Мадина Жолдыбекова, художница: «После того как я стала матерью, меня не покидает ощущение обманутости»

Мадина, расскажи, пожалуйста, как вообще родилась идея создать выставку?

Мадина Жолдыбекова: Все началось с рождения ребенка. Но также я хотела и переродиться из иллюстраторки в художницу, чтобы тот ярлык от меня отстал. У меня был синдром самозванца. Хотя у меня и был в свое время опыт иллюстрации, мне все же хотелось попробовать и другие форматы: я начала заниматься коврами. Идея выставки пришла, наверное, в начале этого года, потому что не хватило формата инстаграм-постов, хотелось достучаться до большей аудитории. И я решила все оформить в какую-то более объемную картинку, сообщение. Так все и случилось. В итоге в экспозицию вошли ковры; мой зин, который я начала делать в прошлом году; а еще я попробовала жанр видеоинсталляции.

Почему ты решила провести свою первую выставку именно в Алматы, хотя уже давно живешь в Германии?

М: Я подумала: раз я из Казахстана, я хочу в своем родном месте рассказать о себе и познакомиться с людьми. Мне показалось странным, если я сделаю свою первую персональную выставку где-то далеко, и при этом не познакомившись со своей аудиторией здесь, и не выставляясь здесь. Наверное, все художники славятся своими выставками. И было бы странно начинать этот путь, как казахстанская художница где-то там, далеко.

Давай пройдемся по выставке. Где ты определяешь для себя ее начало?

М: Начало выставки - это иллюстрации из зина. Открывающаяся картина находится напротив двери − это графика про мать и ребенка. Я думала сложить всю тему о материнстве в одну историю, но книга − формат слишком большой. Зин − это такой самиздат. И это именно тот формат, который я всегда хотела исследовать, но он тоже похож на книгу, поэтому было много страхов. Вообще я ленивый человек, и мне повстречался курс московской художницы Лены Четверик о том, как создавать зин. Что такое зины, их история, то как они собираются, переплетаются друг с другом. История про материнство появилась давно, потому что я мама двухгодовалого ребенка. Мне было интересно узнать про другое, например, про монтажные техники в зине. В зине не так много нужно стараться, как в книге. Из-за того, что ребенок все время был на нас, и был карантин, не было садика, я делала этот зин очень долго.

Какая история лежит в основе твоего зина?

М: Я рассказываю как о плохих, так и о хороших сторонах материнства. Сюжет такой: в качестве образа женщины я беру одуванчик. Я делаю это сравнение, потому что этот цветок − такой же хрупкий, и по форме он напоминает грудь. В начале истории он такой пушистый и наполненный, а в конце − увядший и уставший. Еще ребенок у груди ведет себя как пьяный человек, у него закатываются глаза, он руками и ногами дрыгает, как будто танцует. Я вспомнила также, что есть вино из одуванчиков, и грудное молоко − это тоже своего рода вино.

В целом материнство − это нескончаемый кроссфит, испытание на выносливость. Я рассказываю здесь о том, как с одной стороны, оно одухотворяет и наполняет, а с другой − это невидимая рутина, от которой сильно устаешь. И нет времени ни сходить в душ, ни помыть волосы. И эти волосы начинают жить своей жизнью. Я не удивлюсь, если там появляются какие-то микроорганизмы. Женщина, которая стала матерью, все время хочет взломать время, пытается сделать сразу много дел. В женщине проявляется и какое-то животное начало, какая-то агрессия, особенно в моем представлении. У меня были сложности с демонстрацией такой здоровой агрессии. Ребенок − это просто рецепт научиться говорить всему миру нет.

Как ты вообще решила, что материнство станет центральной темой твоих работ?

