Когда-то Иван Полторацкий жил и писал стихи в Алматы. Затем переехал в Новосибирск, получил там диплом филолога Новосибирского университета и принялся изучать поэзию малых народов Сибири. Отчасти поэтому в творчестве Полторацкого можно отыскать следы шаманских практик. А когда Иван читает свои стихи вслух, то звучит это настолько завораживающе, что можно впасть в некое подобие поэтического транса (привет, шаманы). При этом сам Иван не устаёт повторять, что он остаётся алматинским поэтом и чувствует себя алматинцем до мозга костей, поскольку именно в родном городе у него произошли самые яркие поэтические открытия и переживания. Когда читаешь его стихотворения, например, «Елiм-ай», сразу становится ясно, что Алматы действительно остаётся для Ивана родным:

«Как молекула музыкального инструмента
хранит каждую ноту, сыгранную на нём,
так и каждая улица этого Города
помнит о твоём детстве».

Интервью с Иваном Полторацким получилось столь же необычным, как и его поэзия - метафизическим, неожиданно меняющим направления, но, безусловно, запоминающимся и ярким.

Троценко: Когда ты осознал, что ты поэт?

Полторацкий: Я этого до сих пор ещё не понял, но периодически со мной случается такое понимание. Сочинять стишки я начал с 14 лет, потому что мой друг Данияр играл на гитаре и вообще делал всё круто, а я ничего не умел, и мне хотелось из чувства зависти сделать что-то лучше. И поэтому я начал писать стихи, а потом мне это неожиданно понравилось и вот куда завело.
Троценко: Как правило, поэты редко перечитывают свои юношеские стихи, они им кажутся, по меньшей мере, наивными. Когда ты смотришь на свои стихотворения ранних лет, какими ты их видишь?

Полторацкий: Абсолютно гениальными. Я такого больше никогда не напишу (смеётся то ли слегка грустно, то ли умеренно весело). Тетрадку с ранними стихами я уже потерял, но там была какая-то совершенно искренняя философская лирика по поводу моего первого опыта постижения Вселенной. Я писал целые поэмы про чувака с окровавленной перчаткой, который летал по планетам и всё время искал, где бы эту перчатку применить. В детстве я принципиально гордился тем, что ничего о любви не писал, а писал только о Вселенной.
Троценко: Когда я впервые услышал, как ты читаешь свои стихи, это было на литературном фестивале «Полифония», то твоя манера чтения показалась мне похожей на шаманский речитатив. После выступления ты мне сказал, что действительно увлекаешься шаманизмом и эта тема тебе очень близка. Насколько?

Полторацкий: Во-первых, нужно понять, что за ритуал лежит за произношением слова. Во-вторых, я занимаюсь этим с научной точки зрения - если получится, мы будем отрабатывать грант по современному шаманизму. В-третьих, работа с голосом и с духами, которые вертятся вокруг голоса, это первостепенная задача поэзии, освобождённой от слов. Не просто сочинять стишочки, а вернуть поэзии её изначально магическое назначение — воздействовать на мир прямым образом. Шаман устраивает якобы театральное представление для тех, кто за ним наблюдает. Шаман берёт, допустим, стакан водки, предлагает его духам верхнего мира, и остаётся только гадать, что они видят вместо этого стакана. Если они его не принимают, шаман договаривается с духами нижнего мира и получает от них то, что просит, например, способность вылечить корову или исцелить больного. Но, при этом шамана не интересует, как устроен мир. А поэта интересует. Поэт — это шаман-исследователь, который выбрасывает себя в разные области мира. И здесь стоит понять, что происходит с сознанием шамана, когда он находится в трансе, и что происходит с сознанием человека, читающего стихи. По идее, этот человек должен полностью уйти в речь и перестать существовать так, как он привык, тогда это будет поэзия, а не игра в слова. Но это сверхзадача, это может быть поэзия будущего.

Троценко: Для путешествий по разным мирам шаманы употребляют определённые вспомогательные вещества, стимулирующие сознание. Нужны ли такие вещества поэтам и как ты сам к ним относишься?

