Михаил Акулов, историк, Ph.D, декан базового факультета Казахстанско-Британского технического университета, специально для Vласти

Иллюстрация Лены Поздняковой 

Совсем недавно движимый непреодолимой личной прихотью я оставил далеко не по-южному заснеженную южную столицу, чтобы провести пару дней в столице северной, захваченной, как выяснилось по прибытии, климатом решительно полярным. Пофланировать по широким бульварам этого города, по его выложенной то ли гранитом, то ли кафелем набережной мне не удалось; не сумел я попасть и в Хан Шатыр, верхние ярусы которого, говорят, стали приютом для вечного лета; не сравнил свои кисти - даже простого любопытства ради - с медным оттиском длани президента. И еще очень многого я не сделал из того, на чем пытаются сконцентрировать рассеянное внимание туриста воспитатели патриотических чувств и подневольные авторы справочников.

Зато в хранимом в стенах из гипсокартона уюте я встретил своих знакомых, настолько старых, что в рамках одной биографии их, по всей справедливости, можно было бы датировать каким-нибудь личным мезолитом. Все они, выходцы в основном из центрального региона страны, собрались в новом городе вовсе не по зову сердца, но по прошествии лет вросли в него, обросли связями, в том числе и сердечными, и уже не терзаются вопросами о самоидентификации. Эта новая порода или, как принято говорить, городская формация, соединяющая в себе свойства английских колонистов, пустившихся в трансатлантическое плавание за счастьем и свободой, и дворян петровской эпохи, согнанных против воли со своих поместий в заболоченные леса Ингерманландии. Есть в них и что-то свое собственное, то, к чему сложно подобрать слова, но что одновременно, в силу своей неоднозначности расшевелило мой дух, совсем уж было оцепеневший от поочередных погружений в минусовые градусы снаружи и вливаний вовнутрь плюсовых градусов из откупоренного спиртового противоядия.

Общаясь с хозяевами съемной квартиры, разглядывая прохожих из салона автомобиля, мне вдруг показалось, что в Астане тотальное проектирование, согласование с волей главного заказчика не ограничивается только внешними, материально осязаемыми признаками города, реквизитом в виде улиц, крытых павильонов и площадей. Срежиссированной, пусть отчасти, выдается жизнь самих горожан, разбросанных по пространству для того, чтобы придать разворачивающимся событиям большую достоверность. “Здесь людям быть!” - заявляет закулисный демиург, и люди моментально появляются на свет, непорочно произрастая из представлений o человеческих желаниях и потребностях все того же демиурга. И люди вроде бы вполне себе адекватные, не сильно с нами разнящиеся на первый взгляд. Как и мы, они проводят самую светлую часть дня в тесных офисных кабинках, сродни нам обзаводятся сначала кошками с собаками, а затем и целыми семьями, встречаются, как подобает благопристойному салариату, с таким же салариатом за кружкой пива, сплетничают, скабрезничают, симулируют достоинства, скрывают недостатки. Но только происходит все это в каком-то странном “мало-пиксельном” режиме не то чтобы без убедительности в действиях, но как будто бы с оглядкой на заранее подготовленные должностные инструкции по обжитию и прожитию созданных в рамках нового города культурно-бытовых вакансий. Здесь кажется уместной аналогия с популярными в викторианскую эпоху tableux vivants, живыми картинами, написанными в буквальном смысле моделями из плоти и крови. Последние, правда, расходились по своим делам, как только сессия или спектакль подходили к концу; жителям Астаны расходиться некуда, и поэтому они мигрируют от одной живой картины в другую, не создавая лишнего шума и только изредка меняя сценические костюмы.

Наблюдения эти являлись в чем-то лишь вербализацией чувства легкого отчуждения и гротеска, преследовавшего меня все эти дни. Анри Бергсон на пороге двадцатого века дал вполне резонное объяснение совокупности моих наблюдений и чувств, обнаружив источник комического, а заодно и гротескного, в действиях, отмеченных наличием скрытого механического алгоритма. Частые повторы одних и тех же фраз, жесты, уподобляющие людей марионеткам на веревке, нелепые падения в результате запинки о незамеченное препятствие - все это контрастирует с жизнью и ее императивами. Антимеханистичная в самой своей сути жизнь требует максимальной осведомленности, призывает быть изворотливым и гибким, учит быть готовым к принятию неординарных, рискованных решений; она отказывается себя повторять, черпая силы в непоследовательности или даже в непоследовательной приверженности непоследовательности. Механизация, подчинение жизни абстрактному сценарию или плану отрывает жизнь от тех неповторимых обстоятельств, в которых она протекает, лишая ее (какой бы тавтологией это не казалось ) живучести. Смехом мы подвергаем цензуре и осуждению подобные индивидуальные проявления внутри нашего сообщества и как бы предохраняем себя от попыток низвести существование до уровня часового механизма.

