Попечители Фонда Рустама Хальфина: «Без системной работы все наследие художника постепенно растворится»

Руслан, как вы с отцом решили заняться сохранением наследия и памяти о вашем дяде Рустаме Хальфине? И есть ли уже какие-то результаты этой работы?

Руслан Хальфин: Для меня эта история началась в марте 2020 года, когда мой отец боролся с раком и еще был жив. Он пригласил меня навестить его, и во время моего приезда из Москвы в Новочеркасск сказал, что у него осталось нерешенное дело. Он взял с меня слово, что я все сделаю, а потом рассказал, что нужно навести порядок в делах Рустама. Коронавирус замедлил эту работу, и мое погружение в ее юридическую часть началось с сентября прошлого года, а эмоциональную − летом этого года, когда я впервые посетил Алматы. До этого я ничего не знал о Рустаме. Я был вырван из контекста, потому что по профессии я энергетик, а работаю в большой федеральной компании. Долгое время я находился в другом мире, и до ознакомления с историей Рустама в Алматы я не понимал ее масштаб.

С Меруерт Калиевой мы познакомились в декабре 2020 года и впервые встретились с ней в Москве. Она написала на почту моего отца, и тогда я поручил юристам заняться этим вопросом. Активно я начал заниматься делами фонда в сентябре 2020 года. За это время нам удалось вернуть большое количество работ − сейчас их свыше 200, хотя в самом начале на руках было всего 34. И мы продолжим их собирать. К сегодняшнему дню мы оформили все юридические документы, за мной закреплено право наследия. Это право касается и художественных артефактов, и любого другого имущества Рустама, где бы оно ни находилось, и кем бы оно не управлялось. Но имея такие права я понимаю, что распоряжаться ими нужно осторожно и только в интересах художника. Я надеюсь, что мне удастся значительно приумножить коллекцию произведений Рустама за два года, после чего она в полном объеме будет представлена в строящемся музее современного искусства Алматы. Когда музей откроется, мы проведем большую выставку и откроем постоянный зал с работами Рустама.

Хотел бы задать очень наивный вопроc: почему важно зафиксировать и начать системно говорить о наследии Хальфина?

Сорокина: Хальфин очень много сделал для того, чтобы в нашей стране было искусство высокого уровня. Он задал эту планку и держал ее до самой смерти. Хальфин был человеком, который жил искусством, больше для него и его супруги ничего не существовало. Он был перфекционистом, и поэтому все, за что он брался, он доводил до возможной точки качества. Он очень много читал, очень много копал и искал. Когда мы занимались Центром современного искусства Сороса, мы часто привозили лекторов из Европы. Их было невозможно слушать, если в зале был Хальфин: он знал все и предвосхищал большинство слов лектора. И мы постоянно просили его дать нам послушать. Откуда он все это знал, особенно без интернета? Он и языками особо не владел, вместо этого часто приносил мне какие-то статьи для перевода. Это человек, который совсем иначе подходил к тому, что он делал. Он многому меня научил. Однажды, в 1997 году, он попросил меня раздобыть видеопроектор и привезти его в обсерваторию. Я говорила, что это будет тяжело, но он отвечал: у тебя должна быть добрая воля. Если у тебя будет добрая воля, то ты сможешь все. И вот эта теория доброй воли у художника, наравне с достижением возможной точки качества − это от Хальфина. Думаю, что не одна я восприняла это от него, и нам кажется важным культивировать эти принципы.

Спунер: Хальфин очень любил Калмыкова. И мы очень часто беседовали с Рустамом о нем, особенно о его дневниках. Калмыков был его предшественником, который точно также целиком жил искусством. Таких художников в Казахстане, которые бы не просто делали что-то руками, а размышляли, очень мало. Он исследователь, и прежде всего исследователь самого себя. Все его работы − это исследования глубины своей субъективности. У нас действительно мало тех, кто может быть исследователем собственной души, к тому же способных ее переосмыслять. Надо сказать и о его внутренней независимости, которая в том числе касалась политической и государственной организации общества. Он не отрицал их на корню, но считал необходимым смотреть внутрь себя.

Почему вы выбрали фонд в качестве юридической формы? В Казахстане не так часто создают подобные организации, предпочитая памятники или дома-музеи в качестве главных способов архивации.

Калиева: Это самая правильная форма работы с наследием художника из всех существующих. Мы не придумывали новой модели. Художник еще при жизни может создать свой фонд, но чаще семьи создают подобные организации после смерти художников. Фонд может иметь разные права, он также может обладать правами на интеллектуальную собственность, но при этом держать работы художника в музее. Фонд позволяет иметь полную открытость, он может привлекать партнеров или спонсоров для определенных проектов. Думаю, что и наш фонд будет работать в таком ключе. Например, сейчас мы ищем партнера для того, чтобы работать над монографией, посвященной Рустаму Хальфину. Потом у нас будут другие проекты, например, перевод этой монографии на английский язык или выпуск сопроводительного фильма. Кроме того, через фонд могут организовываться выставки по всему миру. Другие институты могут обращаться к нам с просьбой напечатать книгу о Хальфине или провести более обширное исследование.