Полторацкий: Нет, не нужны. Сам язык является таким веществом. Да и вопрос в том, нужны ли они шаманам? Они ведь и без этого, исключительно посредством ритма, могут ввести себя в нужное состояние. Вот Егор Летов, например, достаточно много экспериментировал с психотропными веществами, но в итоге понял, что ему не нужны эти костыли и он без них способен достаточно хорошо себя чувствовать и запускать в нужное направление.

Троценко: А Высоцкий не понял…

Полторацкий: Высоцкий в другом режиме работал, он работал с людьми, а Летов с духами.

Троценко: На самом деле, сложно утверждать, работал ли Летов с духами и как обстояли дела у Высоцкого.

Полторацкий: Но ты помнишь, какой культурный бэкграунд у Летова и какой у Высоцкого? «Внезапно звучит колокольчик, и духи уносятся прочь», поёт Летов. В любом случае поэзия находится гораздо дальше, чем духи и наркотики. Это другое пространство языка и мы ещё не научились в нём толком дышать. Поэт как космонавт — без скафандра очень быстро задохнётся. В данном случае его скафандр — привычное значение слов, привычка к слову. А если от неё избавиться — ой, как далеко это может забросить! Как у Марины Цветаевой в её поэме «Новогодняя», которую она написала на смерть поэта Рильке — никаким шаманам и не снились такие путешествия! Мне кажется, духи - это вспомогательные элементы для языка. Но какой серьёзный поэт будет вызывать духов во время чтения? Даже замечательный современный бурятский поэт Амарсана Узылтуев, поющий свои стихи горловым пением, уже этим не занимается. Поэзия сложнее устроена, может быть, поэтому язык остаётся, а шаманы уходят. К тому же шаман работает, как правило, при зрителях. А поэту не нужны наблюдатели, этот человек работает в одиночестве.

Троценко: Но поэт тоже хочет признания и внимания.

Полторацкий: Кто-то хочет, кто-то не хочет. Ты что, пишешь и думаешь в это время о признании? Нет, ты пишешь, плаваешь в космосе языка.

Троценко: Но при этом поэты стремятся издавать книжки и хотят кушать.

Полторацкий: Поэт это человек, который обладает определённым языковым мышлением, а когда он хочет признания, но уже не то чтобы поэт, он уже медийное лицо. Мы же понимаем, что в одном человеке могут уживаться разные социальные личности. Мне кажется, что поэту чрезвычайно вредно общественное признание. Да, книги должны выходить. Тот же Пушкин про это всё написал —  не стоит стремиться подменять сам поиск форм языка соответствующего времени каким-то коммерческим успехам.
Троценко: А Бродский писал в «Речи о пролитом молоке»: «Я пришёл к Рождеству с пустым карманом, издатель тянет с моим романом». И далее: «всюду необходимы деньги, я сижу на стуле, трясусь от злости».

Полторацкий: Это сарказм. Почитай «Нобелевскую речь» Бродского, посмотри на то, что его продвигало. Вряд ли это были коммерческие задачи. Я думаю, что в первую очередь его интересовали вещи, лежащие в области языка, а потом что-либо остальное. Но ты привёл хороший пример, достаточно иронический.

Троценко: Ирония иронией, но можно вспомнить поэта Николая Успенского, который спился и покончил с собой и никто из его друзей, в том числе богатый Некрасов, не протянул ему руку помощи в тот момент. Это я к тому, что отделить мир духовный от мира материального весьма сложно.

Полторацкий: А и не надо их отделять, просто следует понимать, что нет ни духовного, ни материального мира.

Троценко: (задумавшись) Это уже другой уровень сознания.

Полторацкий: А почему бы и нет? Когда ты что-то пишешь, то находишься на высшем уровне языка. А после того, как текст написан, происходит падение с этого уровня. Но поэзия - это когда ты ещё не успел закончить текст, а он тебя обогнал на сто шагов вперёд. В этот момент ты кричишь, как Блок, который, написав поэму «Двенадцать», воскликнул: «Сегодня я гений!» Но гений ты только долю миллисекунды.

Троценко: Эта доля миллисекунды весьма важна.

