Фотография: youngrobv
Проблема постколониальности чрезвычайно политизирована в Казахстане. Пожалуй, гораздо сильнее, чем в других центральноазиатских странах — в первую очередь из-за более тесных связей с Россией и значительной доли русскоязычного населения. Однако общественные дискуссии вокруг постколониальности и деколонизации, в том числе и официальная риторика, по большей части не основываются на критическом осмыслении этих явлений. А академические баталии (часто пренебрегающие текущей политической реальностью и процессами администрирования) о том, насколько постколониальная теория применима к постсоветскому пространству, насколько эта оптика вообще легитимна — так, Мадина Тлостанова говорит о колониальности знания постсоветских исследователей[1] — и можно ли считать Советский Союз имперским образованием[2], не облегчают дело. Как следствие, постколониальный дискурс в общественном пространстве Казахстана был всецело захвачен политическими акторами. Диана Кудайбергенова выделяет три разных политических постколониальных дискурса: президентский (сконструированный Нурсултаном Назарбаевым), национал-патриотический и оппозиционный[3], — которые разнятся отношением к языковому вопросу, сталинским репрессиям, советской культурной гегемонии и пр. При этом такие понятия, как «деколонизация сознания», остаются в целом неотрефлексированными и могут использоваться окказионально.
На фоне академического солипсизма и отсутствия даже очертаний консенсуса с одной стороны и хаотичной переэксплуатации постколониального дискурса в рамках политической борьбы с другой — для поиска ответов или хотя бы ориентиров в этом обсуждении можно обратиться к реальному историческому опыту других стран и поразмышлять о том, применимы ли чужие уроки к казахстанской реальности.
Что такое «финляндизация»
«Финляндизация» — термин, используемый для обозначения финско-советских отношений после Второй мировой войны вплоть до начала 80-х годов. Почти весь этот период совпал с президентством Урхо Кекконена (1956–1981) и связывается с его именем. Обычно при описании «финляндизации» используется словосочетание «дружеское сосуществование»: в 1948 году между странами был подписан Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи. На деле же сосуществование западноориентированной Финляндии и СССР во время холодной войны подразумевало целый ряд уступок со стороны финского правительства, в том числе реабилитацию компартии, введение ограниченной цензуры и исторический ревизионизм. Так, некоторые темы вроде пакта Молотова-Риббентропа и развязывания советской армией Зимней войны были табуированы, в то же время подчеркивалась положительная роль Ленина, «даровавшего» Финляндии независимость [4]. Такова была цена дружбы.
В 1988 году политолог Ханс Моуритцен попытался универсализировать эту модель асимметричных отношений и разработал теорию финляндизации [5]. Сегодня эта методологическая рамка используется преимущественно исследователями демократизации: положительное влияние Финляндии на Советский Союз (некоторые исследователи считают, что именно Хельсинские соглашения подготовили почву для появления на политической арене Горбачева, а особый статус Финляндии как страны-медиатора между Западом и Кремлем, сделал возможным переговоры по ядерному разоружению[6]) экстраполируется на большие современные авторитарные режимы и граничащие с ними небольшие и более демократические страны. Например, можно обнаружить публикации о «финляндизации» Украины [7], Грузии [8] или Армении [9] в контексте их отношений с Россией. В случае с Казахстаном применение такого подхода выглядит не вполне оправданным: несмотря на отдельные сходства, связанные с «политикой уступок» более «грозному» и потенциально опасному соседу, а также роль посредника между Россией и Западом, которую Казахстан пытается играть (как, например, в случае с Минскими соглашениями), едва ли можно говорить хотя бы о каком-то потенциале демократизации, которым обладают российско-казахстанские отношения. И тем не менее опыт «финляндизации», как кажется, может быть полезен при обсуждении постколониальных практик в Казахстане, в особенности в отношении политики памяти.
Колония колонии рознь
Что любопытно, два десятилетия финской независимости непосредственно после выхода из Российской империи (между двумя мировыми войнами) не столь продуктивны для сравнения с тремя десятилетиями казахстанской независимости. И не только из-за того, что это разные исторические эпохи. Статус Финляндии в Российской империи всегда принципиально отличался от статуса других административных единиц. У Великого княжества Финляндского со времен Александра I была большая автономия, которая только укрепилась после реформ Александра II. Последний до сих пор считается «хорошим царем» и весьма почитаем среди финнов. Памятник ему установлен в самом центре Хельсинки, на Сенатской площади перед Николаевским собором, к которому выходит Aleksanterinkatu — улица, также названная в его честь.
Отношение к метрополии начало ухудшаться после начала правления Александра III из-за его консервативной политики русификации и дальнейших репрессий, однако в целом пребывание в составе империи для Финляндии не было столь травматичным, как для казахских жузов. Более того, весь девятнадцатый век (за исключением двух последних десятилетий) был веком экономического роста, подъема финской культуры и, как это ни парадоксально, становления национального государства в рамках империи. Если учесть все это, памятник Александру II в самом центре столицы Финляндии уже не кажется таким удивительным.
