Алёна Кошкина, зоолог: «Шпионские снимки времён Холодной войны помогли нам посчитать норы сурков»

Миграция из туризма в зоологию

В моей семье были приняты вылазки на природу, и мои самые первые, самые яркие детские воспоминания связаны с ними. Я хотела связать свою жизнь с природой, но мне казалось, что это больше про лабораторную работу. А это не так увлекало меня, как путешествия, поэтому после школы в 2005 году я поступила на бакалавра по специальности «Туризм».

На втором курсе я писала курсовую по орнитологическому туризму. К нам в университет пришли владельцы компании по организации бёрдвотчинг-туров (любительская орнитология, наблюдение за птицами). Они искали ассистентов, я попробовала — и бёрдвотчинг стал моим хобби. Так получилось, что на этих турах среди обычных любителей птиц я встретила несколько настоящих орнитологов. Они мне посоветовали познакомиться с АСБК.

АСБК в то время устраивала для студентов биофака летний лагерь, где я оказалась единственным небиологом. Там отбирали полевых ассистентов на международный проект «Кречётка», который проходил в Коргалжынском районе Акмолинской области. Кречётка — это такая степная птичка. Она достаточно редкая, потому что её ареал гнездования очень ограничен — север Казахстана и юг России.

Я так зажглась идеей попасть на этот проект, что вырвала эту позицию из рук всех биологов. Так, в 2009 году я поехала в экспедицию, которая разделила мою жизнь на до и после.

Мы считали этих птиц, надевали кольца на птенцов, чтобы проследить их жизненный путь от вылупления до отлёта из гнезда, маршрут передвижений (оказалось, кстати, что одна из причин снижения численности кречётки — соколиная охота в тех странах, куда она улетает зимовать, например, в Саудовской Аравии).

Для меня тогда впервые открылись степи. Я сама из Восточного Казахстана и иной природы, чем там, не видела. В поездке я поняла, что природа может быть разной. Я осознала, какие мне нужны путешествия, — научные экспедиции. Ведь это не просто дорога куда-то, а дорога со смыслом.

К тому моменту я успела поработать в нескольких местах в коммерческой сфере. Когда я увидела, что люди в экспедициях работают не за деньги, а за ценности на самом высочайшем уровне, то это стало для меня взрывом системы. Я поняла, что хочу быть как они.

Меня всё вокруг восхищало, я приставала к исследователям с вопросами, как маленький ребёнок. Один из них, англичанин Роб Шелдон, тогда даже пошутил, мол, какая ты напористая, наверное, мы ещё встретимся в этих степях, буду называть тебя доктор Алёна. Мы и вправду встретились там через десять лет. Доктором я, правда, стала чуть позже — в 2021 году.

Как такового жизненного кредо у меня нет, но мне всегда была близка фраза Жак Ива Кусто: «Если человеку даётся возможность жить необычной жизнью, то он не имеет права от неё отказаться». Я это чутко прочувствовала, побывав на проекте по кречётке. Я подумала тогда, что вот именно это я могла бы в жизни делать хорошо. Тогда не задумывалась о финансовых перспективах, хотя я из самой обычной семьи. Поняла, что если не пойду в эту сферу, то потеряю что-то важное, сверну не туда.

До сих пор, спустя 13 лет, я не поменяла своего мнения. Несмотря на то, что другие люди не всегда понимают мой выбор. Например, моя мама считает, что я занимаюсь несерьёзными вещами — мышек считаю, птичек слушаю, не то что врачи или инженеры! Но я думаю о том, что, в отличие от большинства человеческих профессий, которые нацелены на служение человеку, экология смотрит по сторонам. Меня воодушевляет идея, что мы, люди, настолько сознательные существа, что можем делать что-то такое, что нам личную выгоду не приносит, а помогает миру в целом.

В той же экспедиции я познакомилась со своим будущим научным руководителем, с которым написала PhD, Йоханнесом Кампом. Он тогда был ещё юным магистром. Он приехал сюда работать как студент, написал магистерскую, затем докторскую, стал профессором. Рос вместе с нами.