М: После появления ребенка в моей жизни все эти чувства, связанные с новой ролью, были непереносимыми для меня. Было много всего, и мне хотелось просто высказаться. Выставка − это способ рассказать об этом хотя бы частично. Одно дело, когда ты разговариваешь со своими подругами, и они живут похожей жизнью, сталкиваются с похожими ситуациями. Но другое, поговорить с людьми извне, с прохожими, с подписчиками, с молодыми родителями. Я заметила, что за эти два года я стала как будто невидимой для общества. На первый план всегда выходит мой ребенок, меня всегда с ним ассоциируют. Этот зин − он и про исчезновение матери как субъекта. Кульминацией истории зина стала иллюстрация на музыкальной пластинке, на которой вертятся мать с ребенком, как в фильме «День Сурка». Это отображение того, как рутина поглощает женщину, а ребенок становится все больше и больше. Общество все время обращается к вам как к единому целому: «Когда у вас вышел первый зуб?», «Когда вы просыпаетесь?». Как результат, присутствие женщины сокращается, а затем она исчезает.

Расскажи, пожалуйста, о стене с надписями. Я вижу, что здесь собраны различные клише, в которых женщины редуцируются лишь до одной функции деторождения.

М: Изначально я хотела сделать черной краской надпись на стене: «голос общества». Но так как мы арендуем помещение, мы не смогли бы избавиться от краски так легко. Мы рассматривали много вариантов, и оракал тоже, но не хотели рисковать. Дильде Рамазан, кураторке, пришла в голову идея разбить все на маленькие лоскутки, потому что ткань всегда была медиумом феминистского искусства, а мне пришло в голову сделать это из пеленок, чтобы прочитывалось и второе сообщение о том, что ребенка обязательно нужно пеленать, чтобы руки не торчали. Очень постсоветская история.

Интересно, что все эти критические комментарии нанесены на ткань максимально близкую к телу ребенка. Как ты подбирала эти фразы?

М: Это все, что мне говорили, кроме «не запускай себя, а то муж уйдет к другой, помоложе». То есть мне, конечно, говорили «не запускай себя» или «ты поправилась». Я даже рисовала картинку о том, что в Казахстане так здороваются: «ты поправилась» или «ты похудела». Но никто не говорил мне, что муж уйдет к молодой, мне всего 30 лет. Я чувствую, что даже мои подруги находятся всегда в тонусе, всегда при макияже, несмотря на то, что они в декретном отпуске, и не так часто появляются на людях.

Все эти полотна похожи на флаги или лозунги.

М: Мы хотели, чтобы это выглядело как манифест. Лучше всего было бы сделать краской на стене, но даже так первоначальная идея выстояла.

Расскажи, пожалуйста, про видеоинсталляцию.

М: Видео инсталляция и работа с пеленками очень близки: они обе о том, что общество не видит или не хочет видеть. Когда появляются дети, обычно показывают пухлые ножки, ручки, стараются вбить в профиль «мама двух ангелочков». Общество как будто заставляет рожать и поощряет только радость в отношении этого опыта. Это должно быть безусловным счастьем. Мне хотелось, чтобы молодые мамы нашли в этом поддержку, ценили, что они очень много трудятся. Причем это и физический, и эмоциональный труд. Чтобы они могли со стороны посмотреть на себя и похвалить. Об этом можно говорить, а еще просить помощи и жаловаться. Хотелось рассказать немного про бытовое рабство. Но говорить, что это история только про меня − это лукавство. Я лишь играю роль образцовой казахской женщины, которая все тащит на себе. Но когда к тебе приходит феминизм, ты уже не можешь все это на себе тащить. Моего супруга нет на видео, потому что он не публичный человек. Поэтому я показываю только то, что делаю я. Но в действительности мой супруг тоже делает много всего. Я даже не знаю сколько стоит килограмм огурцов в Германии, потому что всеми покупками занимается супруг. Я уточняю, потому что мне кажется, что люди думают «бедная Мадина, все на себе тащит!».

Все это особенно интересно на фоне того, что общество постоянно взывает тебя к материнству, а об изнанке этого материнства предпочитает молчать. На мой взгляд, твоя работа говорит со зрителем об уязвимости. Почему ты решила поговорить на тему уязвимости?