Полторацкий: Конечно! И если с читателем произойдёт подобное ускорение, тогда ништяк. Но поэзия явно не для того, чтобы зарабатывать на этом какие-то бонусы.

Троценко: Хорошо, но если не зарабатывать деньги поэзией, то чем ещё зарабатывать поэту?

Полторацкий: Землю копай, свиней разводи, посади свой сад, картошку выкапывай. Есть замечательный челябинский поэт Александр Петрушкин, который копает картошку, пишет великолепные стихи и ему ничего не мешает. Господи, да зачем тебе (гипотетическому поэту) вообще зарабатывать деньги?

Троценко: Семья, дети…

Полторацкий: Тогда определись, кто ты  — поэт или семьянин? Знаешь, здесь применима растиражированная формула Мандельштама: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и  написанные без разрешения. Первые - это мразь, вторые — ворованный воздух». Ну и что? Ты хочешь пойти в Союз писателей? Тогда туда тебе и дорога! Но ты можешь сделать так, чтобы твоя жизнь, твоё желание питаться и кормить других людей, не мешало существовать и писаться стихам? Поэзия - это принципиальное обновление бытия. Как говорил Маяковский: «Поэзия - вся! - езда в незнаемое это!» Можно пустить всё на ветер, уничтожить себя как тело ради того, чтобы после тебя осталась парочка слов, до этого никому неизвестных. А потом какому-нибудь человеку придут в голову эти слова и он подумает: «Какие классные слова, откуда они взялись?» Но при этом никогда не узнает, что это всё, что от тебя осталось. Если ты спросишь про поэзию Ваню Бекетова, он тебе более радикальных вещей наговорит.

Троценко: Что касается Казахстана…

Полторацкий: О, отлично!

Троценко: … когда я слушал тебя на «Полифонии», то понял, что тема Казахстана тебе очень близка, несмотря на то, что сейчас ты живёшь в Новосибирске. Мне даже показалась, что после отъезда в другую страну, Казахстан стал для тебя ещё ближе.

Полторацкий: Ну да, я чувствую себя алматинцем и алматинским поэтом. Я впитал язык этой страны, во многом во мне отразилась и алматинская поэзия и те, кто там пишет. Ну и это родина, конечно.

Троценко: Сколько ты прожил в Алматы?

Полторацкий: Восемнадцать лет. Именно в Алматы я лишился поэтической девственности благодаря фонду «Мусагет». Можешь так и записать, что поэтической девственности лишил меня Паша Банников. Возможно, он об этом догадывается, но вот пора раскрыть карты. Вторым, кто лишил меня поэтической девственности, был Ваня Бекетов. Как я могу теперь забыть про этот город? Не говоря уже об Ольге Борисовне Марковой (руководителе общественного фонда «Мусагет» - V). И мне очень нравится среда, которая образуется в Алматы. Мне очень нравятся эти люди, как они мыслят, как они пишут. Та полифоническая языковая среда, которая возникает во время фестивалей. Равное существование разных языков — это прекрасно, такое мало где есть. В том же Новосибирске нет никаких культурных объединений, ты просто идёшь один через снежное поле. И ты очень честен перед этим снегом и перед этой пустотой. Сибирь — место суровое, но эта суровость честна с тобой.

Троценко: А как в Алматы, по твоему мнению?

Полторацкий: В Алматы обманчивый климат. Вот если ты выйдешь в Новосибирске на улицу, а там минус 40, ты не перепутаешь это ни с чем, а в Алматы при минус 15 подумаешь, что тепло, а через час уже весь обледенел. Я говорю про бытовые вещи. Но в Новосибирске нет культуры, её даже бесполезно насаждать. Поэтов там тоже практически нет, да простят меня поэты, которые там есть. В Новосибирске нет как таковой поэзии, в нём есть случайные вспышки, такие, как Виктор Иванив (известный российский поэт, жил в Новосибирске,  трагически погиб зимой 2015 года - V). Как Дима Королёв, как Антон Метельков (тоже новосибирские поэты, ныне здравствующие - V). Но это люди, не собирающиеся в одно общее звено, поэтому остаётся только наслаждаться этими отдельными вспышками. Но я не новосибирский поэт.