Эволюция в ландшафтного эколога

Я мечтала работать в АСБК, но вакансий в организации тогда не было. После окончания бакалавриата я на пару лет ушла в другую сферу — работала переводчиком.

В 2011 году в АСБК начался проект «Научные основы сохранения степей», там была возможность поехать в поле, но безо всяких перспектив дальнейшего трудоустройства, к тому же у меня не было биологического образования. Но тогда я просто уволилась со своей работы и сожгла все мосты. Место было только в команде териологов, специалистов по млекопитающим. Сначала я расстроилась, ведь я хотела и дальше заниматься птицами. Но оказалось, что птицы — это самое популярное направление, но кроме них есть много других животных. Я хорошо себя показала, и мне пообещали, что если я смогу получить биологическое образование, то позиция у меня будет.

Мне повезло, что в Евразийском университете в то время можно было поступить в магистратуру по несмежной специальности. Я поступила: правда, пришлось за лето освоить весь курс бакалавриата биофака, чтобы пройти вступительные экзамены. Моим козырем был английский язык. Он позволил добрать баллы, чтобы поступить в магистратуру, а затем по программе мобильности уехать в Германию в университет Грайфсвальда на факультет ландшафтной экологии. Это дисциплина на стыке экологии, зоологии и ботаники, которая позволяет объединить и систематизировать все накопленные знания по этим специальностям, — чтобы понять, как работают экосистемы и как их сохранять.

В ландшафтной экологии есть два подхода по сохранению видов — «лендсперинг» — заповедование территорий и «леншеринг» — деление природной среды с дикими животными.

Понятное дело, что в современном мире мы не сможем все свободные земли сделать заповедными. Нужно расставить приоритеты, понять, какие виды категорически не могут терпеть деятельность человека (например, снежный барс), а какие — могут, и разобраться, при каких условиях. На одной чаше весов находится экономическая выгода. Нужно рассудить, что, например, вот эти участки невыгодно использовать под сельское хозяйство, но там много степных видов, поэтому их лучше оставить природе — использовать лендшеринг. И наоборот — на каком-то участке невыгодно восстанавливать дикую природу, зато можно получить хороший урожай, так что лучше отдать их целиком в пользование человека.

Многие проекты остаются в области мечтаний, потому что территорий катастрофически не хватает и природе места нет. Нужно помнить, что сохранить природу — дешевле, чем восстанавливать её в будущем.

Учась в Германии, я удивлялась, насколько проще отношения между студентами и профессорами. В Казахстане именитые профессора часто относятся к студентам свысока, а в Германии такие профессора могут спокойно ходить со студентами в бары, но при этом необходимая субординация и наставничество остаются в рамках. Я была поражена этому балансу. Мне там понравилось, и я решила там же делать свой PhD.

Наблюдение за сурками из космоса

Тема моей диссертации PhD — «Влияние различных видов землепользования на популяции мелких млекопитающих степи». Я писала её в Германии в Мюнстерском университете. Эта учёба финансировалась Фондом Фольксвагена через проект BALTRAK по изучению баланса между сельским хозяйством и биоразнообразием в степях Казахстана. Проект был очень разносторонним — в нём участвовали и географы, и экономисты, и биологи.

Объектом моего изучения были роющие грызуны, например, сурки и суслики. Их называют экосистемными инженерами, к ним относятся примерно 80% всех видов степей. Они влияют на почвы, перерывают, аэрируют, меняют их химический состав, создают степной рельеф. Обычно на них никто не обращает внимание, все увлекаются птицами или «‎крупняком».

Мне нужно было понять, как влияет землепользование на них. Интересно, что именно в Казахстане сурки хорошо сохранились, в отличие от других стран, где тоже проходила целинная кампания. Значит, были какие-то обстоятельства, которые помогли им выжить. Узнав их, мы могли бы предложить стратегии лендшеринга.

Мы картировали более 7000 нор по всему Казахстану благодаря спутниковым снимкам высокого разрешения — физически мы бы это сделать не смогли. Выброс норы у сурка большой — до 20 метров. Почва, которую они выбрасывают на поверхность, светлее, чем верхние плодородные слои, так что норы видно на снимках.

