Улан Бигожин, социальный антрополог: «Государственным органам и частным компаниям будет полезно обращаться к антропологам»

Поступил на исторический, но не стал археологом

Я окончил среднюю школу имени Гани Муратбаева в городе Чу, где были прекрасные учителя истории. На республиканской олимпиаде по истории занял второе место, а это автоматом гарантировало поступление на грант без экзаменов. И, конечно, КазГУ для меня тогда был «казахстанским Гарвардом».

В 1997 году я поступил на исторический факультет КазГУ — на спецотделение, где дополнительно изучались иностранные языки. Я до сих пор благодарен ныне покойному Камалу Низамовичу Бурханову. Когда я сдавал документы, он сказал: «Поступайте на спецотделение, отучитесь пять лет, и у вас будет хороший английский». Выпускники спецотделений, кстати, часто уходили преподавать на факультет иностранных языков — настолько хороший у них был английский. У нас были отличные преподаватели: Сара Абунасыровна Касабулатова, Сабира Фаридоновна Кульсариева, Владимир Сергеевич Осколков, Валерий Николаевич Вдовин и многие другие. Они раскрыли интерес к науке, можно сказать, были для меня ролевыми моделями.

Хотя я и поступил на исторический, но археологом не стал — перегорел. Когда я учился, то ощутил, что меня все меньше тянет в архивы или на полевые раскопки, а интереснее читать этнографические материалы. Выпустился в 2002 году и год-полтора преподавал в частных университетах в Алматы, учился в аспирантуре востоковедения, но так её и не окончил — решил получить степень за рубежом.

Дорога в PhD

Про PhD я услышал впервые, когда мне было 20 лет, в КазГУ на уроках английского языка. Я готовился к TOEFL самостоятельно, но не оставлял науку, публиковался в казахстанских журналах.

Меня всегда интересовал ислам в Центральной Азии, в Казахстане. Все мои дипломные работы в КазГУ были связаны с этой темой. Получилось так, что в 2004 году я прочитал работу Девина Деуиса из университета Индианы «Суфизм в Центральной Азии». Я тогда проходил собеседование на программу стажировки в американских университетах, и ещё не знал, что вскоре Девин Деуис станет соруководителем моей диссертации в Индиане. Он — один из крупнейших специалистов по истории средневекового ислама и ислама нового времени в Центральной Азии. Он владеет несколькими центральноазиатскими языками, читает документы на фарси, чагатайском. Также там работал Уиллиам Фиерман, специалист по языковой политике в Центральной Азии. Получилось так, что я прошел два семестра стажировки у этих специалистов. Это была стипендиальная программа от Open Society института, затем по программе «Болашак» я поступил на магистратуру в Индиане. В 2007 году получил магистерскую степень по программе Eurasian Studies. Но это региональные науки, то, что мы называем регионоведением. А я хотел поступить на антропологию, так как в отличие от регионоведения она является классической дисциплиной.

Работа в менеджменте и возвращение в академию

После магистратуры я работал около года в Евразийском университете. Впервые попробовал себя в административной работе, был начальником небольшого отдела международных программ. Затем в 2010-11 году стал менеджером в Назарбаев университете, где положил свой маленький кирпичик в построение SSH (School of Sciences and Humanities). Мы встречали первых профессоров, которые только приехали к нам. Это был очень насыщенный и интересный проект. Была возможность увидеть как университет функционирует и строится.

Но я всегда хотел вернуться в академию — преподавать и заниматься наукой. В конце 2011 года я уехал повторно по «Болашаку» уже на PhD программу по антропологии. Моим первым руководителем был Назиф Шахрани, известный антрополог, эксперт по исламу в Центральной Азии, основным руководителем затем была профессор Беверли Столже, одна из классиков в американской антропологии. Кроме них, там работала плеяда специалистов, таких, как Девин Деуис, Рон Селла, Мариан Кэмп. Таким образом, я оказался в одном из лидирующих университетов в области культурной антропологии и изучении Центральной Азии.