Ваш фонд – некоммерческая организация, но одновременно с этим вы собираетесь заниматься популяризацией фигуры Хальфина. Это так или иначе будет влиять на продажи. В связи с этим хотелось бы спросить ставит ли фонд перед собой какие-то косвенные коммерческие задачи?

Калиева: Фонд не имеет отношения к рынку. Владельцем этих работ остается Руслан Хальфин. Мы будем работать с наследием художника: выпустим книгу, создадим архивы из его работ, откроем их для публики. Но никакой коммерческой или около коммерческой деятельности фонд вести не будет.

В Казахстане довольно редко создают фонды в честь художника из-за дороговизны этой затеи и все еще зреющей интеллектуальной среды. Как вы надеетесь обеспечивать его работу? И будет ли это обеспечение направлено только на его воспроизводство?

Руслан Хальфин: Поскольку я занимаюсь менеджментом, я понимаю, что любой процесс нужно правильно выстроить. Я абсолютно уверен, что невозможно создать что-то похожее на фонд как физическое лицо. У меня есть четкое понимание, что фонд − это не я. Он должен жить своей жизнью, а я − оставаться всего лишь его учредителем. Но цель не в этом. Фонд должен быть воспринят как самостоятельная институция. Вопрос денег для меня чувствительный. Понятно, что нужны деньги на администрирование фонда, на выплату зарплат. И это при том, что я не являюсь крупным бизнесменом или богатым человеком. Поэтому я бы был рад получить какую-либо помощь. Мы сейчас займемся поиском спонсора для выпуска каталога с работами художника. Что будет дальше, я пока не знаю.

На самом деле, я впервые совершил поступок, который мне не свойственен. В мире, в котором живу я, любое действие должно быть коммерчески просчитано и выверено. Здесь я просто понимал, что у меня нет иных вариантов: если я не создам фонд, вся память постепенно растворится. Недавно мне рассказали такую историю: к семье одного из казахстанских художников, точнее к дочери, пришел друг, который учится на втором курсе местного архитектурного университета. И он не знает кто такой Рустам Хальфин. Как так выходит? Рустама нет уже почти 13 лет, и проектами, посвященными ему, раньше занимались только энтузиасты исходя из своего понимания. Но системной работы не было. Здесь отчасти есть наша вина, потому что до недавнего времени у нас не было никакой информации о его работах. Теперь мы должны сконцентрировать все касающееся Рустама в одном месте. Например, когда мы говорим о нем, мы не должны забывать его супругу Лидию Блинову, которая была важной частью его жизни. И нам нужно соединить эти сюжеты, чтобы его наследие стало целостным.

Мы могли бы монетизировать фонд, но для этого в Казахстане, в отличие от Европы, нет нужной базы, связанной с правом интеллектуальной собственности. Схожим образом дело обстоит и в России. Мы точно будем пытаться улучшить ситуацию, и даже не в целях монетизации, а для достижения порядка. Мы точно будем верифицировать все работы Рустама, отслеживая историю их попадания в частные коллекции. В моем понимании это работа на десятки лет. Здесь и сейчас я могу вести эту работу, но что будет завтра, я не знаю.

В моем понимании Хальфин − национальный герой. Это символ самоидентификации Казахстана. Человек творил в Алматы и умер здесь. Весь объем его творчества был сосредоточен здесь, а не в Амстердаме или в Лондоне. И кажется странным, что его наследия нет в объеме, что ничего вокруг его фигуры еще не выстроено. Этот пробел точно нужно восполнять. И я не считаю, что я делаю что-то великое, я просто выполняю сыновий долг и действую в интересах художника. Сперва мне важно добиться его постоянной экспозиции в Казахстане и постоянно возить выставку по миру. Должны появиться образовательные программы, а также премия молодым художникам. Мы это прописали в уставе фонда. И в эту работу важно подключиться государству.

Я понимаю, что этот вопрос может звучать несколько преждевременным, но думали ли вы о более широкой работе фонда, скажем, об издательской программе, не ограничивающейся только личностью Хальфина?

Калиева: Думаю, в течение следующих нескольких лет будут появляться новые идеи, но пока мы выбрали несколько основных направлений, о которых говорили ранее. Все остальное будет зависеть от стратегии, целей и состояния современного искусства как сферы. Помимо Хальфина мы надеемся затронуть творчество Лидии Блиновой, но что касается искусства 1990-х или 2000-х в целом, мне кажется, в Казахстане уже есть и еще будут создаваться институты, которые станут этим заниматься. Поэтому нам лучше выбрать четкое направление и не отвлекаться от него.

