Саломе Джаши, режиссерка: «У меня есть сильное убеждение, что желания одного человека не должны управлять всем остальным»

Свою карьеру Саломе Джаши начинала в журналистике: сначала репортеркой в веб-издании, а затем на крупном вещательном телеканале. Сама она рассказывает, что этот факт ее жизни не такой занимательный: формат не был ей по душе, больше интересовали не сами факты, а то, о чем эти они говорят, контекст. В 2005 году, получив стипендию, Джаши поступила на факультет режиссуры документального кино в лондонском университете Royal Holloway.

Когда вы впервые узнали о деревьях, плывущих по Черному морю? Каковы были ваши мысли и чувства в тот момент?

Это было в 2016 или 2017 году. Мы слышали, что самый богатый человек в стране — Бидзина Иванишвили — коллекционирует столетние деревья. Тогда мы думали, что речь идет об одном или двух деревьях. Потом мы, как и все, увидели в социальных сетях фотографии этих скользящих по земле, а затем плывущих по воде деревьев. Для меня это было, как глитч на видеокассете — что-то, чего не должно было быть там, какая-то ошибка. Это вызвало столько разных противоречивых амбивалентных чувств внутри. Я подумала: «Это определенно заслуживает того, чтобы быть снято». Не просто съемки, но и запечатление закулисья, потому что этот процесс — это не просто история о том, как один человек забирает растение, это еще и поэзия: о красоте, о потере, о миграции, о возможности чего-то невозможного. Столько идей приходило в мою голову. Дерево, плывущее по морю, стало триггером.

Вы чувствуете, насколько вы удачливы? Вам удалось заснять все эти моменты. Они действительно красивы настолько же, насколько болезненны. Уходящие деревья — это такой глубокий визуальный образ.

Я полагаю, что да (улыбается). Я никогда раньше об этом не думала… Да, наверное, у меня была эта привилегия — то, что мы видели, то, что мы сняли. Никто в Грузии не смог это сделать, ни у кого не было того доступа, который мы имели. Я помню, как однажды мы снимали ночью, ждали, когда прибудет дерево, приехал полицейский. Он подъехал и начал спрашивать: «Кто вы? Что здесь делаете? Убирайтесь!» Мы ответили, что мы съемочная команда, тогда он сказал: «Окей, вы можете остаться». Мы действительно были единственной командой, которой было позволено быть там и снимать. Конечно, мы не смогли снять все, потому что мы начали съемки, когда процесс уже был запущен к концу.

Были ли у вас сложности в течение съемок? Ведь эта история была очень резонансной, привлекла много внимания.

В начале я думала, что будут трудности. Я работала вместе с исследовательницей, ее зовут Тамара, на каком-то этапе мы задались вопросом: «Почему у нас есть столько доступа?». Это было удивительно. К концу работы мы действительно могли снимать по сути всё. В начале мы не могли снимать как пилят деревья, потому что это было незаконно, хотя все было сделано так, чтобы выглядело «легализовано». У нас был доступ ко всему, причем это был не просто доступ, а даже координация работы. Я звонила им, спрашивала, какие у них планы, можем ли мы приехать, когда дерево будет на барже, можем ли мы поснимать на барже. Это было действительно легко. У меня не было моментов, когда я делала что-то, что могло привести меня к опасности, потому что люди, с которыми мы сотрудничали — те, кто работали в этом проекте, были очень добрыми. Они хотели, чтобы я это снимала, потому что они видели в этом очень уникальный процесс, который не имеет аналогов в мире. Очевидно они хотели, чтобы этот процесс был снят как следует.

Как насчет других людей в кадре — жителей деревень, которые дали рабочим забрать деревья? Может быть у них просто не было выбора? Каково было работать с ними? Как они чувствовали себя в процессе?

С жителями деревень бывало по-разному. Было много тех, кто не хотели, чтобы их снимали, потому что говорить о деревьях значило говорить о политике, так как человек, стоящий за всем этим — бывший премьер-министр Грузии, основатель правящей партии «Грузинская мечта», который только в январе этого года оставил пост лидера партии. Даже сейчас он — самый влиятельный человек в стране. Так что говорить о его желании, комментировать это — нелегкое дело для большинства. Это не потому что он накажет их за это. Просто в деревнях важно не расстраивать местную власть. Бывали случаи, когда члены семьи работали в корпорациях Иванишвили, поэтому они не хотели ставить под угрозу их положение на работе. Из-за этого многие истории остались нерассказанными. Или из-за личной мотивации. Были семьи, которые отказались продавать деревья — великолепные, красивые деревья. Они были бедны, но предпочли сохранить дерево их предков рядом с их домом.

