веку, но сохраняют свою валидность. Мы относимся к культурам так называемого мирового дерева. У нас иерархическое представление о мире – нижний, средний и верхний. У нас этот Байтерек не был чужеродным термином.

Если бы вы могли провести экскурсию по значимым местам Астаны, то какие бы вы выбрали?

Обычно я использую подножие Пирамиды (Дворец мира и согласия), это очень удобная точка обзора, чтобы увидеть градостроительную задумку – аллею Мынжылдык, ось тысячелетия. Тут и идея интересна, и визуально можно зафиксировать как рос город вдоль этой оси. В целом, все места важны, но больше всего люблю окраины, потому что там ты видишь как город дышит. В мировой практике окраины развивались хаотично, а у нас окраины управляемы. На наших окраинах можно видеть разные заготовки для будущего города. Это урбанистическая методика – всегда исследовать через центр и периферию. Мне интересно следить за тем, в какую сторону город пойдет. 

«Мы нормализовали Астану»

В книге «Казахстан. Лабиринты современного постколониального дискурса» вы пишете, что есть две критики буквального символизма Астаны: либо его не хватает, как утверждают профессиональные архитекторы, либо слишком выпячивается этническая составляющая в символическом, и в этом видна своеобразная постколониальная травма. Не могли бы вы объяснить, что имеете ввиду под этим?

Есть направление истории архитектуры. Эти архитекторы работают широкими масками – романский стиль, Средневековье, Возрождение и они апеллируют целыми столетиями. У них есть четкие градации того, как они определяют стилевые характеристики по тенденциям, которые были внутри, например, по материалу. В Астане мы также используем термины стиля, но период слишком короткий. Что мы можем сказать? Практически ничего. У нас идет развитие через эклектику, политики постоянно требуют более выразительного архитектурного облика столицы. Но какими средствами это достигалось?

Давайте обратим внимание на Национальную академическую библиотеку, одно из первых зданий, которое появилось в связке с министерством обороны. Это здание хорошо символизирует слабый уровень локальной архитектуры раннего периода столичности. Здесь используется буквальный символизм: библиотека – это храм знаний, значит, туда нужно долго идти, нужно туда подняться. Архитектор выстраивает коробку здания с безумным рядом ступенек, которые зимой заносит снегом. На это здание навешивают мраморные пластины, на которых казахский узор. 

А как по-вашему менялась Астана? Где проходит грань между порой бюрократическими решениями и культурной, гражданской, городской апроприацией этих решений? Где Астана остается городом, а не символом государственности?

Первые тексты про Астану были неадекватные с двух сторон: провластные авторы говорили, что все будет хорошо, как счастливы люди на улицах Астаны. Были другие, утверждавшие, что все тут ужасно, все неправильно, что это очередная утопия. Ясно, что Целиноград или Акмолинск не был столицей, поэтому был комплекс провинциальности. Если появлялось одно знаковое здание, то сразу было очень много тех, кто его критиковал, делались неуместные сравнения с другими странами, постоянно было такое неприятное самоуничижение. Сейчас такого нет, кажется, что мир в целом и, самое главное, сами жители привыкли к Астане, можно даже сказать, что мы ее нормализовали.