Антидемократические последствия демократических революций: постсоветское пространство

За последние 10 лет почти во всех странах постсоветского пространства прошли крупные протесты. В каждой из них были собственные причины, которые побудили людей выйти на улицы. Но их общей чертой стало недовольство сложившимся политическим порядком, которое пока не оформилось в программу структурных изменений, но обострило кризис его легитимности. В середине июня образовательный проект Egin провел лекцию социолога, научного сотрудника Scuola Normale Superiore (Италия), который рассказал о том, что объединяет все эти протесты, и как они поспособствовали началу войны в Украине. Власть публикует ее расшифровку.

В западной научной литературе достаточно много внимания уделено плохим протестам. Да, помимо хороших протестов есть плохие протесты, например, протесты фундаменталистские или протесты националистические. А в остальном протесты − это очень хорошо. Но я хочу поговорить о том, что у хороших протестов бывают плохие последствия.

Об этом довольно мало написано в Западной литературе, и эту проблему недемократических последствий демократических протестов как раз и затрагиваем мы с моим украинском коллегой, социологом Владимиром Ищенко. Когда прошло уже 10-15 лет с момента революций − это хорошая дистанция для того, чтобы оценить к чему эти революции привели.

Но давайте начнем с того, что такое революции в принципе. Лет 100 назад мы имели дело с социальными революциями. Когда мы говорим о них, мы прежде всего вспоминаем четыре великих революции: Американскую революцию 1775 года, Великую французскую революцию 1789 года, революцию 1917 года в России, и революцию в Китае 1911-1966 годов. Почему они социальные? Потому что участие масс в них привело как к смене политического режима − там не просто отрубали головы монархам и меняли одну элиту на другую, − так и к смене всего социального порядка.

Так что такое социальная революция? Это революция, которая меняет отношения между людьми, меняет экономику. После нее появляется государство нового типа и новое гражданское общество. То есть происходит изменение социального порядка, меняется вообще все.

Социальных революций, конечно же, было не только четыре, их было достаточно много. Возможно, последней из них была революция в Никарагуа в 1979 году. Но в какой-то момент мы начинаем видеть, что революции сильно меняются. Революций становится все больше, но они не ведут к смене социального порядка. Элиты сменяют друг друга во время восстаний, но политика остается такой же, какой она была до них. В том числе экономическая политика. Отношения между классами, социальными группами и людьми остаются прежними.

Отсюда возникает вопрос: почему так происходит? В западной литературе об этом как раз и ведутся дискуссии. Год назад вышла очень важная, фундаментальная книга американского социолога Марка Бейсингера, которая называется «Революционный город» (Revolutionary City). Там, на основе качественных исследований, но, главное, на основе количественных данных, он анализирует вообще все революции, которые произошли за последние 250 лет. Он пытается понять, чем отличаются старые революции от новых. Новые революции называют городскими, гражданскими. Бейсингер приходит к тому же выводу, что новые революции фундаментально не меняют тот социальный порядок, против которого они направлены. И здесь речь идет не только о политическом режиме, но и о режиме господства, режиме управления, который сложился в той или иной стране.

Бейсингер дает свое объяснение, и оно довольно простое. Социальные революции, как правило, были связаны с тем, что революционеры дислоцировались в сельской местности. Они уходили вглубь, там выстраивали свою армию и разрабатывали программу будущего. Потом они приближались к центрам, свергали власть и воплощали свою программу в жизнь.

Но когда урбанизация достигла больших масштабов, что произошло? Бейсингер пишет, что в крупных городах, с одной стороны, находятся центры власти, а с другой − горожане. И новые гражданские городские революции − это быстрая игра. Ты выходишь к главному институту власти, и у тебя есть две недели, или может быть месяц, чтобы его захватить. В это время и властям страшно, и тебе страшно: либо ты возьмешь власть, либо тебя репрессируют. А из-за интенсивной урбанизации революции стали представлять собой массовое и внезапное скопление людей, которое происходит прямо возле центров власти и экономической жизни. Все происходит очень быстро. И поэтому не остается времени на то, чтобы подготовить какую-либо программу перемен.