В университете Индианы в городе Блумингтоне находится департамент, которому уже больше 60 лет — Inner Asian and Uralic Studies, он был основан после Холодной войны ведущими учеными по истории Центральной Азии – Денисом Синором и Юрием Брегелем, выходцем из Советского Союза. Брегель изучал чагатайские источники по Кашгару, территорию современного Синьцзяна. Это люди, которые заложили основы, и я учился у их студентов. Я считаю, что у меня две альма-матер: КазГУ и университет Индианы.

Нельзя сказать, что я оставил историю. Анализируя определенные современные традиции в обществе, антрополог задается вопросами: когда они появились, насколько эта традиция действительно является исторической, и насколько она продукт современности. Ищет истоки, сравнивает исторические и нынешние значения этих традиций.

Что такое антропология и что она изучает?

Антропологию у нас называют этнографией. Я сторонник американского понимания этой дисциплины, где антропология — это наука о человеческой культуре и человеческом поведении. Она включает в себя четыре направления: археологию, социо-культурную антропологию, биоантропологию и лингвистическую антропологию. Археологи занимаются материальной культурой, то есть, следами умерших людей. Биоантропология — изучение эволюции человека. Лингвистические антропологи исследуют языки, — нынешние и умершие, исчезающие. Мы, социально-культурные антропологи, изучаем современную человеческую культуру во всех ее проявлениях. Современный антрополог охватывает огромное количество тем, начиная с современной культуры потребления и заканчивая обрядовой практикой коренных жителей дельты Амазонки. Мы изучаем, как и почему человек реагирует, какие механизмы реагируют на культурные феномены: религию, национализм, субкультуры, и т.д. Когда ты антрополог, ты постоянно смотришь на поведение людей. Например, заходишь в магазин с детьми, а там игрушки казахских батыров. Антрополог говорит: «интересное символическое значение этой игрушки». Он анализирует как производители изображают батыров: маскулинными, в казахских доспехах, одетыми в определенном, так называемом национальном стиле, и понимает, что это есть проявление принадлежности, это есть национализм. Тут национализм надо понимать не в негативном смысле, национализм означает выражение человеком своей принадлежности к определенной культуре через какие-то символы.

Зачем нужны антропологи?

Антропологи могут работать в национальных программах по защите культурного наследия, в Google и Amazon. Эти компании часто обращаются к специалистам перед выпуском какого-нибудь продукта в определенных странах. Антропологи скажут, например, какие символы нежелательно использовать, потому что они могут быть оскорбительными для какой-то страны или народа.

Есть нефтяные компании, консультирующиеся с антропологами перед тем как построить трубопроводы. Есть антропологи, которые борются за права местного населения — например, пытаются донести до тех, кто принимает решения, что какая-то программа, допустим, по изменению ландшафта, или стройки в степи, или в джунглях может нанести вред. Задача антрополога – показать, какой на самом деле сложный мир, как местный народ взаимосвязан с окружающей средой, что это часть местной экономики, и мировосприятия, и что просто так вторгаться нельзя.

Я думаю, что государственным органам и частным компаниям будет полезно обращаться к антропологам. Антрополог подскажет как, условно говоря, программы «Таза су» или «Ақжайлау», или археологические раскопки должны работать. Eсть понятие «культурный ландшафт», — оно включает в себя людей, животных, сакральные объекты, топонимические вещи. Это «поле», в котором человек и его сообщество живет и с которым оно связано. Проведение инфраструктуры без учета местной специфики может нанести непоправимый вред: может исчезнуть не только материальное, но и нематериальное наследие, которое специфично для определенной местности. Очень важно все это сохранять и записывать. Даже если антрополог не успеет обработать это огромное количество материала, то он оставит этнографические архивы после себя.

Почему в Казахстане социокультурная антропология не развита?