То есть была возможность сказать «нет»?

Да, это было возможно. Было около двух или трех человек, которые сказали «нет».

Мы видим людей, которые живут в небогатом регионе, содержат хозяйство. С одной стороны — дерево, с другой — обещания построить дорогу, заплатить деньги за дерево. И это сложный выбор, я видела на лицах некоторых героев внутреннюю борьбу.

Да, для них предложенные деньги были чем-то важным, решающим фактором. Не только потому что они хотели денег, но и потому что они живут бедно. И эти предложенные деньги могли пойти на ремонт дома, на образование их детям — на базовые потребности. Так что, да, это была такая «фаустовская сделка». Соглашаешься продать дерево, и это как бы грустно, но зато у тебя будут деньги, которые в некотором роде спасут твою жизнь. Для кого-то это было так, для кого-то это был только вопрос денег без эмоциональной привязанности к дереву.

Да, в фильме есть очень трогательные моменты расставания с деревом. Интересно, что Иванишвили не появляется в кадре, но постоянно присутствует в фильме. При этом его имя произносится всего раз или два. Почему?

Когда ты говоришь про деревья, достаточно сказать «он» и все поймут о ком речь. Он — единственная присутствующая фигура, чье имя иногда даже не обязательно упоминать.

Это создает впечатление, что он — «Тот, кого нельзя называть».

Да…(смеется) Я думаю, что иногда люди называли его имя, но мы часто знали к кому референс, поэтому не было нужды говорить. Я думаю, это свойственно нашей и вашей культуре — иметь сильного лидера, политика или богатого человека. Когда мы говорим о какой-либо теме, которая имеет к нему отношение, мы говорим «он» и все знают, кто — он. И в то же время он становится абстрактной фигурой — человек без имени, большим, чем само имя.

Это еще очень напоминает мифологию, мифологизацию. В фильме герои говорят о нем, о его первом появлении в деревне: он был с собакой, в окружении охранников, он вошел в этот дом и сказал хозяевам… В самих словах рабочих, инженеров, жителей деревень он становится мифом. Мне нравится это в фильме — грань между реальностью и сказкой становится тонкой. Еще в фильме говорят, что с каждым из этих деревьев Иванишвили будет жить дольше. Это какое-то известное в Грузии поверье или свежий фольклор?

Я не думаю, что это народное грузинское поверье. Думаю, это скорее всего связано с шумихой вокруг tree hugger (tree hugger — человек, который обнимает деревья для улучшения своего состояния — прим.). Как мы знаем, Иванишвили — известный tree hugger, он очень увлечен деревьями. Это все слухи — я не могу подтвердить их ничем. Идея того, что дерево может продлить жизнь — это тоже слухи.

Получается своеобразная форма фольклора: люди работают вместе, проводят много времени друг с другом, едут из одной деревни в другую. Так слухи становятся поверьями.

Да. Еще люди говорят, что он хочет излечить своих двоих сыновей, у которых альбинизм, таким образом, он хочет, чтобы они жили дольше. Это тоже такой фольклор. Хотя я уверена, он никогда не действовал из этих соображений.

Когда вы приступали к работе над фильмом, то какую цель перед собой ставили? Политическое высказывание или наблюдение за тем, как обстоят дела в вашей стране?

Я не хотела делать политический фильм. Да, он мог быть политическим, потому что его тема тесно связана с политикой — политики вовлечены в эту историю. В то же время я не хотела использовать месседж — «Вот что происходит в Грузии». Я хотела сделать историю более абстрактной, не называя места, не идентифицируя локации. Конечно, в синопсисе вы можете прочитать, в какой стране происходит действие, вы услышите грузинский язык. И в то же время я хотела сделать место и время более абстрактными. Необязательно сейчас и Грузия. Моей главной целью было снять фильм-аллегорию — фильм, который через перемещение деревьев говорит о других вещах с помощью метафор и аллегории.