Постсоветские революции, на самом деле, являются частью этих новых революций. И Бейсингер сам анализирует некоторые постсоветские революции, главным образом Евромайдан в Украине. Мы знаем, что после этого произошла революция в Армении, три революции в Украине, три революции в Кыргызстане и несколько ее попыток в других странах бывшего советского пространства. В каждой из них революции не привели к смене социального порядка.

Однако январские события, произошедшие в Казахстане в 2022 году, сложно категоризировать. Я не буду это делать и много о нем говорить, потому что я не специалист.

Я хочу выдвинуть тезис о том, как неудавшаяся революция в России в 2011-2012 году привела к плохим последствиям для всего региона [войне в Украине], и что вышло из Евромайдана в Украине.

Наша группа (Лаборатория публичной социологии PS Lab − В.) собирала большое количество данных − это сотни интервью с рядовыми протестующими и активистами, которые начали заниматься политикой после украинской революции. Эти данные позволяют понять, что же такое было в самих этих восстаниях и революциях на постсоветском пространстве, что делает их столь безоружными в плане смены господствующего порядка.

Я начну с Украины, а потом перейду к России, чтобы показать, как массовые протесты в России в итоге внесли свой вклад в войну против Украины.

Что интересного было в Евромайдане? Он был очень похож на те протесты, которые происходили в США, Западной Европе и в Северной Африке примерно в те же годы. Немного раньше произошли революции в Египте и в Тунисе. Огромные надежды не только Востока, но и Запада были связаны с этим регионом. В Египте, в итоге, демократическое правительство так и не сложилось. В Тунисе оно появилось, но через год произошел антиконституционный переворот. В те же годы в США возникло движение Occupy Wall Street − американцы вышли на улицы и заявили о протесте против власти.

Все эти протесты роднили несколько вещей, главная из которых − люди не хотели выдвигать конкретных требований. Они говорили: вот, мы здесь, мы существуем, мы против власти, и все.

Но протест американцев против финансового капитала поднял тему социального неравенства. Несмотря на то, что там не было конкретных требований, сам язык протестующих − «Мы 99% выступаем против 1% финансовой олигархии» − говорил об этом.

Эта тема стала муссироваться в СМИ, потом ее перехватила антидемократические силы − появилась такая «Чайная партия», после чего эту повестку захватил Дональд Трамп. И если бы не Occupy Wall Street, неизвестно, смог бы Трамп прийти к власти или нет. Это не значит, что Occupy Wall Street виноват в приходе Трампа к власти. Мы как исследователи должны зафиксировать лишь то, что Occupy Wall Street привел к некоторой цепочке процессов и событий, которые впоследствии помогли консерваторам получить власть.

Примерно об этом же я хотел бы поговорить на примере постсоветских протестов. Точно так же, как и в Западной Европе, рядовые протестующие в Украине не выдвигали своих требований. Они протестовали против того, что тогдашний президент Виктор Янукович отказался подписывать соглашение об ассоциации с Европейским союзом под давлением России. И вот мы берем интервью у протестующих, спрашивая: «Вы недовольны тем, что Украина не войдет в Евросоюз?» На что нам отвечали: «Нам все равно − Евросоюз или не Евросоюз, у нас на площади очень много разных людей. Часть из них хочет сближения с Европой, другая часть хочет усиления связей с Россией. Но Янукович нам обещал сближение с Европой и нас обманул, а потом властями был разогнан протест студентов. Они побили наших детей, а нас обманули».

Вместо требований воплощения конкретной экономической или социальной программы, люди говорили: «С нами плохо обращаются, унижают наше достоинство, нас обманывают». То есть язык протестов был, скорее, моральным, чем, собственно, политическим.

Когда мы спрашивали, хотят ли люди − если протест окажется успешным, или когда он уже стал успешным − пойти в политику, нам отвечали: нет, мы не хотим идти в политику, это грязное дело. Когда я только приехал в Киев брать интервью, я сел в такси, и таксист мне сказал: «Да они там наверху еще не поняли, что теперь вся страна наша, Киев − наш, и мы никому их не отдадим». Я тогда спросил, что, наверное, граждане планируют создать какое-то движение или партию, чтобы не отдать Украину прежним элитам. А он сказал: «Нет, партии и элиты − это все нам не интересно, пусть они сами правят Украиной. Но мы, в случае чего, устроим еще один Майдан, и если они не одумаются, повторим снова, и так до бесконечности».