В советское время в целом к социально-гуманитарным наукам отношение было «так себе», тогда царил культ точных наук. Политологию вообще считали буржуазной ересью. Этнография была больше описательной. У нас в Назарбаев университете есть единственный в стране департамент «Социологии и Антропологии», не так много людей его окончили. Процент историков и антропологов, получивших западные степени, небольшой. Если на западе большая конкуренция за рабочее место, то у нас про антропологию в целом не знают, и получается, что работы мало.

Выбор темы исследования

Перед выбором темы докторской диссертации мне попалась статья Аллена Франка о степных суфях и ишанах. Там был упомянут некий Исабек-ишан. Затем я от своего друга услышал, что он в детстве посещал мазар Исабек-ишана в Павлодарской области и встречал его потомка Кожа-ата. Я заинтересовался этим, так как северный Казахстан у нас в большей степени ассоциируется с советизацией и в меньшей — с мусульманской культурой. В ходе своего исследования я выяснил, что это место в 19 веке было центром активного паломничества. В 20 веке семейство ходжи сохранило свой символический капитал.

Как «живут» мазары?

Для написания своей диссертации я провел в ауле больше семи месяцев. Я писал работу о комплексе Исабек-ишана, жил в доме шыракшы (хранитель), чувствовал жизнь этого села, косил с местными сено, ездил на тракторе, встречался с акимом, замакимом и участковым. Я проводил включенное наблюдение и разговаривал с местными и посетителями, чтобы находить ответы на свои вопросы. Я хотел понять, что такое мазар и кто такие аулия-святые в современном Казахстане. Эта тема мало исследована в Казахстане.

Мазар зачастую находится в невзрачной части степи, и если он не прошел современную реконструкцию, то выглядит как комплекс из нескольких саманных кирпичей. Там обычно есть оградка, люди приезжают, прикручивают какие-то тряпочки, уезжают. В лучшем случае там стоит дом шыракшы. Я понял, что это не просто мазар Исабек-ишана, его кыстау (зимовка) и джайляу. Там был еще мазар Турти аулия и других святых и батыров. Плюс находился сакральный камень, который поднял местный батыр, было озеро, где происходила битва с джунгарами, где-то находился и священный родник.

Для посторонних это всё может выглядеть бессмысленным и пустым. Но я понимаю, что для местных жителей это часть их существования, культурного внутреннего ландшафта. Перед государственными экзаменами школьники идут в мазар Исабек-ишана, команда по кокпару перед соревнованием идет туда же и там делают делают бата. Если в ауле происходит событие, приглашаются потомки Исабек-ишана, путешественники и туристы посещают его мазар. Это словно живой организм, пронизанный невидимыми нервами.

О чём исследователю может рассказать мазар?

Там можно увидеть как политика, которая пишется в столице, принимает свою местную форму и интерпретируется местной властью. В мазар приходит аким и привозит государственные газеты. Этот мазар вливается в программу «Рухани жангыру», «Сакральную географию», на доме шыракшы с тыльной стороны вывешиваются изречения Назарбаева, там висит его портрет или какие-то постеры. Так мазар начинает функционировать не только как религиозное место, он становится частью национально-образующей государственной политики.

Интересно наблюдать как нарративы (повествования и сообщения) про строительство светского секулярного государства после провозглашения независимости смешиваются с досоветскими и советскими идеями. Границы между святым и светским вообще стираются. С одной стороны, идет казахизация. Ауыл переименовали — теперь он носит имя Исабек-ишана, открыли музей памяти Исабек- ишана, улицы носят его имя, строится мечеть. Казалось бы, ландшафт, который был советским, проходит некую деколонизацию, детерриториализацию. В то же время в устах местных жителей до сих пор используются советские названия.

