​О чем мы говорим, когда говорим о демократии?

Античность

Начать мы должны с обращения к опыту Древней Греции. Но не для указания на истоки демократии – древнегреческие полисы можно назвать демократиями с большой натяжкой, – а потому, что именно там она становится предметом постоянной теоретической рефлексии. Более того, в античности демократия считалась одним из многих и далеко не лучших политических режимов. Получив популярность в Афинах V-IV веков до нашей эры, она представляла собой систему политического участия всех граждан полиса, в которой руководители избираются по жребию. Но в категорию граждан на тот момент попадали далеко не все. Греческие полисы были маленькими городами, чей порядок основывался на рабском труде. Множество бесправных жителей полисов освобождали граждан (из числа которых также были вычеркнуты женщины и дети) от хозяйственных забот, и давали им необходимый ресурс времени для участия в регулярных народных собраниях. Последние как раз и казались местом действия демократии: каждый допущенный до собраний гражданин имел возможность выступить с претензией против другого или оспорить его инициативы. И хотя жребий позволял обеспечить сменяемость правящей группы, демократия античного типа предполагала сохранение наследственной аристократии и имущественного неравенства. Граждане могли критиковать элиты за абсолютную власть, контролировать их действия, но не могли устранить их с занимаемых мест. Этим античная демократия несколько схожа с тем, что сегодня зовётся демократиями на Западе.

Демократия же равного участия граждан в политике казалась интеллектуалам того времени, в частности Платону и Аристотелю, разрушительной перспективой. С Платоном, правда, всё не так просто. Он полагал, что на определённом этапе существования демократия (которую он вместе с Аристотелем называл «политией») оказывается специфическим режимом политического плюрализма, свободы и индивидуализма. Пускай и с определённой условностью, но женщины при таком режиме могут быть равны мужчинам, и даже животные могут стать полноправными обитателями городских улиц. Однако потенциал демократии, как казалось Платону, ограничивает угроза её быстрой деградации в тиранию, когда массы граждан восстают против богачей, чтобы самостоятельно выбрать предводителя. Аристотель преподносит демократию в более выгодном свете, но видит в ней неустранимую угрозу народного произвола. Поэтому она не казалась философу предпочтительным режимом, а была крайней политической формой, которую требовалось заменить чем-то средним.

Этот скепсис, помимо прочего, подкреплялся памятью о революции Клисфена, которая была единственным в античности прецедентом слома сложившегося порядка. Она произошла в 508 году до нашей эры, хотя Клисфен не был её направляющей силой. Он провёл реформу территориально-административного устройства Афин уже после того, как ему удалось пережить атаку царя Спарты и олигарха Исагора. После бегства Клисфена народ самоорганизовался и разгромил спартанцев. Вернувшись, Клисфен предпринял ряд мер, позволивших выровнять классовое положение афинских общин и устранить родовую структуру общества. В результате Совет афинских граждан был увеличен с 400 до 500 человек, права народного собрания расширились, и вдобавок ко всему появилась процедура остракизма, с помощью которой из полиса изгонялись потенциально тиранические личности. Но низшая страта общества (теты), по всей видимости, всё ещё оставалась без права голоса. И потому демократия в действительности была равнозаконием, никак не соответствуя своему этимологическому значению «власти народа». Таким образом, это понятие фиксирует важный разрыв между «всем народом» и выпадающим из него «простонародьем», «беднотой».

Средневековье

В Cредневековье понятие демократии выходит из употребления, но всё же не перестаёт существовать. Христианство – довольно рано ставшее идеологией авторитарной Римской империи, а затем феодальных аристократий – основывалось на мифе о мессии обездоленных: «И последние станут первыми». Вместе с тем многие политические термины античности продолжали использоваться в средневековье в качестве аллегорий. Например, центральным для той эпохи было понятие «церкви», по-гречески «экклесия», буквально отсылающее к народным собраниям в древнегреческих полисах. Церкви тоже позиционировали себя местами общности, создавая её через литургию – ритуалы богослужения. Политическое действие, в определённом смысле, оказалось подменено ритуалом.

Более того, когда христианство стало государственной религией, власть в Риме отправлялась от лица бедных и униженных. Правители должны были с почтением относиться к этой установке и демонстрировать смирение. В период позднего Средневековья произошла реинкарнация античного принципа народовластия в «сословное государство». Король в нём обязан был созывать сословное собрание по важным вопросам, особенно касающимся налогов. Обладая разной степенью активности – некоторые молча соглашались с королём, а некоторые позволяли себе выступать против его решений – собрания представляли интересы общества того времени, участвуя в специфической процедуре голосования.