Людям очень нравился протест, им очень нравилось то, что происходит в это время и нравилось само пространство протеста. Это было некоторое сакральное пространство, и принадлежность к нему маркировала людей как революционеров. Я брал интервью у одной девушки, и она говорила, что политика как таковая − ужасное занятие. На что я задал вопрос: но Евромайдан − это же тоже политика? И тогда она сказала, что да, но это подлинная политика.

Почему я говорю про это пространство? Потому что после свержения Януковича к власти пришел олигарх Петр Порошенко, основатель той партии «Регионов», которую возглавлял Янукович. При этом внутри самого Евромайдана были очень антиолигархические настроения. Но когда мы спрашивали у людей, как они относятся к Порошенко, они говорили, что в принципе относятся к нему плохо, как и ко всем олигархам. Но Порошенко приходил на Майдан, стоял вместе с людьми, причем без охраны. То есть, приходя на этот общий трагический праздник, где погибло много людей, где люди проявляли мужество и героизм, Порошенко искупил свою вину принадлежности к олигархической группе.

Было очень хорошо видно, что разница между Евромайданом и властями, которых Евромайдан свергал, была не разницей двух программ, и не разницей одной и другой части общества, не разницей социальных интересов. Разница была в том, что у людей здесь свое пространство коллективного действия и свое пространство героизма. Они впервые почувствовали себя гражданами, нацией и коллективом. Тогда как все олигархи − плохие и коррумпированные, они всех обманывают и плохо управляют страной. И поэтому Порошенко, который причастился к этому опыту, отчасти искупил свою олигархическую сущность.

Что произошло? Произошло то, что элиты, которые стали особенно нелегетимными после правления Януковича, благодаря Евромайдану смогли немного приобрести эту легитимность. Прийдя на Майдан непопулярный Порошенко стал более популярным, потому что он обрел легитимность демократического, революционного лидера. Соответственно, его новое правительство черпало эту легитимность. Но долго это не продлилось: очень быстро рейтинг Порошенко упал, и люди снова задумались о том, что что-то не так.

И это очень интересно. Эту проблему мы называем кризисом гегемонии. На постсоветском пространстве после распада СССР новые элиты регулярно пытаются установить какой-то порядок. Но у них не получается установить прочный и стабильный социальный порядок, где было бы экономическое развитие, где люди жили бы хорошо, где политические лидеры были бы популярными и воспринимались как реальные представители граждан. Будучи неспособными установить такое правление, мы видим появление двух сценариев того, что делать с этим вечным кризисом постсоветских элит: либо появляется диктатура по типу Лукашенко и Путина, либо происходят постоянные революции.

С Майданом, который выступает сейчас собирательным образом гражданских революций, интересно вот что. Пытаясь преодолеть кризис гегемонии, он лишь воспроизводит его. Порядок не меняется, политика не меняется, экономика тоже, а у людей ожидания уже высокие. Они все равно ждут, что революция должна что-то изменить. Революция здесь является ответом на кризис правления, кризис легитимности элит. Но вместо того, чтобы этот кризис решать, происходит лишь его усиление. Ничего не меняется, и поэтому люди начинают думать: как же так, столько людей погибло. И потом появляется Зеленский, который в начале своего президентства говорил: хорошо, у прежних властей не получилось, но ожидания у людей по-прежнему есть. И он эти ожидания старался выполнить. Но это не особенно получилось, и до войны рейтинг Зеленского быстро падал.