Чтобы понять, а как дела у сурков были раньше, до целинной кампании, а также во время и после, мы использовали американские шпионские снимки времён Холодной войны очень хорошего разрешения — Corona.

Мы обнаружили, что примерно семь поколений сурков в течение примерно 50 лет жили в одних и тех же норах, а на распаханных полях сурки могли выживать десятилетиями. У нас есть несколько версий, почему им удалось сохранить привычный образ жизни. Возможно, это связано с определённым видом возделывания степи — неинтенсивное возделывание, несплошная распашка, когда остаются кусочки степи, куда животные могут временно мигрировать. Это и высокая засорённость полей сорняками, которыми можно питаться, малое использование пестицидов. Мы можем считать, что по крайней мере для роющих грызунов существует какой-то компромисс между сохранением степей и её возделыванием. Обстоятельства, которые позволили им там остаться, могут быть использованы для того, чтобы понять, как, возделывая степь, сохранить дикую природу.

В середине PhD у меня был кризис, потому что я два года не могла опубликовать первую научную статью: четыре раза её отклоняли. Я думала о том, что убила столько времени, а вся моя работа помещается на пяти листах, которые никто даже не публикует! Даже когда статья всё-таки вышла, у меня было чувство опустошения — будто усилия не равноценны результату. Потом я себя стала настраивать, что это — учёба, что дальше я буду писать статьи легче и быстрее.

Степь как среда обитания

Все исследования у нас проходят в поле. Каждый раз, выезжая в степь, я чувствую себя первооткрывателем — вокруг столько неизведанного, словно я вот-вот открою шкатулку с драгоценностями. Дикая природа — это не лаборатория, здесь вы ничего не можете контролировать. Мы тратим много лет, чтобы собрать данные: нужна большая выборка, чтобы уменьшить погрешности, ведь в наблюдение вмешивается много факторов — погода, многоводность или, наоборот, засуха. Да и полевой сезон ограничен — мы можем собирать данные обычно только в мае-июне. В это время вся степь цветёт, наступает сезон размножения, животные активно себя показывают. В остальное время года мы обрабатываем результаты, пишем статьи.

Чтобы уменьшить влияние погрешностей, мы выбираем случайные точки на территории исследования. Экспедиции всегда сопряжены с большими переездами, до точек наблюдения ещё нужно доехать, машина может сломаться, кто-то может заболеть. Помыться — проблема, приготовить еду бывает сложно из-за погоды. Обычные бытовые дела — в несколько раз труднее, чем в обычной жизни. Полевой быт выматывает, но уравнивает: профессора моют посуду вместе со студентами.

Приехав на место, мы отмечаем, какие виды есть, сколько животных мы встретили, описываем растительность, почву, ландшафт и виды землепользования. Это больше ответ на вопрос «Как там дела?», а не «Что делать прямо сейчас?». Мы набираем эти данные впрок, мы не знаем, что из этого нам пригодится: быстрых ответов в деле сохранения природы не бывает.

Степи как природная система эволюционировали под воздействием выпаса крупных животных. У растений есть адаптации под выпас — скусывание и вытаптывание. Одни содержат колючки и ядовитые вещества, другие — бурно разрастаются, чтобы откусывание одной части растения не мешало ему функционировать. Степь без выпаса крупных животных деградирует и портится. Она зарастает, в ней накапливается сухая ветошь. В ней часто случаются пожары, к ним устойчивы только дерновинные злаки, которые не всем животным подходят в пищу.

Из современной экосистемы выпал такой элемент, как дикие лошади. Они играют большую роль в выживании степных обитателей, особенно в местах, где есть зимний снежный покров. Они ломают снежную корку, помогая, к примеру, птицам, добывать семена из-под снега. Дикие лошади сильнее вытаптывают пастбища и потребляют более жесткую растительность, которую сайгаки не в состоянии много съесть.