Но действительно ли так легко очертить границы личности Хальфина, не говоря об искусстве, которое было современным ему и пришло после. Собирается ли фонд начать или продолжить вырабатывать историю казахстанского искусства, написанную через оптику Хальфина?

Сорокина: Выработкой оптики мы как раз и занимались до момента образования фонда. В частности одна из последних выставок, организованных мной в корейском городе Сувон, так и называлась: Евразийская утопи: Post Scriptum. Это было напрямую связано с его наследием, и с его перспективой на идентичность казахстанского искусства. Через это делалась попытка рассмотреть творчество разных художников Казахстана, и таких попыток было немало, и делались они не только мной. В каком-то смысле я согласна с Назипой Еженовой, когда она говорит, что если бы не было Хальфина, то следующее поколение казахстанских художников оказалось бы другим. Он однозначно повлиял на них, как и все мы влияем друг на друга. Несколько художников делали оммажи на работы Хальфина и исследовали то, чем он занимался. Думаю, что это будет продолжаться − сознательно или бессознательно. Но главной задачей фонда должны стать как раз архивация, популяризация и продвижение творчества Хальфина.

Представить же Хальфина как теоретика искусства должна книга о нем. Нам важно представить не просто отрывки системы его мышления, хотя тема осколков и фрагментации очень характерна для него. Нужно составить целостный взгляд на мир и показать историчность этого взгляда, потому что Хальфин не родился в вакууме, на него тоже кто-то и что-то влияло. Над книгой еще предстоит работать, но мы уже продвинулись дальше предварительных обсуждений. Составлять монографию о Хальфине будет известный куратор Виктор Мизиано, мы уже договорились с ним об этом. Сейчас мы все находимся на этапе исследования.

Спунер: Нам важно вернуть наследие Хальфина. Шаг за шагом все будет выстраиваться: за каталогом последует монография, они породят следующие логичные шаги. Благодаря этому будет появляться больше исследователей работ Хальфина, художников, которые станут работать с его идеями.

Сорокина: Работая с зарубежными проектами, я неоднократно видела, что есть целый пласт художников, которые совершенно не зная друг от друге совпали в своей оптике. Причем сходства обнаруживаются в разных странах, частях мира и культурах. Это интересно, потому что каждый из них оказывается связан друг с другом через тенденции эпохи. Эти тенденции мне, как исследователю, интересны. И я уже слышала от многих иностранных коллег, что им было бы интересно познакомиться с сопоставлением и анализом работ татких художников. В перспективе мы попробуем выстраивать такие параллели, потому что это действительно важно отразить, что человек уловил черты эпохи. Но мы не придем к этому без тщательным образом зафиксированного наследия.

В таком случае, на каких характерных чертах Хальфина, которые были бы интересны для мирового искусства, вы хотите сделать акцент?

Сорокина: Когда меня просят назвать его ключевую работу, я упоминаю «Пулоту». Думаю, ответить на этот вопрос можно аналогичным образом. «Пулота» − это полнота в пустоте, рамирование пространства. У Хальфина есть работа с черными фигурами, которая многими воспринимается как абстракция, но это не абстракция, а абсолютная конкретика. Это те пустоты, которые возникают в момент, когда тело становится рамкой мира. И это соединение телесности, рамирования и тактильности очень характерны и для хальфина, и для идеи номадизма, которую он пропагандировал.

Суть этого номадизма состояла не в кочевничестве, а в более сложном смысле, когда туда вплетаются принципы философии Жиля Делеза. Хальфину удалось это органически сплести, и мне кажется это локальным модернизмом, локальной новацией.

Кроме того, «Пулота» − это живое воплощение завета Малевича, который побуждал художников искать прибавочный элемент. Это далеко не всем удалось, но Хальфин смог − до него этого понятия в обиходе искусства не было. Он же очень выразительно его и артикулировал. Хальфин был связан с апологетами авангарда, и выставки, которые он делал, были связаны с выражением инаковости. Он на это целенаправлено работал, и выступал за то, чтобы это стало его собственной культурной политикой, страны и шире.

При всем этом он думал о проблеме ориентализма. Он не то, чтобы предвидел, но неслучайно опирался в своем номадизме на инаковость, а не на какие-то местные традиции. Он, конечно, прямо не говорил, что его интересуют идеи философа Эдуарда Саида. Но иногда он делал довольно спекулятивные жесты, те же самые «Любовные скачки». Это было его миссией: поженить рефлексивность и рационализм Европы со спонтанностью и тактильностью Азии. Эту задачу он и пытался решить в своем проекте Евразийской утопии.

Фото предоставлены фондом и Aspan Gallery

Первый абзац статьи был исправлен