Эти феномены как раз и создали зазор для более радикальной версии народовластия. В XIII-XIV веках в схоластике утверждается «восходящая» теория власти, согласно которой она передается от народа к монарху. Одним из её главных теоретиков стал Марсилий Падуанский, выступавший против номинального происхождения власти от народа. Народ в его представлении был источником власти императора и возможным арбитром в спорах между императорами, королями и папами за право главенствовать. Народное собрание по замыслу Падуанского должно было постоянно реформировать власть, создавая законы и избирая руководителя. Это позволяет зафиксировать расхождение с античным пониманием народовластия. Верховная власть на исходе Средневековья понимается уже как законодательная и способная к активному политическому участию. Но народ здесь также представлен авторитетными гражданами (нотаблями), и ни о каком всеобщем народном собрании разговоров не идёт.

Ответом на подобные теории республиканского правления стала идеология репрезентативного государства, одним из главных сторонников которой был философ Томас Гоббс (1588–1679). В его перспективе народ не может существовать без абсолютистского монопольного государства, управляемого сверху вниз. Человеческая природа, на пессимистический взгляд Гоббса, не способна к осмысленному общению и коллективному действию без государства. Люди образуют последнее через общественный договор, добровольно снимая с себя право распоряжаться властью по своему усмотрению. В противном случае им не выжить в безжалостной войне всех против всех. В противовес ему Бенедикт Спиноза отдаёт предпочтение более позитивной версии демократии, которую он в целом считал наиболее совершенным политическим режимом. В рамках его концепции люди собираются вместе для увеличения общей власти, и только ради этого они делегируют политическую власть правительству, причем без всякого общественного договора. Легитимность правящей группы зиждется на её полезности, и если она сопротивляется увеличению власти всех и каждого, она изгоняется.

Эпоха модерна (Новое время)

Следующие содержательные изменения в понятии демократии происходят с революциями в США, Нидерландах и Франции в конце XVIII века. Политические категории в тот момент начинают приобретать демократические оттенки, а вместе с ними трансформируется понимание политического идеала и необходимого вектора развития общества. Первым шагом к этому становится война США за независимость против Англии, в результате которой властные полномочия дробятся между парламентом, президентом и неизбираемым судом. Тем не менее, философ Джеймс Мэдисон, один из инициаторов складывающейся политической системы, называет её не демократией, а республикой. Следом французский король пытается собрать воедино средневековые «штаты» (сословные собрание), но это подрывает существующий режим абсолютной монархии и преобразует его к конституционную монархию. После этого французский народ организует многочисленные бунты и в 1792 году устанавливает республику, в которой доминируют радикалы-якобинцы – инициаторы либеральных реформ и социально-экономических мер в интересах бедных. Лидер этого движения, Максимилиан Робеспьер, под конец своей политической карьеры приравнивает республику к демократии. Таким образом, прямая власть народа вступает в симбиоз с практикой выбора представителей, следствием чего становится идея «репрезентативной демократии».

Во Франции 1830-х годов происходит следующий сдвиг в восприятии демократии – она начинает казаться куда менее радикальным режимом, чем республика с её представительными структурами. Однако под демократическим обществом здесь подразумевается монархия, построенная с учетом ценностей равенства и свободы. Две эти традиции совместил французский аристократ Алексис де Токвиль, посетивший США. Написание книги «Демократия в Америке» помогло ему легитимировать новое значение и важность демократии. Предвосхищая её распространение по европейской части планеты, он констатирует отрыв этого понятия от античного содержания. Демократия подразумевает уже эгалитарную систему нравов и закрытые для большинства институты смешанного правления, но с широкой избирательной базой.

В 1848 году по всей Европе проходит следующая череда низовых революций. В них в большей степени чем во время Великой французской революции стал проявляться национализм масс и раскол третьего сословия, то есть конфликт между промышленниками (буржуазией), рабочими и крестьянством. «Простой народ» в этот момент становится движущей силой революционного движения и настойчиво требует реформ. После серии неудачных попыток утверждения нового политического режима, во Франции устанавливается конституционный парламентаризм республиканского типа. По итогу аристократические привилегии теряют легитимность, в стране признаётся гражданское равенство и право на выбор народных представителей во власть. Народ, но всё ещё не в большинстве, признаётся «сувереном» новых конституций со всем приличествующим этому статусу почетом и уважением. Это не наделяет людей правом политического управления, поскольку возникающие парламентские системы уравновешиваются монархом (в лице короля или президента) и бюрократическими группами министров и судей. Однако революции впредь начинаются считаться обычным и почти что легитимным политическим событием.