В каком-то смысле домашние лошади могли бы заменить диких, но Казахстан постепенно теряет систему отгонного животноводства, с системой зимовок и летовок. Не происходит прогона скота на большой территории: чаще всего его где-то много, а где-то — вообще нет.

У АСБК есть программа реинтродукции диких лошадей — куланов и лошадей Пржевальского. Некоторые люди недоумевают, зачем их привозить и ждать, когда же они уже размножатся, зачем нашей стране такие дорогие проекты. Да, это недёшево, но так мы «лечим» нашу природу.

В полевых буднях случается разное. Однажды наши сотрудники, работавшие в поле, насчитали на озёрах вблизи столицы число савок, превышающее мировую популяцию вида! (20 тысяч, а во всём мире — 5-10 тыс). При пересчёте оказалось, что ошибки нет. Затем в составе международной группы мы участвовали в переоценке численности этой исчезающей птицы. Такое бывает — иногда встречаются большие скопления животных, которые не обнаружили ранее.

Самые смешные истории в поле обычно связаны со студентами. У нас есть интересный вид учёта — ночной учёт тушканчиков. Мы берём мощную фару, едем на машине по степной дороге, отлавливаем тушканчиков, определяем вид, проводим замеры, отпускаем. У ловца есть сачок, при виде тушканчика он выбегает из машины, а кто-то в машине показывает ему фарой, куда бежать. Почётное звание ловца всегда доставалось студентам, потому что тушканчики очень быстрые. Просто юмористическое шоу: взрослый человек пытается поймать сачком маленькое существо, которое и на машине не всегда догонишь. Иногда мы не могли уследить с фарой за тушканчиком, потому что машина ходуном ходила от смеха.

Как найти свою стаю

В Казахстане есть много женщин-полевичек советского поколения — тогда были популярны зоология, романтика, полевые выезды. Но соратниц своего возраста я знаю совсем немного. Но знаю много иностранок — немок, англичанок — там реально такая тенденция, что их сейчас больше, чем мужчин участвует.

Был случай на авиаучётах сайгака. Я там была одна девчонка на тридцать мужчин из государственных и научных организаций, инспекторов, лётчиков. Мы как-то сидели в машине, и один из пилотов сказал: «Господи, зачем ты терпишь все эти неудобства. Ты сейчас могла бы заниматься чем-то другим, получше». Я тогда, помню, ужасно возмутилась: «Напротив! Я провожу время интереснее, чем большинство моих сверстниц».

Женщина-полевичка — это диагноз, это редко встречается, это не самая лёгкая доля, которая плохо совмещается с мужем и детьми. Как только появляется семья, полевая биология из жизни девушек обычно пропадает. Пока я была одна, я наслаждалась ею. В Казахстане быть единственной девушкой в экспедиции — это привилегия. В Европе редко кто поможет поднять ведро воды, а наши мужчины всегда помогают.

Недавно у меня родилась дочка. Надеюсь, что лет через пять, когда она подрастёт, я смогу снова вернуться к полноценной работе в поле — чтобы она не ждала месяцами маму. А пока буду искать возможность работать недалеко от столицы, где сейчас живу. Буду анализировать данные с прошлых лет, которые ждали своего часа, писать статьи.

Так получилось, что настоящих друзей я обретаю в основном через экспедиции. В экспедициях такие тяжёлые условия, что человеческие качества проявляются только так. Там все прозрачны, там всегда видно, кто есть кто, твой человек или не твой. Если в офисе вы не в хороших отношениях, то экспедиция станет их полным крахом. Но, к счастью, обычно попадаются единомышленники.

Муж мой из биологической семьи, но сам не биолог — сначала я в поле познакомилась и подружилась со всеми его родственниками, к примеру, с его братом, Максимом Кошкиным, я работала в первой экспедиции по кречётке. Муж был обречён участвовать во всех моих исследованиях, он — мой первый волонтёр. Мы с ним не одну тысячу километров проездили вместе, не один проект вместе сделали. Наши лучшие вечера — когда мы открываем фотоальбомы из наших общих поездок.