Троценко: Расскажи о своей филологической и литературной работе? Чем ты занимаешься как филолог?

Полторацкий: Я уже около трёх лет пишу диссертацию о малочисленных коренных народах Сибири и их поэзии конца 90-х - начала 2000-х годов. Это поэзия младописьменных народов, которым письменность придумали сто лет назад и которых заставили быстренько изучить жанровую систему. Сначала этим занимались православные миссионеры, а затем добронравные коммунисты с ружьями наперевес, которые начали истреблять шаманов и в результате те стали наполовину православными священниками — такая дикая смесь.

Я изучаю народ шорцев, количество которых остаётся неизменным на протяжении многих лет — около 14 тысяч.

Они выжили, сохранили свою культуру, у них на 14 тысяч человек есть два хороших поэта, которые пишут на своём родном языке, переводят сами себя на русский. Один из них лингвист, другой фольклорист. Они пишут о своём народе, своих проблемах, они сохранили свою идентичность, несмотря на то, что их расстреливали, травили, выгоняли с мест их обитания, всячески насаживали другую культуру. Я пытаюсь понять, как мыслит себя поэт в пространстве этого народа — как просветитель, как шаман, или как наследник великого шорского слова? Там такая лютая смесь получается. Вот, например, такие стихи: «Шаман камлает в моём доме, а в углу печальный лик Богородицы золотится». Вот иди, думай, что это такое. Как-то так получилось, что о них никто не писал, кроме них самих. Поэтому в какой-то степени я стал их научным первооткрывателем, но для этого нужны крепкие научные основания, а я тебе тут рассказываю всякую метафизическую белиберду.

Троценко: Тогда давай поговорим о твоей литературной работе.

Полторацкий: После того, как поэт Виктор Иванив выбросился из окошка и его язык мной был переосмыслен, я написал три стихотворения. Они очень жёсткие, прямолинейные и сильные в том смысле, что это пощёчина не общественному вкусу, а пощёчина смерти как таковой. Мы издали книгу, которая называется «Смерти никакой нет». Мы — это три новосибирских поэта — Миша Немцев, Дима Королёв и я. Я написал о метафизике смерти, Миша написал об истории смерти с точки зрения массовых репрессий, а Дима Королёв написал о политике смерти — в его стихах есть фраза: «Иди, выблёвывай свой джихад!» Такую мы совершили необходимость — нас вынудили отвечать на вызов времени сильно и бескомпромиссно. Но больше я такого не пишу.

Троценко: Если снова спросить о Казахстане. Ты говоришь, что у тебя три новосибирских стихотворения, а сколько стихотворений казахстанских?

Полторацкий: Целая книга  «Елiм-ай» — она абсолютно алматинская. И ещё много других текстов, которые не вошли в эту книгу, потому что она уже написана. Это моя любимая книга. Что тут ещё сказать? Большинство стихов про алматинские сущности.

Троценко: Ещё один вопрос, который я хотел задать тебе сегодня, касается твоей гражданской позиции. В частности, я хотел напомнить, что ты участвовал, можно сказать, в историческом митинге в поддержку оперы «Тангейзер», которую обвиняли в «осквернении предметов религиозного почитания».

Полторацкий: Да, я там был, потому что пришёл туда со свободой, получил свободу — вокруг стояли красивые, свободные люди и смеялись над некрасивыми и несвободными.

Троценко: Как считаешь, такие акции дают какой-нибудь эффект?

Полторацкий: Сейчас нет, но время покажет. С другой стороны, какой эффект может дать чувство свободы? Здесь, в Новосибирске, она есть, приезжайте, подышите. Прямых результатов этот митинг не дал, потому что как сидел этот упырь на месте, так и сидит (поэт не уточнил, кого именно он имел в виду под этим определением - V). Моя гражданская позиция заключается в формулировке «Убей в себе государство». И у меня нет никакой другой гражданской позиции. Мне кажется, играть в политику слишком смешно.

Троценко: Опять вспомню Бродского, который говорил, что у поэзии с политикой общее только одно — они обе начинаются на букву «п».

Полторацкий: Ну вот, молодец Бродский, хорошо сказал.