Алима Бисенова, культурный антрополог: «Культура и идентичность поддерживают человека на плаву

Не совсем наука

Антропология впервые появилась как колониальная наука и представлена несколькими школами. До эпохи географических открытий главным источником знаний о разных народах были исторические тексты. Ступив на неизведанные земли, европейцы узнали о существовании новых культур и цивилизаций, и включенное наблюдение за этими «ранее невиданными» людьми стало новым методом изучения человека и общества.

Антропологи сопровождали завоевателей и переселенцев и можно сказать, обслуживали колониальные интересы. Поэтому антропологию часто называют «служанкой колониализма» (handmaiden of colonialism). В Африке и в Азии военное-административное присутствие колониальной власти обеспечивало безопасность антропологов у завоеванных «дикарей».

Похожим образом антропология формировалась и в Америке, где продвижение переселенцев-колонизаторов на Запад сопровождалось истреблением индейских племен. К концу XIX-началу XX века стало ясно, что многие индейские народы исчезнут, и ученые антропологи старались собрать как можно больше сведений о местной индейской культуре. Они записывали исчезающие языки, фольклор, собирали материальные артефакты. Поэтому американская антропологическая традиция того периода называлась salvage anthropology — «антропология спасения» и сформировалась на стыке четырех областей: археологии, а также социально-культурной, лингвистической и эволюционной (биологической) антропологии. Все, кроме последней, изучают человека, общество и связанные с ними явления, будь то урбанизм, религия, язык, идентичность и многое другое. Биологическая же антропология может затрагивать не только вопросы человеческой эволюции, но и изучать такие процессы, как, например, одомашнивание диких животных, в том числе по их останкам.

В Российской империи, а потом в СССР научным эквивалентом антропологии была этнография. Она тоже имела колониальные истоки и со временем сместила акцент с географии (Русское географическое общество) на историю. Этнографы Средней Азии часто служили чиновниками в колониальной администрации. Например, известный российский ученый XIX века, Алексей Левшин, автор «Описания киргиз-кайсацких орд и степей» изучал быт и культуру казахов, совмещая свои достаточно ограниченные полевые исследования с государственной службой в Оренбургской пограничной комиссии.

К XVIII-XIX веку в трудах антропологов появились философская база, опиравшаяся на сравнительный анализ разных культур и ориентализм — европоцентристский подход к пониманию азиатских и других народов. Однако ко второй половине XX века среди западных исследователей сложилось критическое отношение к колониальным истокам антропологии и так называемой «научности» этнографического подхода. Антропологи получают знание «интерперсонально» — через взаимодействие с другими людьми и призму собственной рефлексии. Поэтому в исследовании очень важна субъектность самого антрополога. Она выражается в его авторитете, доступе к изучаемой теме, владении языками и взаимоотношениях с исследуемыми субъектами. То, что в интервью скажут одному антропологу, могут не рассказать другому просто потому, что он иностранец. Или, наоборот, иностранцу могут рассказать больше, так как последствий будет меньше.

В целом, научность ставится под сомнение не только в антропологии, но и во всех науках, изучающих человека, потому что человек — не просто объект исследования, а субъект, обладающий собственной независимой волей. Его мнение и социальный контекст могут измениться, поэтому в гуманитарных науках, изучающих человека, почти невозможно проверить или повторить результаты предыдущего исследования.

Та же количественная социология сегодня переживает кризис, потому что результаты массовых опросов не всегда отражают реальность. Допустим, в 2016 году во время выборов в США люди голосовали за Трампа, хотя многие перед этим указали, что проголосуют за Клинтон. То есть люди не только могут менять мнение и взгляды, но и скрывать их от социальной науки. Антропологи понимают все сложности и проблемы переноса научных подходов из естественных наук в социальные. В этом и есть, я считаю, большая заслуга антропологии как гуманитарной и гуманистической дисциплины.

При этом современные антропологи опираются на системный подход, включающий изучение исторического контекста, работу с источниками и людьми. Для этого требуются определенные исследовательские навыки, теоретическая база и аналитический склад ума. Нужно уметь отсеивать лишнее, докапываться до важного и обладать талантом рассказчика, чтобы ваш труд привлек внимание аудитории.

Караганда, Каир, Корнелл

Я родилась в Целинограде в семье ученых. Отец был инженером и стал первым кандидатом наук в Целиноградском инженерно-строительном институте, а мама у меня микробиолог и до сих пор руководит микробиологической лабораторией. В школе мне хорошо давались точные науки, но в семье не хватало «настоящего» гуманитария, и отец подталкивал меня в этом направлении. Оба моих родителя были интеллигентами в первом поколении, и им казалось, что «настоящая интеллигенция» — это те, кто пишет книги и выступает по телевизору (смеется).