Степное чувство

Очень примечательно, как люди-степняки, родившиеся в степи и выросшие в ней, ориентируются в ней. Я хожу только по GPS, для меня степь ровная и однообразная. А степняки, видимо, привыкли, что глазу не за что зацепиться, и замечают все детали. Мой муж родился в степном посёлке, и меня всегда поражало, как он находит дорогу. Спрашиваю, как запомнил поворот: «В этой луже сорока купалась, а здесь камень лежал». Для другого человека это вообще не ориентир! Я могу в сотый раз ехать в один и тот же посёлок, но всё равно спрашивать дорогу.

Мы нередко работаем рядом с посёлками, потому что часто изучаем влияние хозяйственной деятельности человека. Люди всё равно приезжают, интересуются, просят бинокль посмотреть. В экспедициях в наших степях отдельное удовольствие — идти в гости к местным жителям. Мы останавливаемся на зимовках, в посёлках. Гостеприимство, которым славится наш народ, не надуманное, оно реальное. Однажды приехали мы с ребятами на зимовку, человек увидел нас впервые в жизни и отдал ключи, а сам уехал на той. Мы переночевали, ключ повесили на куст и уехали. Люди добрые и доверчивые в степи. Мы всегда знаем, что после долгого рабочего дня будет застолье, — кумыс и бешбармак.

По волчьему следу

Единственный крупный хищник в наших степях — это степной волк. Основной его пищевой объект — копытные, в степях это сайгаки. Если волка будет слишком много — будет мало копытных; мало волка — много копытных, и они будут чаще болеть. Популяция волка должна находиться в балансе с окружающей средой.

Последние годы популяция степного волка катастрофически сокращается. Где-то даже его следы найти сложно. Это связано с падением численности сайгаков и охотой на снегоходах. Сейчас волк считается видом, чья численность должна подлежать регулированию видом-вредителем. Его может бесконтрольно отстреливать любой человек с разрешением на охоту.

Конечно, волк — очень живучий вид, но всему есть предел. Мы не раз выходили с разными предложениями в Комитет лесного хозяйства и животного мира: предлагали наладить систему мониторинга, запретить охоту на снегоходах на волка и рассчитать безопасную для среды норму отстрела. Это всё обсуждалось на различных круглых столах, но ничего не идёт в применение, хотя интерес чиновников можно было видеть, он есть.

Существует конфликт между сельскими жителями и волками, но бесконтрольный отстрел его не решит. Наши степные волки слабо зависят от источников питания, связанных с человеком. У нас вышла статья о том, как изменилось питание волка с изменением численности сайгаков в Казахстане. По исследованиям экскрементов волка мы установили, что домашний скот занимает всего два процента в его рационе. Нападения на домашний скот, о которых мы слышим, — это единичные случаи, которые на эмоциях очень раздуваются, и кажется, что волки всех съели.

Однажды я неожиданно встретилась с волком лицом к лицу. Мы потревожили волков на днёвке — так называются места водопоев, где они лежат и отдыхают. Почуяв присутствие человека, они не защищаются, не нападают, а быстро сворачиваются и уходят. Они заметили нас раньше, чем мы их. Несколько дней их не было, и мы думали, что они совсем ушли. Я пошла на днёвку собрать экскременты с уверенностью, что там никого нет. Мне навстречу вышла взрослая волчица, мать семейства. Её взгляд я запомнила навсегда — очень разумный. Это длилось секунды, но для меня — целую вечность. Я знала, что вряд ли она подойдёт ко мне: нормальный здоровый волк не нападает на человека. Самое обидное, что у меня был фотоаппарат на плече — кадр получился бы прекрасным! Но я будто остолбенела от чувства, что на этой территории она хозяин, а я чужак.

Наука в Казахстане: пациент жив или мёртв

Наука в анабиозе.

В Казахстане почти потеряна школа зоологии, словно выпало несколько поколений исследователей. Преемственности практически нет, хорошие молодые специалисты — в основном воспитанники западной школы, не считая буквально единиц в Институте зоологии в последние годы.