Однако параллельно теоретики ведут и «подрывную» работу. Карл Маркс в ранней «Критике гегелевской философии права» прокладывает дорогу к идеальному обществу через реальную демократию. В ней соединяется политическое и социальное освобождение, в результате которого общество становится силой, учреждающей само себя. Согласно его установке, демократия должна стать сущностью всякого государственного строя. В демократии человек должен существовать не для закона, а наоборот – закон для него. Позднее схожий смысл будет положен в основу идеи коммунизма. Во второй половине 1840-х годов в Германии возникает понятие социал-демократии, которая воспринимается как радикальная разновидность политической борьбы за социальное благополучие. Социалисты надеялись, что избирательное право приведёт их к власти и позволит трансформировать политико-экономический уклад сообразно своим идеям, поскольку сомневались в готовности буржуазии заниматься этой работой. Однако их предположения были ошибочными: буржуазия начала проводить определённые изменения (например, в части расширения избирательных прав и ограничения времени рабочего дня), но сочетала эту работу с применением мощного полицейского аппарата. Так декларирующие равноправие государства поддерживали авторитарную власть промышленников над рабочими, сохраняя тем самым огромное социальное неравенство между ними.

XX век и наше время

Начиная с 1910-х годов демократия фактически становится названием парламентского конституционного режима власти. Характеризовался он регулярными выборами на основе всеобщего избирательного права (в основном для мужчин) и относительной свободой от властных привилегий, что позволяло называть это либеральной или репрезентативной демократией. Ведущим агентом демократии в тот момент – уже после окончания Первой мировой войны и подписания Версальского договора – уже начинают видеть себя США. Президент Вудро Вильсон делает демократию основным инструментом международного влияния страны. Но в 1920-1930 годы начинается откат: Германия оказывается под гнётом контрибуций и санкций, а в Италии, Финляндии, Венгрии и других европейских государствах жесткие авторитарные режимы объявляют войну коммунистам и подавляют их демократические выступления. В итоге в публичной сфере начинает доминировать критика либеральной демократии, в которой ставится вопрос о поиске новой политической парадигмы. Одной из центральной для этого исторического момента становится книга философа Карла Шмитта «Духовно-историческое состояние современного парламентаризма» (1923). В ней Шмитт не противостоит самой демократии, но обрушивается на парламентскую систему представительства, которая остаётся для него сплошной фикцией. Демократия, на его взгляд, может работать только в случае национальной и социальной однородности общества, иначе народ не может обладать единой волей.

Критические выступления против демократии заканчивается со Второй мировой войной, когда она, противопоставляя себя фашизму, в очередной раз берёт верх над всеми остальными политическими режимами. В результате даже страны советского блока начинают мыслить себя «народными демократиями». В прежнюю рамку либеральной демократии начинают встраиваться концепции прав человека, публичной сферы, правового государства и, позднее, гражданского общества. Однако в европейских странах – в нашем представлении наиболее демократичной части мира – парламенты активно очищают себя от групп радикальных демократов. Консервативные коалиции подавляли активность популярных социалистов, но при этом старались заручиться поддержкой общества. Результатом подобных поисков легитимации стало появление «христианских демократий», которые, апеллируя к традиции, сдерживали реформаторский пыл прогрессивных политических групп. Логическим продолжением их сопротивления стало образование Европейского союза: интеграция стран внутри него задумывалась как элитный пакт, одной из целей которого было обеспечить заслон возможным перегибам народной политики.

В основе подобного взгляда на демократию лежат идеи Йозефа Шумпетера. Он настаивал на том, что демократия современного типа не имеет никакого отношения к народу: ценность общего блага для него оказывается ложной в сравнении с благом каждого отдельного человека. В политике, таким образом, начинает доминировать идея об отсутствии народа как целостного политического субъекта – вместо них есть только разрозненные социальные единицы. Сама же политика нужна для того, чтобы обеспечивать экономические возможности, социальную инфраструктуру, решать проблемы окружающей среды, безопасности и другие. Потому политика должна основываться на принципе рыночной конкуренции, который, согласно утвердившемуся стереотипу, как ничто другое способствует приумножению общественных благ. Выборы как раз и становятся платформой для конкурентного состязания политиков, каждого из которых Шумпетер называет «лидерами» в духе харизматических вождей Макса Вебера. Если на выборах присутствуют разные политические силы, то есть представители разных элитных групп, и каждая из них имеет реальную возможность победить, демократия считается состоявшейся. Несмотря на выключение народных масс из основных политических процессов, такая демократия представляется наиболее справедливой формой правления, в котором выполнение прав гарантируется самим безостановочным процессом конкуренции элит за избирателя. Теряя своё смысловое ядро – ценность широкого низового участия – демократия сводится к простой маркировке того порядка, который мы имеем здесь и сейчас. США, будучи главным проводником демократических ценностей, стал соотносить их с богатством страны и наличием широкой прослойки «среднего класса».