По первому образованию я филолог, специалист по казахскому языку и литературе. Если бы доучилась в аспирантуре в Караганде, стала бы еще тюркологом, но я уехала в США на Postgraduate программу. Потом была магистратура по исследованиям Ближнего Востока в Каире. В Египте я училась благодаря стипендии от фонда известного японского филантропа Ёхей Сасакава. Уже тогда меня интересовала тема религии, и первую свою научную статью я связала с казахстанскими студентами, обучающимся в Египетском теологическом университете Аль-Азхар.

Долгое время считалось, что мы живем в секуляризующемся мире, где ведущую роль в развитии цивилизации занимает научно-технический прогресс, модернизация, просвещение, а религии в этом новом мире должны уйти на второй план. Как писал Макс Вебер, с капитализмом и рационализацией жизни произошло «расколдовывание мира». Но жизнь в XX веке показала, что это не так. После развала СССР с его антирелигиозной политикой на всём постсоветском пространстве начались процессы возрождения религиозной жизни, и Казахстан не исключение.

В Каире я задумалась о докторантуре и хотела связать ее с гуманитарными науками. В отличие, например, от политологии с ее моделями и теоретическими концепциями, антропология давала мне творческую свободу, особенно в США, куда я хотела поступить в докторантуру. Там поощряют самостоятельный выбор тем и направлений исследований. То же самое мы сейчас стараемся внедрить в Назарбаев Университете, где студенты так же выбирают профессоров, с которыми хотят работать.

Американские вузы зарабатывают преимущественно на программах бакалавриата и магистратуры, поэтому программы PhD часто более доступны и предоставляют хорошие стипендии. В Корнеллском Университете, где я училась, вуз полностью покрывал стоимость учебы и платил мне хорошую ежемесячную стипендию. Также он входил в Лигу Плюща, что позволяло сотрудничать с известными учеными из разных университетов. Я могла брать курсы и по немецкой философии, и предметы из бизнес-школы, поскольку моя тема была на стыке экономики и антропологии.

Когда я только приехала, мне хотелось изучать ислам. Но на фоне борьбы с международным терроризмом эта тема в США была сильно политизирована. Я столкнулась с тем, что одну мою даже не опубликованную статью (я только презентовала её на конференции) процитировали в конгрессе США, предложив признать партию, упомянутую в моем докладе, террористами. Мне не хотелось быть причастной к подобным политическим играм, и я временно сменила направление исследований.

В качестве темы для диссертации я выбрала строительный бум в Астане. Меня интересовало, как застраивалась столица, каким ее облик представляли местные жители и что изменилось в жизни людей, привыкших к типовому советскому жилью. Рынок на тот момент предлагал новые квартиры с черновой отделкой, и было любопытно, как люди улучшали свои жизненные условия. Это был и выбор планировки, и выбор материалов, и дизайна интерьера, и мебели. Выводом исследования стало то, что в Казахстане развивается класс собственников с разным отношением к своему имуществу.

Ремонт — про создание собственной среды, которая влияет и на самоощущение, и на отношение к окружающему пространству. Если человек несколько месяцев ремонтировал квартиру, чтобы потом быстро ее продать, это скорее говорило о его «капиталистическом» отношении к жилью. В то же время многие тогда только приехали в столицу из регионов и Алматы, и вместо привычных 44 квадратных метров (2-х комнатная хрущевка) получили 70 и больше. Учитывая, что квартиры с большой квадратурой в поздний советский период были менее доступны, получить такое жилье по госпрограмме было равносильно исполнению мечты о достойной и «современной» жизни. Надеюсь, к следующему году выйдет моя книга на английском языке, где я подробно рассматриваю эти вопросы «исполнения мечт» в плане собственного жилья.

Где могут пригодиться антропологи?

Многие страны, включая Казахстан, запускают госпрограммы по развитию регионов. Чтобы что-то развить, важен не только экономический потенциал, но и историческая связь людей с этим местом. Нужна не просто «голая степь» в смысле пустого пространства, а именно «культурно-освоенная» территория с каким-то наследием. Работа антрополога заключается в том, чтобы установить все эти связи и доступно о них рассказать.

Я люблю путешествовать на машине, а так как мой отец родился в России и у нас там много родственников, часто езжу по волго-уральскому региону. Как человек из Казахстана, я вижу, что лучше развиваются территории, где есть сильная региональная идентичность. Это не просто рассказы бабушек про отношение к земле и малой родине. Если люди знают могилы предков, связывают семейную историю с локальным сообществом, то этот край будет развиваться, даже если рациональнее всё бросить и уехать в Москву. Культура и идентичность поддерживают человека и среду «на плаву». То же самое и у нас.