Есть много хороших специалистов старой школы. Они видят природу, они знают её, они разбираются, но накапливают огромные массивы данных, которые иногда просто лежат на полке, потому что они не знают, как их обработать, чтобы они были приняты рейтинговыми англоязычными научными журналами. Биостатистика у нас сильно затормозила. Мне было очень непросто угнаться за ребятами в Германии, которые намного лучше меня были заточены на обработку данных.

Возродить зоологическую школу можно, не с пустого места: у нас накоплено огромное наследие советского периода — огромные массивы фундаментальных данных. С такой детализацией даже сейчас исследования редко проводятся.

Один за степь не воин

Когда только АСБК появилась, на работу набирали студентов, обучали с нуля. А сейчас у АСБК серьёзный уровень, а у ребят-выпускников биофака — нет. Наша образовательная система не подготавливает специалистов такого уровня, приходится взращивать кадры с нуля.

К нам часто приходят студенты с биофаков на полевую практику. Не все студенты попадают к нам добровольно — чаще всего их направляют научные руководители. Между собой мы называем их туристами: сразу понятно, что человек пришёл без энтузиазма работать. А как тяжело их будить по утрам — даже пушечный выстрел таких не разбудит. Я строгий руководитель практики, потому что для меня было важно показать ребятам качественную работу, чтобы зацепить людей, которые действительно хотят остаться с нами.

Мое PhD растянулось на пять лет. Я получала стипендию в виде зарплаты через организацию, приходилось успевать и работать, и учиться. Наша зарплата в АСБК, как и во многих других природоохранных НПО, закрывается с разных проектов. Находишь деньги? Время есть? Пожалуйста, делай! У нас, в отличие от работников НИИ, нет возможности постоянно заниматься только одной темой, за редкими исключениями (к примеру, мой коллега Алексей Тимошенко в шутку называет себя «орнитолог по сайге»). Зарплата закрывается с разных проектов, поэтому обычно я параллельно веду проекты по самым разным животным.

Кому-то больше подходит формат НИИ, а мне нравится, как у нас, потому что в таком формате и рождается концептуальное понимание — как функционирует экосистема.

Основную роль в сохранении огромного ландшафта должно взять на себя государство. У государства сейчас нет стратегии по сохранению биоразнообразия. Да, у нас в АСБК есть классная методология по некоторым направлениям, есть неплохие технические возможности, международные связи, но это несоразмерная нагрузка для одной маленькой организации. Только-только начинает выделяться более-менее заметное финансирование Институту зоологии МОН, который начинает возрождаться.

Что касается исследований, то обычно всё проходит гладко. В нашей стране свобода передвижений, обычно нетрудно получить разрешение на проекты. Сложно становится, когда дело доходит до законотворческих вещей, до внесения поправок и предложений: отклик находится не всегда.

Создал рабочую группу — люди поменялись — и всё откатывается назад. Занесение вида в Красную книгу может длиться годами, потому что нужно собирать все комиссии. Для сохранения некоторых заметных и потенциально используемых видов предпринимаются усиленные меры — например, чтобы спасти сайгаков. А чтобы остальных сохранить — работа особо не идёт.

Иногда есть такое чувство, что за рубежом нашу природу и наши исследования будто ценят больше, чем дома. Мы публикуем статьи, выступаем на конференциях, получаем классные отзывы, большой интерес к нашей работе. Добытые знания могли бы быть использованы учреждениями в нашей стране, но приоритета сохранения биоразнообразия в стране словно нет. Нашей природой обязательно кто-то будет заниматься, исследовать, потому что она интересна всему миру. Работа однозначно будет идти. Вопрос только в том, кто будет исследовать Казахстан: мы сами или эту нишу заберут у нас иностранные учёные.

Данная публикация стала возможной благодаря помощи американского народа, оказанной через Агентство США по международному развитию (USAID) в период с 05.03.2021 по 04.07.2021, и был подготовлен в рамках «Центральноазиатской программы MediaCAMP», реализуемой Internews при финансовой поддержке USAID. Проект «Gylym Faces» несёт ответственность за её содержание, которое не обязательно отражает позицию USAID, Правительства США или Internews.