М: Потому что это тот самый «сор из избы», неприглядная картинка, которую я показываю всем, а не только своим друзьям. Мало кто рассказывает, как уязвимы матери. Новоиспеченная мать — легкая мишень для осуждения, для проявления агрессии в ее сторону, для критики. «Ты все делаешь не так: неправильно воспитываешь, неправильно кормишь, неправильно одеваешь. Ты ничего не успеваешь, ты деградируешь. Рожай детей и сиди дома, не приводи ребенка в магазин, кафе, и тем более не летай с ним в самолете». То как я укладываю ребенка, пою ему песни − это довольно интимные вещи. С одной стороны, одна моя часть − бунтарская − очень хотела это показать. Но с другой я хочу выключить звук, чтобы не слышать плач ребенка, потому что я его показываю в уязвимом положении. В будущем он может спросить меня: Зачем? Многим не хочется, чтобы они появлялись даже в соцсетях своих родителей. Ребенок не дал мне разрешения показывать его, но и я там голая: домашняя, без макияжа, с лоснящимися волосами, в трико. Несмотря на то, что я стараюсь быть честной в соцсетях, я все равно фильтрую, не полностью открыта. А здесь я открыта, и это подчеркивает мою уязвимость.

Что насчет контекста инсталляции? Что находится за пределами видимого и почему?

М: В самом начале была идея создать территорию концентрированного ужаса. Хотелось создать такую комнату видеонаблюдения, чтобы было много экранов, чтобы люди могли отстраниться и посмотреть на себя с определенной дистанции. Была идея сделать комнату, из которой нельзя было бы выйти сразу, примерно как общество заставляет тебя выйти замуж и родить. Но это было бы проблематично. Мы решили облегчить задачу: разбить один экран на несколько. И мы хотели эту работу дополнить предметами, которые родители видят ежедневно: это и лего под ногами, и разрисованные стены. Мы обыграли и дверной проход, сымитировав шкаф. Когда неожиданно приходят гости, мы все вещи и весь бардак пытаемся запихнуть в шкаф, чтобы дома было чисто. И здесь то же самое. Неприглядное материнство мы засунули в шкаф, но оттуда все равно вываливаются игрушки, двери открыты.

Под основным экраном также транслируется бесконечный поток видео с Youtube.

М: Да-да, это важный элемент. Дети смотрят мультики, так как иногда у нас нет ресурсов заниматься детьми. Но хороших мультфильмов для этой возрастной категории почти нет. Они все в ужасно кислотных цветах, в таком монтаже цвета гиперболизированы, персонажи перемешиваются. Даша и Башмачок смотрят тебе в душу и просят помочь найти рюкзак. Происходят и другие ужасы, в которых иногда оказываются женщины, если остаются одни или боятся просить о помощи.

Это очень про современное состояние бесконечного производства контента.

М: Да, и все знают эти песни, и ты слушаешь их часто, иногда они уже снятся по ночам. Это почти гимн современного материнства.

А что насчет работ с коврами? В описании к ней используется диаграмма, на что она указывает?

М: Мне хотелось рассказать о том, как трансформируется грудь женщины. Эта тема также стигматизирована, потому о ней не кричат. Мало кто говорит о том, как грудное вскармливание сказывается на теле женщины, как оно приводит к его увяданию. Эта диаграмма изображает появление черной дыры, и это отсылка к моему опыту работы в научно-популярном журнале Oyla. Когда я думала о том, чтобы рассказать о женской груди, эта картинка постоянно приходила мне в голову. Мне казалось, что эта диаграмма идеально выражает ее. Это диаграмма о смерти звезд, когда звезда умирает, она превращается либо в белого карлика, либо в нейтронную звезду, либо в черную дыру, в зависимости от своей массы. Поэтому в моей работе три груди. В черной дыре гравитационное поле становится таким сильным, что оттуда не вырывается даже свет. И эта фраза «оттуда не вырывается даже свет» меня так сильно зацепила, что я подумала, будто она про внутреннее состояние, когда ничего не вырывается изнутри. Все куда-то уходит. Очень много еще всяких шуток и мемов среди подруг, и наверное, на форумах для мам, о том, что делать с грудью во время кормления и после. В этих разговорах часто отпускают шуточки про «ушки спаниеля». Висячие ковры и висячая грудь тоже здесь сходятся. Я думаю, нужно нормализовать изменения.

А как ты пришла к этой технике? Почему ковроткачество?