Каждый клочок земли имеет историю и культуру. Допустим, когда-то земли Восточного и Юго-Восточного Казахстана, включая территорию Алматы и Алматинской области, занимали джунгары. После их разгрома туда пришли казахи, договорились с китайцами и платили им дань — одну лошадь со ста голов. Как результат, с конца XVIII-начала XIX века в регионе забурлила торговля и контрабанда чаем, и в разные исторические периоды этот поток то затухал, то возобновлялся.

В конце XX века торговля с Китаем снова активизировалась, а сейчас объемы опять уменьшаются. Как эти процессы отражаются на регионе и населении — интересная тема для антропологических исследований. Погружение в исторический контекст — определенно плюс советской школы этнографии, потому что у американских ученых этого иногда не хватает.

Историки в основном работают с архивными материалами и документами, а источники антрополога шире и также включают интервью с очевидцами каких-то событий или их потомками. Архивы нередко отражают только одну точку зрения без учета других мнений. Сейчас я работаю над статьей про период отношений СССР и Китая, когда в апреле 1962 года в Казахстан за несколько дней вернулось более 200 тысяч человек.

Газеты не освещали этот массовый переход через границу, и в архивах о нем тоже почти ничего нет. Единственный способ изучить эту тему — через людей, так или иначе связанных с этим событием. Упоминание о нем я также нашла в романе Кабдеша Жумадилова «Соңғы көш» («Последнее кочевье») — пригодился литературный бэкграунд.

О спросе на постколониализм

В Назарбаев Университете я читаю курс о постколониальной теории и ее применении в Евразии. В прошлом году карантин подтолкнул меня записывать онлайн-лекции для студентов, и я решила делиться ими в YouTube. Мою первую лекцию в Facebook за два дня посмотрело четыре тысячи человек. Это мотивировало меня запустить канал. Также меня пригласили выступить с лекциями для московского онлайн-университета Neon в рамках курса о постколониальности и для центра «Целинный». Эти лекции тоже доступны онлайн. Одну лекцию об ориентализме даже перевели на азербайджанский язык.

Также нас затрагивают экономические и геополитические интересы Китая. С одной стороны, у нас есть право выступать от своего имени на международной арене, а с другой — мы обусловлены внешней повесткой, которую формируют крупные державы. Но мы такие не одни.

Тема постколониальности находит отклик также и в Восточной Европе. Страны этого региона считают себя если не колонизированными, то подверженными влиянию Западной Европы, которая диктует им «правила жизни». После обретения независимости в 60-80-х годах прошлого века с трудностями возрождения языка и культуры столкнулись многие страны Африки. Их опыт тоже для нас интересен. Подобные вопросы актуальны и для России, где проживает много когда-то колонизированных народов, для которых остро стоит проблема сохранения культуры и родного языка.

Интерес к теме постколониальности также вызван потребностью понять свое место в истории, притом, что мы всегда будем страной между Россией и Китаем, зависящей от них в той или иной степени. Географию не изменить, но понимать исторические причины каких-то процессов и культурный контекст будет плюсом. Есть мнение, что зацикленность на тяжелых страницах истории мешает современному развитию. Мне кажется, что это вопрос академической и личной свободы. Если человек хочет разобраться в том, что случилось с его семьей в Ашаршылык, это его право, как и ученого, выбравшего эту тему для исследования. Возвращаясь к вопросу региональной идентичности, очень важно, чтобы люди ощущали связь с теми местами, где они живут, и сообществом, которое они хотят развивать. Почитание предков, понимание истории, традиций и взаимосвязей между прошлым и настоящим — очень важно для будущего.

Юрты с солнечными панелями и табунное коневодство

Два года назад я ездила в Монголию, где участвовала в съемках документального фильма о казахской юрте и кочевом образе жизни для русской редакции канала History. В Монголию мы ехали через Алтай, откуда удобнее добраться в регион Баян-Улгий, населенный этническими казахами с начала XX века. Они пришли туда из Китайского Алтая еще до Октябрьской революции. Там достаточно жесткие климатические условия, примерно, как на севере Казахстана.

Сейчас в Баян-Улгий проживает около 120 тысяч казахов. Притом, что многие из них продолжают сезонно жить в юртах, как их предки, они не отрезают себя от глобального мира. Местные жители пользуются интернетом, и почти к каждой юрте проведена солнечная батарея. Локальная аутентичность пользуется спросом у иностранцев, и многие хорошо зарабатывают на туризме.

В горных регионах распространено вертикальное кочевание в зависимости от сезона, поэтому зимуют местные в отапливаемых домах, а летом поднимаются с юртами на жайляу. Они разводят лошадей, яков, коз, изготавливают и продают кашемир. Туризм тоже приносит доход, для сравнения — моя комната в гостинице в Горно-Алтайске стоила дешевле, чем койко-место в туристической юрте.