Перед тем, как я перейду к России, я хотел бы сделать промежуточный вывод. Если мы посмотрим на то, как развивается революционное демократическое движение в Западной Европе начиная с XIX века, то мы увидим одну и ту же схему. Сначала происходит очень серьезный кризис власти, когда люди перестают верить в правительства и парламенты. После этого происходит появление гражданского общества. Люди решают, что раз с парламентом ничего не получилось, им нужно создать собственные группы гражданского общества: кассы взаимопомощи, локальные активистские группы, другие подобные институты. В этом гражданском обществе начинает созревать какой-то образ будущего. Постепенно этот образ будущего в гражданском обществе приобретает завершенный вид, после чего случается восстание. И это восстание пытается воплотить в жизнь подготовленный образ будущего.

Но так происходит не только с хорошими революциями, так произошло и с фашизмом. Межвоенный фашизм в Западной Европе − будь то в Италии, Германии, Румынии или Испании − происходил именно так. Возьмем Италию в качестве примера. Сначала там была политическая апатия и коррумпированное правительство − очень похожее на любое постсоветское. Люди не доверяли правительству и парламенту, они проклинали политику как таковую. И когда кризис правительства стал очень серьезным, они заявили: мы создадим свое гражданское общество. Это гражданское общество в Италии начинает закипать, оно расширяется, и потом происходят массовые революционные протесты вслед за которыми наступает фашизм. Приходят фашисты и говорят: вы не верите в парламент, и у вас уже есть гражданское общество, поэтому давайте мы его возглавим и подключим вас к государству напрямую в виде фашистского движения, в обход парламента и правительства.

Очень долго считалось, что фашизм в Европе пришел к власти потому, что там не было гражданского общества. Недавно стало понятно, что все ровно наоборот. Там было аполитичное гражданское общество, которое фашизм оседлал и подключил прямо к государству.

В постсоветских странах мы видим обратную последовательность. То есть не ту, в которой сначала происходит кризис, потом появляется гражданское общество, а уже затем − революция. Наоборот, сначала там происходит революция. Люди в это время не очень понимают чего они хотят, но выходят на улицу, потому что с ними плохо обошлись. Из этих революционных событий появляется гражданское общество − люди, которые пришли на площадь, но не добились больших перемен, решают вернуться на местный уровень и создать свои активистские группы. И в этих активистских группах начинает распространяться критика того, что ничего не меняется. Эта критика становится все более популярной, и она приводит к тому, что новое правительство оказывается в кризисе.

Перефразируя, в постсоветском пространстве последовательность событий выглядит так: сначала происходит революция, которая не до конца понимает чего она хочет; потом появляется гражданское общество; затем гражданское общество ведет к тому, что правящий режим оказывается в кризисе. И этот кризис воспроизводит себя снова и снова, ему не видно ни конца, ни края.

И теперь я хотел бы перейти к тому, как протесты 2011-2012 годов в крупных Российских городах привели к кризису путинского режима, выходом из которого российское руководство посчитало войну. Конечно, у войны много причин, но они не только внешнеполитические.

В 2011 году в России прошли парламентские выборы, на которых были зафиксированы массовые фальсификации. В Москве, Питере и других городах на улицу внезапно вышло много людей. В Москве собралось 200 000 человек − такого не случалось с начала 1990-х годов. У протестующих был лозунг "За честные выборы". Можно подумать, что у людей была какая-то программа, например, что они хотят западную либеральную демократию, где есть честные выборы. Но ничего подобного.

Когда мы брали у них интервью, мы хотели понять следующее: в России всегда фальсифицировали выборы, весь период их проведения. А тут такой протест, как будто их фальсифицировали впервые. Люди отвечали на это, что они впервые проголосовали сознательно, потому что популярные в медийном пространстве люди призвали их проголосовать против Единой России. То есть россияне не просто поставили галочку, они совершили моральную инвестицию в акт голосования, а потом их голос украли. Кража голоса означала не то, что чье-то видение демократии было попрано, а то, что людей обманули. Людей возмущала не сама фальсификация, а то как открыто и нагло она осуществлялась. Это тоже была, скорее, моральная повестка.

Что мы увидели потом? Мы увидели, что люди, которые выходили на площади крупных городов протестовать против электоральных фальсфикаций, после столкновения с репрессиями стали создавать гражданское общество. Они объясняли свою мотивацию так: мы в первый раз пришли, нам так понравилось, мы испытали такое единство, нам было очень хорошо. Однако движение подавили и теперь не понятно, куда оно вообще идет. Но мы не хотим останавливаться, мы будем создавать локальные активистские группы.