В мазарах можно увидеть экономические процессы и капиталистическое влияние. Если какой-то мазар реконструируют, это влечет за собой и ремонт дороги, следом люди начинают открывать придорожные кафе, продавать местные продукты, оказывать какие-то услуги, строить маленькие гостиницы. Зачастую бывает так, что сакральное место внезапно становится местным экономическим двигателем. Если взять западный Казахстан, то наличие таких святынь, как Бекет-ата привлекает сотни туристов. Это дает работу местным водителям, они покупают продукты в местных магазинах. То есть развивается религиозный туризм, который оказывает серьезное экономическое влияние на данный регион и на потребительские привычки его жителей.

Мазар — это некая линза, которая помогает увидеть все эти процессы. Находясь там, вы видите, что туда приходят все слои общества: начиная от фермеров до бизнесменов. Можно заметить, что среди паломников преобладают женщины. Это в основном связано с желанием зачать ребенка.

Для многих это не только паломничество, а воссоздание прошлого. Я увидел, что комплекс прошел реновацию. В этом большую роль сыграли местная элита и зажиточные семьи, они вложили туда деньги, построили дом для шыракшы, поставили солнечные батареи. Для них поддержка этого места — морально-символическая обязанность.

Построение гендерного образа казахского мужчины

Одна из моих первых статьей касалась темы гендерных проблем и религии в Казахстане. Для части (не всей — прим. Улана Бигожина) казахского, так скажем мужского мусульманского населения, спорт и ислам часто связаны. Для них спорт — часть сунны, и особенно это касается борьбы (martial arts).

Я проводил исследование в столичном клубе джиу-джитсу. Туда ходили разные группы мужчин: и те, кто читают намаз, и те, кто не читает, то есть, и секулярные и религиозные люди. Многие из них говорят об идеальном образе казахского мужчины: это морально крепкий и физически сильный батыр, заботящийся о семье, следующий по пути предков («ата-бабалардың жолын жалғаушы» — прим. автора). Есть тенденция построения некого гендерного образа казахского мужчины. Про мужскую маскулинность у нас написано немного. Пишут про её кризис, но у нас в целом происходит переосмысление и переформирование понятия маскулинности, то есть содержание того, «каким должен быть настоящий мужчина» дополняется смыслами. В целом я хочу сказать, что гендерные стереотипы, которые навязываются мужчинам, такие как «зарабатывать много денег», «заботиться о родителях, о братьях и сестренках», «покупать дорогие подарки», приводят к тому, что часть из них может стать трудовыми мигрантами, заниматься криминалом. В целом они проходят через психологическое давление, приводящее к чувству неполноценности из-за того, что недостаточно успешны. При этом не стоит забывать, что стереотипы одинаково влияют на оба пола.

Казахстанская наука: пациент скорее жив или мертв?

Я считаю, что пациент пока находится в коме, скорее всего, у него полукоматозное состояние, пальцами он еще как-то «шевелит». Нельзя сказать, что наша наука ничего не производит. Я знаю прекрасных социологов, историков, археологов, антропологов в Казахстане, которые работают, несмотря на огромную нагрузку, несмотря на низкие зарплаты. Можно сколько угодно говорить про финансирование науки, про миллиарды тенге, но нужно понять, что базовая зарплата преподавателя в государственном вузе — 300-400 долларов в месяц.

Пациент тяжело болен, выздоровеет ли? Честно, трудно ответить на этот вопрос. Я вижу, что старшее поколение научных сотрудников зачастую воспринимает нас как продукт запада, идет отторжение нас во многом. Вижу что проекты, выигрывающие гранты, это та же «каша», что ели в 1997 и 2005-2010 годах. Это бесконечное клише, избитые темы, зачастую там нет ничего нового, и люди занимаются плагиатом, когда есть огромное количество новых тем.

Данная публикация стала возможной благодаря помощи американского народа, оказанной через Агентство США по международному развитию (USAID) в период с 05.03.2021 по 04.07.2021, и был подготовлен в рамках «Центральноазиатской программы MediaCAMP», реализуемой Internews при финансовой поддержке USAID. Проект «Gylym Faces» несёт ответственность за её содержание, которое не обязательно отражает позицию USAID, Правительства США или Internews.