Но в противовес этому продолжало формироваться другое значение демократии. Его ярким проявлением стали французские события 1968 года, отголоски которых затем раздавались по всей Европе. Инициаторы этих массовых выступлений не ставили перед собой задачу добиться нового демократического порядка, тем не менее им удалось расшатать консервативный парламентаризм послевоенного типа. Постепенное расширение электоральных прав и начавшиеся процессы эмансипации женщин, а также сексуальных, расовых и этнических меньшинств – важные феномены наступающей эпохи постмодерна – начали подрывать веру в легитимность прежних парламентов. В результате был проложен путь к тому, что американский социолог Амитаи Этциони назвал «демократией демонстраций», когда граждане не только выбирают парламент и президента, но и регулярно выходят на улицу с конкретными требованиями для прямого участия в политике..

Влиятельность этой формы демократии возросла с упадком марксизма в 1980-х годах. Её ядром стала внепартийная политическая борьба новых социальных движений. В отсутствие отстаивающих их интересы институтов они отвергали нынешний политический истеблишмент и декларировали необходимость создания новых платформ и повесток дня, а также требовали транспарентности правил и открытости участников политической борьбы. Одним из важнейших теоретиков подобной радикальной версии демократии стал французский философ Жак Рансьер. Но отделяя идею демократии от институтов власти, он полностью отказался рассматривать возможность институционального воплощения своей идеи. В результате новые социальные движения, образованные ущемлёнными социальными группами (в частности сексуальными, расовыми и этническими меньшинствами), не смогли найти каналов для полноценного встраивания в общественно-политические дискуссии.

В результате с окончанием холодной войны и распадом СССР демократия окончательно закостенела в своей конституционной и выборной форме. Понятие, которое в самом начале подразумевало неостановимую борьбу за включение бедноты в пространство политики, превратилось в режим правления богатых групп, озабоченных сохранением своего статуса. Практике политического освобождения они предпочли лёгкое заигрывание с массами, остерегаясь выплеска их «разрушительной» энергии. Хотя именно с подачи элит политическая активность людей стала характеризоваться в негативном ключе. Все исторические перипетии должны были показать нам, что от идеи демократии оказались практически неотделимы революционные, националистические и прозападные установки, а вместе с тем тенденции неолиберализации экономики, ослабления государства как института и нарастания меланхолии в обществе из-за ограниченного политического участия. Вместе с тем история свидетельствует о том, что демократия является не ярлыком для названия сложившегося на Западе политического строя, а процессом, смысл которого утверждается в ходе конфликта людей со структурами авторитета.

Пытаясь найти место всем поворотам и противоречиям исторического развития демократии, Артемий Магун предлагает наделить это понятие следующими чертами. Философ предлагает мыслить его как строй, который устанавливается учредительным событием или постепенным процессом освобождения людей от старого, угнетающего их режима. При этом верховная власть должна здесь не номинально, а действительно приписываться гражданам, чтобы избежать риска её монополизации элитами. Народ, в свою очередь, должен регулярно заявлять о своём существовании через различные формы выборов и протестов. Сам народ при этом должен пониматься в трёх значениях: как совокупность людей, объединённых рождением на конкретной физической и языковой территории; как единство сознательных и взаимодействующих друг с другом граждан; и как таинственный субъект политики для властей, чье мнение можно узнать только тайным голосованием/опросом. В этих координатах демократии выборы не должны сводиться только к избранию чиновников, но стать расширенным и постоянно расширяющимся процессом вовлечения в политику новых участников. В число граждан должны постоянно включаться новые социальные группы, в том числе и животные, чтобы они максимально обеспечивались политическим равенством. При этом всякие попытки самоорганизации людей – в виде внепарламентских протестов и массовых выступлений – должны признаваться и поддерживаться государством. И не только на уровне риторики, но и институционально, через создание новых платформ для беспрепятственного участия всех социальных групп в политике.