М: Я очень боюсь больших форм. Они для меня не очень комфортны. Ковры помогают мне справляться со страхом формы. Вообще, мне стало это интересно, потому что как-то раз мне понадобился ковер. Было довольно сложно его найти, и я начала делать его сама. В этом году у меня появился станок для ковровой вышивки. Я не очень терпеливая, и мне нужно, чтобы работа появилась быстрее. Поэтому примитивизм подходит мне больше всего. В этой же технике выполнены еще две работы, они тоже про грудь. Работа «Грудной сбор» рифмуется с зином, она про грудное молоко. И если бы грудь женщины была цветком, то она бы выглядела примерно так, похожей на одуванчик. И последняя работа тоже о вскармливании: «Твое тело больше не принадлежит тебе». У груди меняется чувствительность, и многие не верят даже этому. Но об этом все равно нужно говорить.

Ковроткачество всегда представляется как очень женский труд. У тебя была осознанная привязка к этому?

М: Была мысль о том, что такая форма пойдет только на пользу. Художницы феминистки часто используют женские ремесла как медиумы. Отбиваются тем же оружием.

Выставка получилась очень личной, и говорящей о часто скрываемых вещах − хрупкости, уязвимости, болезненном опыте и близости. Но если отходить от этих метафор, как бы ты описала свое материнство?

М: Меня не покидало, и все еще не покидает ощущение обманутости. Мне казалось, что либо это я сумасшедшая, либо тут что-то не так. Как будто кто-то недоговаривает, и делает это не один человек, а вообще все. И я хотела понять не сумасшедшая ли я. Мой разговор − это попытка понять свою нормальность.

Дильда, как вы начали работать с Мадиной?

Дильда Рамазан: Я знала о прекрасных работах Мадины. Когда [в 2019 году, накануне и после выборов президента Казахстана] были протесты, Мадина отзывалась о них в своих работах. Но я не знала, что Мадина работает с другими техниками и хочет сделать выставку. Когда я в прошлом году уехала за рубеж, где-то зимой Мадина связалась со мной и рассказала о зине, и о том, что она хотела бы его показать. Изначально речь шла только о зине, но затем Мадина поделилась целой концепцией выставки. Она уже знала, что хочет сделать выставку о материнстве, но не знала, как это преподнести. Мадина говорила, что она никогда не была частью комьюнити, и не ходила на вернисажи. Она столкнулась с психологическим барьером перед неизвестностью. Когда Мадина мне обо всем рассказала, я поняла, что обычной презентацией зина теперь не отделаешься. В середине мая мы решили делать выставку и нам было важно сделать ее именно здесь, в Алматы.

Почему сегодня необходимо говорить о материнстве и уязвимости женщин в ключе, который вы предложили?

Д: Несмотря на то, что у нас много художниц матерей − это не исследованная тема. Многие занимаются поиском себя, но в национальном контексте прежде всего. А об идентичности своей, как женщины, мало кто говорит. Несмотря на то, что есть запрос, есть активистские группировки, которые поднимают эти вопросы, и была даже первый разрешенный властями женский марш, лишь немногие художницы и художники решаются говорить об этом. Было важно сделать этот проект из-за концептуальной составляющей. Я ожидала, что будут какие-то «уятмены», но они не появились. Я не знаю, что происходит. Мне говорили, что это из-за того, что пространство защищенное и сюда не так просто попасть. Я очень довольна этим опытом.

Мадина Жолдыбекова: Я тоже очень довольна этим опытом. Мы хотели раскрыть нашу тему шире, и сделали также поддерживающие мероприятия с психологиней, сделали artist talk, чтобы люди могли задать вопросы. Тема материнства затрагивает всех, но мы решили, что в итоге нужно сначала поговорить с аудиторией. Встреча с психологом − это в целом тоже стигма, но в этом нет ничего зазорного.

У меня во время работы над выставкой пропал страх чистого листа. Стало без разницы придут ли люди или нет, поддержат они или нет. Самое главное, что ты можешь высказаться. Я рада избавиться от этого страха. Мне казалось, что выставки проходят только для тех, кто уже относится к арт-сообщесту. Я очень довольна тем, что получилось развиртуализироваться, сделать что-то в физическом пространстве. Единственное, я пока не переварила этот опыт. Это странно, но никакой эйфории нет, но и пустоты тоже нет. Думаю, осознание придет позже.