В качестве возьмем какой-нибудь район в Москве − Бирюлево. Люди возвращаются в него после Болотных протестов и видят, что там тоже есть люди, ходившие на площадь. Они встречаются и говорят: мы создадим группу "Бирюлево за честные выборы" и будем бороться против... Но против чего − не сразу понятно. Затем они выясняют, что в Бирюлево вырубают сквер. А кто вырубает? Путинский режим. Поэтому люди решают выступать против него не только на центральном уровне, но и местном. И таких групп появились сотни.

Мы изучали их 10 лет. Мы взяли 15-20 групп в разных городах и приходили к ним каждые два года, чтобы брать интервью и наблюдать за их активистскими делами. Это было интересно, потому что в России локальный активизм всегда пользовался популярностью, но всегда был аполитичен. Их целью была борьба за сохранение сквера. А политика, как утверждали они, их вообще не интересовала, они не хотели ей заниматься. Однако после Болотных протестов они продолжили делать то же самое, но с другим смыслом. С каким? Что их деревья не просто вырубают, это делает сам Путин.

Мы видим, что сначала в России происходит революционное восстание, которое не очень понимает, чего оно хочет. Оно хочет, чтобы голоса были честно подсчитаны. На самом деле, если голоса подсчитают честно, то уже не важно, кого выберут − Путина или кого-то другого. Главное, чтобы все было честно. Вслед за этим происходит становление гражданского общества, в котором возникает кризис легитимности.

И он уже гораздо сильнее, чем был до начала протестов. Люди начинают переоткрывать для себя свои районы и видеть множество проблем. Например, я иду и наблюдаю за активистами. Они фотографируют сломанную детскую площадку и направляются к другим жителям объяснять, что всему виной Единая Россия, которая состоит в сговоре с местными властями и не следит за детскими площадками. Условно говоря, Путин сломал им детскую площадку. Поэтому они видят необходимость агитировать людей против него. Конечно же, движение Навального тоже этим занималось.

В этом российском гражданском обществе не зрело никакой новой программы. Там воспроизводился способ эффективно и достоверно делегитимировать власть. Люди все больше и больше интересовались такими группами. Потом эти группы переросли в движение муниципальных депутатов, которые начали выигрывать местные выборы. Их общая повестка, скорее, была против власти, что она плохая. Когда в России произошла реформа по повышению пенсионного возраста, в воздухе уже висела эта атмосфера и эти речи, которые разоблачали путинский режим. И люди, более широкие массы, их подхватили. Постепенно это привело к масштабному кризису. И Кремль, конечно же, этот кризис видел, в том числе по снижающемуся рейтингу, потому что люди все больше начинали смотреть Youtube, а не телевизор.

Но как выйти из этого кризиса легитимности, если нет альтернативной программы? Особенно если государство с каждым годом становится все более агрессивным.

И здесь, перед тем как коснуться войны, я хотел бы вернуться к теме с сакральным пространством, о котором я говорил в связи с Евромайданом. На самом деле в Москве, Питере и других городах все было одинаково. Люди выходили на улицы протестовать против фальсификаций, и воспринимали себя не просто как те, кто против власти. А как те, кто вообще против политики. Мы здесь честные, хорошие, моральные граждане, обладающие достоинством, а вот те люди в Кремле − это плохие, аморальные, коррумпированные люди, которые вообще от нас отличаются, как совершенно другие живые существа. Это очень важная черта постсоветских протестов. Она заключается в том, что пространства протестов и общности, которые в них складываются, в итоге ведут к формированию особого мира. Мира, который представляет онтологическую антитезу власти: «У нас свой мир, мы не хотим идти туда и мы никогда их [элит] не примем. Поэтому мы политизируемся и делегитимируем власть».