В Казахстане сейчас тоже возрождаются разные формы традиционного хозяйства, которые, казалось бы, ушли в историю. Где-то это происходит спонтанно, а где-то в результате сознательного поиска «аутентичности». После распада Советского Союза к концу 1990-х в Казахстане резко упало поголовье мелкого и крупного рогатого скота. Начиная с 2000-х поголовье восстанавливается, но до сих пор не достигло показателей 1990 годa. В то же время поголовье лошадей в постсоветский период выросло до 3 миллионов в 2020 году, превысив показатели 1990 года почти в два раза. Объяснение этому — традиционное табунное коневодство, на которое перешли частные семейные хозяйства из-за отсутствия организованных предприятий.

Казахстан находится на седьмом месте по поголовью лошадей в мире — после Монголии, но впереди России. После развала колхозов и совхозов в кризисные времена аульчане вернулись к традиционному табунному коневодству, потому что именно этот вид хозяйствования не требовал инвестиций в инфраструктуру — необходимы были только навыки выпаса, знания о местном ландшафте и сама земля как средство производства. В табунном коневодстве лошади пасутся косяками (жеребец пасёт свой косяк из 15-25 лошадей) под частичным присмотром хозяев. Лошадей разводят для получения кумыса и мяса — и первое и второе продукты, что называется, «внутреннего потребления». Оно также связано с так называемым «традиционным» образом жизни — казахским гостеприимством, тоями, свадьбами и поминками, на которых принято подавать бешбармак из конины.

Как показывает пример табунного коневодства, «традиционная форма» хозяйствования возродилась именно в момент кризиса советской системы животноводства. Для аульчан «номадизм» не был официальной идеологией, да и вряд ли они пытались как-то «идеологизировать» своё «новое» занятие коневодством, но, тем не менее, это был их спонтанный «дeколониальный выбор».

Где учиться на антрополога?

На антропологов обучают в Назарбаев Университете, начиная с бакалавриата, а этнографию также преподают в КазНУ и в ЕНУ на магистратуре и докторантуре. В Казахстане очень большой запрос на гуманитариев и публичных интеллектуалов, которые могут делиться полезными знаниями.

Видео-лекции на ютубе моего коллеги-историка Жаксылыка Сабитова на тему той же Золотой Орды или ДНК казахских родов набирают по 100 тысяч просмотров. Гуманитарные науки должны участвовать в создании картины мира у граждан, а также выстраивать смысловые связи между нашим прошлым и будущим. Антропологи могут пригодиться и в крупных технологических компаниях, например, для изучения культурных привычек аудитории новых сервисов. Нам кажется, что мы современные, но на самом деле у нас осталось много привычек, как есть, проводить досуг, организовывать сообщество и многое другое.

Казахстанская наука: пациент скорее жив или мертв?

Я считаю, что пациент жив. Будучи членом национального научного совета по направлению социально-гуманитарных исследований, я вижу, что выделяется приличное финансирование и, в целом, много делается для поддержания науки и научных организаций. С начала года мы рассмотрели заявки по отдельному конкурсу для молодых ученых, а также на годичное и трехгодичное грантовое финансирование научных исследований. Как человек, который когда-то сам получал государственные гранты, я знаю, что процедура забюрократизирована, что усложняет ученым жизнь. Иногда мне кажется, что легче было бы всем раздать поровну и не морочиться (смеётся). Но в то же время я понимаю, что эти процедуры вводятся из-за постоянных скандалов, обвинений в коррупции и так называемом «научном туризме».

Если государство финансирует науку, она не может быть просто «ради науки». В принципе, наука не существует в отрыве от общества. Научным работникам, в том числе гуманитариям, надо постоянно доказывать, какую пользу обществу и государству они приносят, как они вписываются в стратегические программы типа «рухани жангыру» и т.д. У нас пока мало частных спонсоров науки, поэтому только государство «задаёт тон». Хотя постепенно появляются ростки и негосударственной поддержки исторического, краеведческого, антропологического и другого гуманитарного знания. Производство знания и науки — это очень сложная сфера, где должно быть много игроков.

Данная публикация стала возможной благодаря помощи американского народа, оказанной через Агентство США по международному развитию (USAID) в период с 05.03.2021 по 04.07.2021, и был подготовлен в рамках «Центральноазиатской программы MediaCAMP», реализуемой Internews при финансовой поддержке USAID. Проект «Gylym Faces» несёт ответственность за её содержание, которое не обязательно отражает позицию USAID, Правительства США или Internews.