Oткровенно говоря, нет ничего удивительного, что в числе эпитетов, характеризующих климат нового города, затесался “гротеск”. Многое, слишком многое в запланированном и обживаемом пространстве Астаны идет наперекор общим представлениям о том, из чего исходит и складывается жизнь. Ведь культура и искусство прежде не произрастали из декрета министерства или департамента по регламентации движений духа; не рождалась и наука по внушению рабочей группы, какими бы именитыми и титулованными не были ее члены; как и в “высоких сферах”, так и в более прозаических отношениях между людьми случайность, импровизация и озарение продолжали до недавних пор играть роль первостепенной важности. План же все меняет, переворачивает с ног на голову, преобразует следствие в причину, а причину в следствие. В нем наперед обозначен ритм существования городских масс, распределены позиции между еще несуществующими проводниками перемен, переданы запасы санкционированного вдохновения пока лишь спектральным художникам и поэтам, заполонены роддомы неродившимися, но горячо желаемыми нативистами из демографических агентств детьми. Как кадры кинохроники, пущенной в обратную сторону, план прокручивает жизнь от ее конца к ее основанию, проделывая это (по причине своей воспроизводимости) не раз и не два и вырезая из линейного хода времени элементы неповторимости и безвозвратности.

С другой стороны, планирование как деятельность человека определяет его не в меньшей степени, чем (вернемся опять к Бергсону) его же способность к обнаружению комичного и гротескного в жизни, заключенной в рамки плана. Даже более того: в расширении и углублении областей, отданных планированию, усматривается одна из наиболее явных тенденций человеческой истории. Так, в доиндустриальную эпоху, человек, занятый, как правило, в сельском хозяйстве, планом пытался предупредить действия природы или же на худой конец ограничить отрицательные последствия ее частых капризов. С подъемом городов и индустрии фокус планирования сместился на общество, приведенное в движение политическими и технологическими потрясениями восемнадцатого и девятнадцатого веков (появление в эти годы социологии как дисциплины, исследующей взаимодействие социальных структур и социализма, как практики по якобы научному обустройству общества неслучайно). В современную нам эпоху, именуемой по-разному, хотя почти неизменно с приставкой “пост”, сфера планирования стала еще более точечной, сузившись до агента-планификатора, т.е. самого человека. В том будущем, что кажется вот-вот придет и в наши края (ибо будущее возникает, как известно, в выборочных очагах и затем распространяется по планете), планированию подвергнутся как основы видового существования, так и ключевые этапы еще не прожитой индивидуальной биографии: вначале, окончательно отделив зачатие от акта, врачи-репродуктологи по заказу родителей произведут в пробирке нового человека; генетики затем подберут ему набор желаемых характеристик; воспитатели и педагоги пропустят его сквозь строй программ, нацеленных на поддающуюся замерам результативность; эксперты по социальной психологии дадут детальную картину его навыков, а специалисты из центра карьеры и трудоустройства определят, в свою очередь, профессию для наиболее эффективного их применения. Возможно, только смерть останется такой же непредсказуемой и нежданной, как и раньше; ничто, однако, не мешает воплотиться и иному сценарию, при котором уставшие от непомерно растянутых лет люди сами будут назначать себе время ухода из жизни.

В этой связи закономерно предположить, что Астана и подобные ей города представляют собой пространства, спроектированные для людей наступившего будущего, построенные с учетом их нужд, а не нужд подобных мне ретроградов тридцати с лишним лет, кои носятся повсюду с ящичком из покрывшихся патиной инструментов. Частые встречи футурологов, слеты трансгуманистов служат как бы косвенным доказательством этого подозрения. Глядя по сторонам, мы - ретрограды - ожидаем увидеть признаки понятой нам парадигмы развития - развития пусть и хаотичного, но все же эволюционно-органического. Вместо этого мы сталкиваемся тут и там с проявлениями воли, давно покончившей с затратной и малоэффективной импровизацией и поэтому недоступной нашему “старческому” разумению. Боясь себе в этом признаться, мы скрываем наши чувства под маской саркастической ухмылки.

И все-таки, как же быть с Бергсоном и с его видением жизни, оберегаемой от чрезмерного планирования и рутинизации исходящим непонятно откуда ощущением гротеска? Ведь продолжают люди, поминутно и далеко наперед расписавшие свои будни, вызывать недоумение вкупе с иронично-снисходительной рекомендацией to get a life. И что есть пресловутое OCD, обсессивно-компульсивное расстройство как не узаконенная в медицинских каталогах общественное осуждение гипертрофированной склонности к контролю и порядку, то есть ко всему тому же тотальному планированию (оставим в стороне биохимический аспект дела)? Коль скоро наблюдателю становится не по себе от тех ландшафтов, что сопровождают его движение по главной магистрали истории, то должны существовать более привычные глазу виды, а вместе с ними и боковые дороги, ведущие к альтернативному будущему, пусть только гипотетическому. Напоминая таким образом нам о других неиспытанных вариантах впереди чувство гротеска поддерживает фундаментально-человеческое на безопасном расстоянии от того, что “человеческим, слишком человеческим” назвать уже будет сложно.

Есть ли в этом смысл? Не знаю, но считаю, что именно здесь содержится тот неприкосновенный запас прочности, адаптируемости, умения начать сначала на случай, если окажется, что далеко не все идет по плану и нам вновь придется довериться эскападам природы. 

Открытие выставки современного искусства POST/НАЧАЛО состоится 14 декабря в Казахстанско-Британском техническом университете.