История действительно выходит за рамки одиозной идеи одного человека, фильм раскрывается слой за слоем. Картинка, музыка — все очень красиво работает вместе. Кто работали над музыкой в «Укрощении сада»?

Моя подруга Селия Стром курировала работу над музыкой для фильма. Первую композицию, открывающую ленту, написал известный современный немецкий композитор Карлхайнц Штокхаузен. Две композиции в конце фильма взяты у двух средневековых французских авторов: первая — Соланжа, вторая — Клемана Жанекена. Когда мы обсуждали с Селией музыку, я сказала, что хотела бы чтобы в конце играла триумфальная гротескная музыка, которая бы подошла к водным разбрызгивателям, некий гимн, создающий ощущение и атмосферу фейерверков, празднования. Она выбрала для этого композицию Song of birds и полностью ее отредактировала. В фильме есть еще одна скрытая композиция, она играет в сцене с птицами. Это песня известной берлинской вокалистки, в которой она имитирует пение птиц. Мы взяли эту композицию и интегрировали ее в реальное пение птиц. На этом построено интро к финальной музыкальной композиции.

Вы говорили, что этот фильм для вас скорее аллегоричный, но каково ваше мнение о самом проекте, о том, чтобы остановить полстраны и выполнить волю одного человека даже если в итоге был открыт публичный парк? Я читала, что иногда для перевозки деревьев останавливали движение поездов, отключали электричество в деревнях.

Я попыталась передать мои прямые чувства в этом фильме. Я не хотела, чтобы это было слишком выражено. Мне действительно нравится идея оставить пространство для аудитории, чтобы люди сами могли определить свое отношение к этому. Что я чувствую? Это очень сложная тема. В какой-то момент я подумала, что это не фильм, что мне нужно начать писать книгу, собирать материал для нее, потому что это очень большая тема, и фильм не раскрывает её в достаточной мере. Что я чувствую? Да, как вы сказали — парк сделан публичным, но это желание одного человека. И если он хочет, он это сделает. Это такая привилегия делать то, что ты захочешь, которая вовлекает сотни других людей. Это не что-то приятное. Возникает вопрос — что такое общественное благо? Всем этим людям заплатили, они получили некую выгоду. Может быть это хорошо, что им заплатили? Может быть хорошо, что появился парк, который привлечет туристов? У меня есть сильное убеждение, что желания одного человека не должны управлять всем остальным.

Однажды в одном из интервью вы сказали, что вы продолжаете жить и работать в Грузии, потому что происходящее в стране вызывает в вас злость, которую вы направляете в творчество. Вы разделяете как-то свою работу от гражданской позиции?

Это всегда идет вместе. Как можно разделить производство фильмов от повседневности? Вдохновение приходит из повседневной жизни. Это то, как ты чувствуешь современность. Да, эта страна злит меня, но она также очень меня расстраивает. Раньше было больше злости, сейчас — что-то вроде апатии, ощущения, что ничего не изменится, что дела идут все хуже и хуже. Иногда мне хочется отсюда переехать. Иногда кажется, что нет никакой надежды. Знаете, мое поколение росло с чувством, что мы сможем что-то изменить, что мы создаем новую страну. Все было свежо, все было впервые, все было экспериментом и все было возможно. Было много свободного пространства, не как в Европе, причем пространства не только физического. Этот процесс был очень интересным, он давал чувство изменений, развития. Недавно меня посетило другое ощущение: мы больше не находимся в этом процессе положительных изменений, мы увязаем в болоте.

Согласны ли вы с тем, что обстановка в таких странах, как наши, может стать питательной средой для развития искусства, для творческого высказывания?

У нас есть эта гипотеза, что артисты должны страдать (Смеется). «Если мы страдаем — мы создаем». Не всегда, конечно. Я думаю, что это хорошо для вдохновения. Для меня злость всегда была источником вдохновения. Конечно, не всегда и не все мои работы основываются на злости. Но некий диссонанс, понимание, что что-то не так… Мне нравится наблюдать что-то неправильное, мне нравится это снимать. Эта неправильная среда представляет для меня больше интереса, чем, например, неправильные люди. Да, возможно, у нас больше материала для размышлений. Конечно, на персональном уровне нелегко оставаться в такой обстановке.