Избирательная память
Гораздо больше сходств в поиске национальной идентичности и переосмыслении недавнего прошлого обнаруживается при сопоставлении современного Казахстана и Финляндии после Второй мировой войны. Цензура, навязанная советским режимом финскому правительству и необходимая для поддержания добрососедских отношений, делала невозможной полноценную проработку в общественном сознании пережитой войны. Новая идентичность мирного времени не могла основываться на милитаристском этосе народа, защитившего свою землю от злого врага, поскольку враг обернулся другом и был не в восторге от лишних напоминаний о своей былой агрессии. Это не обозначало полного забвения ветеранов и жертв войны, но маргинализировало эту тему и делало ее несущественной для национальной идеологии. Нечто похожее можно сегодня наблюдать в Казахстане. Несмотря на относительно робкие попытки элит говорить о сталинских репрессиях (в особенности о Великом голоде в начале 30-х годов), необходимость поддерживать хорошие отношения с Россией, которая намеренно создает вакуум вокруг этих тем, препятствует серьезной дискуссии. И тем не менее можно ли, находясь в заданных границах, создать приемлемый концепт национальной идеологии?
Исследователь медиа и пропаганды Хейкки Луостаринен считает, что именно идеологические ограничения, связанные с советским давлением на Финляндию в первые послевоенные десятилетия, парадоксальным образом сыграли положительную роль в формировании финской идентичности. Запрет на обращение к военной тематике и невозможность конструирования национальной гордости на основе ненависти, отрицания и страха — то, что предлагало националистическое объединение AKS (Academic Karelia Society) — заставили президента Паасикиви в конце 40-х — начале 50-х годов, а затем и пришедшего ему на смену Кекконена выстроить позитивную программу на трех краеугольных камнях: плюрализме, экономическом благосостоянии и политике мира [10]. Чрезмерная фиксация на прошлом уступила место экономической кооперации с Советским Союзом в настоящем, а на международной арене это позволило Финляндии не выбирать сторону в холодной войне и стать буфером между социалистическим лагерем и Западом, что символически выразилось в 1975 году, когда в Хельсинки был подписан акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе.
Доцент Университета Хельсинки Каарина Айтамурто также считает, что при осуществлении политики памяти необходимо избегать эксцессов:
«Важна попытка открыто говорить о прошлом, но в то же время не демонизируя «другого». Что, кстати, в каком-то смысле происходит в российских дискуссиях, когда речь заходит, например, о немцах или эстонцах. Конечно, здесь еще всплывает поколенческий вопрос, потому что со Второй мировой войны и тем более нахождения Финляндии в составе Российской империи прошло много времени. Чем больше дистанция, тем меньше эта проблематика кажется «больным вопросом» и легче «забывается». Но пока воспоминания еще свежи и у людей есть персональный опыт переживания этих чудовищных вещей [репрессий, войны], эта повестка требует особого внимания со стороны правительства. Я ни в коем случае не поддерживаю любого рода официальную цензуру или пропаганду, но необходимо выстраивать культурную политику, политику памяти таким образом, чтобы она не основывалась на усилении образа врага и противопоставлении мы/они».
Тезис о том, что главным образом история определяет то, кто мы есть и куда нам следует двигаться, по крайней мере не должен восприниматься как незыблемая истина и подлежит обсуждению. Поскольку в худшем случае он может использоваться ультранационалистическими силами для исключения из ряда «казахов» (the Kazakhs — граждан Казахстана) людей, мало- или вовсе непричастных к репрессивному опыту прошлого: мигрантов, представителей определенных этносов и т.д. Навязывая свои постколониальные дискурсы, разные политические силы дробят общество, вовлекая тем самым в свою борьбу за власть. Важно помнить, что те идеологические модели, которые они предлагают, — не единственно возможные опции.
1.Tlostanova, Madina (2015). Can the Post-Soviet Think? On Coloniality of Knowledge, External Imperial and Double Colonial Difference. Intersections. East European Journal of Society and Politics, 1 (2).
2. Абашин С. (2016). Советское=колониальное? (За и против) // Понятия о советской в Центральной Азии. Альманах Штаба №2. Бишкек.
3. Diana T. Kudaibergenova (2016) The Use and Abuse of Postcolonial Discourses in Post-independent Kazakhstan, Europe-Asia Studies, 68:5, 917-935, DOI: 10.1080/09668136.2016.1194967
4. Ville Kivimäki (2012) Between Defeat and Victory: Finnish memory culture of the Second World War, Scandinavian Journal of History, 37:4, 482-504, DOI: 10.1080/03468755.2012.680178
5. Mouritzen, H. (1988). Finlandization: Towards a General Theory of Adaptive Politics. Avebury.
6. Gilley, B. (2010). Not So Dire Straits: How the Finlandization of Taiwan Benefits U.S. Security. Foreign Affairs, 89(1), 44-60. Retrieved June 11, 2020, from www.jstor.org/stable/20699782
7. Аронов Е. (2015). Возможна ли «финляндизация» Украины? // Радио «Свобода». https://www.svoboda.org/a/27203967.html
8. Асмус Р. (2010). Финляндизация Украины и Грузии // Россия сегодня. https://inosmi.ru/caucasus/20100303/158429043.html
9. Минасян С. (2014). Крымский прецедент и «финляндизация» Армении // Россия в глобальной политике. https://globalaffairs.ru/articles/krymskij-preczedent-i-finlyandizacziya-armenii/
10. Luostarinen, H. (1989). Finnish Russophobia: The Story of an Enemy Image. Journal of Peace Research, 26(2), 123-137. Retrieved June 12, 2020, from www.jstor.org/stable/423864
Поддержите журналистику, которой доверяют.