Интересно, что Путинский режим в ответ тоже стал политизироваться. Когда началась война против Украины, очень многие недоумевали, что в Кремле сидят «жулики и воры». Что это циничные, расчетливые люди, которые на самом деле говорят свои пропагандистские вещи для красного словца. Они не верят ни в традиционные ценности, вообще ни во что, кроме денег. А тут они напали на соседнюю страну и выглядят какими-то идеологическими фанатиками и радикалами. Что же произошло? Произошло вот что: Путинский режим начал политизироваться в той же логике, в какой политизировалось общество. То есть в логике собственного мира.

Когда население тихое, не протестует, можно просто удерживать власть, если ты Путин, воруя деньги. И при этом решать всякие конфликты между элитами по типу: кому из олигархов передать этот завод. Даже несмотря на большие репрессии, в этом заключалась суть Путинского режима. Но когда то тут, то там [на постсоветском пространстве] вспыхивают протесты, режим становится более политизированным, более радикальным.

Российская элита, начиная с ельцинских времен, в своем сознании воспринимала постсоветский регион как сферу своих интересов. Поэтому революции в других постсоветских странах, и, конечно же, революции в Украине и Беларуси, очень сильно пугали Кремль. И поэтому он, в своем удержании монополии на власть, становился все более радикальным. Он был уже нацелен не только на то, чтобы воровать деньги, но и побеждать врагов. То есть протестующих, которые бросают ему вызов по всему периметру постсоветского пространства. И в этом смысле Кремль становился политическим субъектом, прямо в духе философа Карла Шмитта, утверждавшего, что политика − это про разделение на врагов и друзей.

Что тут важно? То, о чем я говорил применительно к кризису гегемонии. На постсоветском пространстве не складывается какого-то общего пространства между элитами и народом, где у них есть конкуренция разных программ, идей и требований. Вместо этого протестующие варятся в собственном соку, а элиты, в ответ на это, занимаются тем же, но политизируются в равной степени.

Но такие события, как в Беларуси или Казахстане, ставят перед путинским режимом проблему. Хорошо, он может спасти Лукашенко и ввести какой-то военный контингент в Беларусь. И еще он может ввести войска ОДКБ в Казахстан. Но если война случится в Москве, кто спасет Путина? Никто не спасет. И когда в ответ на такую замкнутую в себе политизацию протестующих происходит такая же замкнутая в себе политизация элиты, в какой-то момент эта элита превращается в милитаризированную, радикализированную и идеологизированную группу людей, готовую не просто воровать деньги, а побеждать врагов.

Еще раз отмечу, что у войны России в Украине очень много причин. Их еще десятилетиями предстоит изучать. Но важно то, что к моменту ее начала российская элита уже находилась в очень взвинченном состоянии. Мы знаем, что даже аннексия Крыма была ответом на «Болотные протесты» − Крым, вместе с традиционными ценностями, противопоставлялся честным выборам.

При это мы видели, что Путин не мобилизует свою собственную аудиторию. Он боится выводить ее на улицы. Да, он ее политизирует. Он ее агитирует. Он пытается воздействовать на нее с помощью консервативного дискурса. Но он не опирается на нее как на организованную, консервативную группу людей, потому что она может выступить против него самого.

Но отвечать на эту политизацию надо. Поэтому вместо того, чтобы мобилизовывать своих сторонников, Путин мобилизует сам себя. И эта его одержимость суверенитетом в каком-то смысле есть следствие самой этой политизации. Фактически получается, что суверенитет России − это суверенитет самого Путина как одинокого монарха. В этом состоянии ожесточенной контр-политизированной суверенности элита готова начинать боевые действия.

Как мы видим, протесты, которые не обращаются или не способны обратиться к более широким слоям населения; которые не предлагают своих программ; которые не хотят артикулировать собственные требования, а политизируются в собственном соку − такие протесты могут приводить к антидемократическим последствиям. Либо их перехватывают другие элиты, чтобы использовать демократическую легитимность этих протестов для установления очередного олигархического правительства.

В другом случае, замкнутый мир протестующих, страшный для Кремля, приводит к тому, что Кремль строит свой мир политизации. В результате Путин делает непонятные многим людям вещи. И война становится для него своеобразной формой личного протеста. Протеста против окружающего мира в целом, и российского общества в частности.