Илья Матвеев, политолог: «Если ультраправые придут к власти в Европе, мир может остаться без демократических регионов»

В 2024 году западные страны вступили в очередной электоральный цикл. Его главным отличием от предыдущих стало резкое усиление позиций ультраправых политиков. Оно уже произошло во время выборов в Европарламент и ожидается на местных выборах в нескольких странах Евросоюза.

Власть поговорила с политологом, приглашенным исследователем Университета Беркли Ильей Матвеевым о том, что представляют из себя ультраправые политические силы, чем они отличаются от политиков консервативного толка, почему граждане Евросоюза голосуют за их ксенофобные лозунги и что может произойти в случае их массового прихода к власти.

В прессе мы часто видим, как политикам приписывается характеристика «правый», а в последнее время и «ультраправый». В чем между ними принципиальная разница? И почему мы все больше говорим об ультраправых?

Категории «правые» и «ультраправые» имеют разную историю происхождения. Правые партии — это консервативные партии, например, Христианско-демократический союз Германии или английская партия «Тори». Ультраправые же силы — это часто правопопулистские партии, которые гораздо радикальнее правых. Или же те, которые имеют прямую связь с фашистскими движениями прошлого, например, итальянская партия Джорджи Мелони — «Братья Италии».

Консерватизм и фашизм — это разные вещи. Многие исследователи называют ультраправые партии или крайне правые партии неофашистскими, и для этого есть основание. Они отличаются по своим позициям и риторике от просто правых консервативных партий, которые выступают за умеренный прогресс, сохраняя уважение к сложившейся традиции правления государством. Тогда как ультраправые партии имеют часто экстремистские лозунги, касающиеся миграции, культурных проблем и вопросов идентичности, полные ненависти к людям.

Почему вообще у людей растет готовность поддерживать ультраправые партии?

Это большой вопрос. Здесь есть разные стратегии ответа, и одна из них — экономическая. Люди страдают от экономического кризиса, от неравенства и при этом ошибочно понимают его причины. Они увязывают это с мигрантами и начинают голосовать за антимигрантские партии. Другая стратегия касается вопросов идентичности и культуры. Известно, что мужчины чаще голосуют за крайне правые партии, чем женщины. Этот разрыв есть почти во всех странах мира, и иногда он очень большой. Более того, он увеличивается в последние годы: мужчины и женщины начинают радикально по-разному голосовать. Даже если это члены одной семьи, одного домохозяйства.

Это странно, но почему так происходит? Крайне правые партии предлагают нам сексизм и возвращение к патриархальным нормам. То есть к ситуации, когда мужчины были по своему статусу и социальному положению выше, чем женщины. Но гендерный прогресс этот разрыв нивелировал, и теперь мужчины хотят восстановить свою роль главы семьи, когда женщины от них зависели.

Есть и другое объяснение. Люди из рабочего класса видят, что они беднеют, а богатые богатеют. И у них есть паника относительно потери своего статуса в обществе. Если раньше они были уважаемыми рабочими людьми, то сейчас они чувствуют, что теряют и в деньгах, и в социальном статусе. Догнать богатых тяжело и, учитывая нынешнюю широту неравенства, непонятно как. И эта статусная паника ведет к поиску иерархий, в которых рабочий класс может сказать: «Да, мы бедные, но зато мы белые. А белые лучше черных».

То есть ультраправые предлагают своим избирателям иерархическую шкалу, в которой они будут находиться наверху, а не внизу. Они голосуют за крайне правых, чтобы компенсировать ощущение своей бедности и униженности в экономике через отсылку к тому, что они белые или коренные жители страны. А у других социальных групп культура и все остальное — хуже.

Иначе говоря, ультраправые дают избирателям определенную идентичность. Получается, что люди голосуют не за какие-то конкретные требования, а потому что они опознают крайне правые силы как «партию таких, как мы», которые дают избирателям «быть такими, какие они есть». Значение идентичности в политике сейчас огромное, и оно выше конкретных требований.

К примеру, левая партия предлагает набор требований, объективно улучшающих положение рабочего класса: «Мы дадим вам пособие, мы повысим минимальную зарплату, улучшим трудовую защищенность и так далее». А правые говорят на это: «Вы — это соль земли. А вот эти городские... У вас с ними нет ничего общего, потому что все они пьют не пиво Bud, как вы, а латте за 6 долларов. Тогда как мы — правая партия — пьем это пиво вместе с вами, и поэтому вы должны голосовать за нас, ведь мы такие же, как и вы». И люди принимают эту логику, говоря о том, что они ненавидят «их». А кого «их»? «Их» — это абсолютно искусственно сконструированная вещь, что было прекрасно показано в фильме «Не смотрите наверх» (Don't Look Up, 2021), который очень точно отражает нашу политическую ситуацию.

В итоге все это выливается в реакционное голосование рабочих против собственных, объективных интересов.

А какие события помогли риторике ультраправых набрать популярность?

До 1980-х годов неравенство во многих частях мира снижалось, а затем оно стало расти. Неравенство углубил мировой финансовый кризис 2008-2009-х годов. Росту популярности ультраправых способствовало и расширение гендерных свобод, которое пришлось на последние десятилетия. Их позиции также усилил миграционный «кризис» в Европе 2015 года, который на самом деле не был кризисом. Был лишь приток мигрантов из Сирии и Ближнего Востока из-за развязывания там военных действий, но политики смогли все это подать как ужас.

Потом есть вопрос предложения политических лозунгов. Политики стали больше использовать ксенофобные и агрессивные риторические ходы. На мой взгляд, они стали делать это в результате эволюции партийных систем.

Есть работа французского экономиста Тома Пикетти про стратегии главных западных политических партий. Она вошла в его вторую книгу «Капитал и идеология». Он пишет, что за традиционные правоцентристские партии голосовали люди обеспеченные. Тогда как люди победнее голосовали за левых.

Постепенно произошел раскол по линии образования. Более образованные стали голосовать за левых, а люди побогаче продолжали голосовать за правых. Причем их поддерживали как те, у кого есть и высшее образование, и достаток, так и те, у кого не было высшего образования, но имелся достаток.

Со временем часть левых стала левоцентристами, потому что начала предлагать политику, которая нравится средним городским слоям, то есть более образованным людям, работающим в компаниях и корпорациях. И этот средний городской класс начал поддерживать их. А правоцентристские партии продолжили фокусироваться на более обеспеченном электорате. В результате без внимания осталась группа бедных людей без высшего образования, у которых нет даже своего мелкого бизнеса. Они простые рабочие, которые продают свой труд.

На самом деле таких бедных людей без образования становится все меньше в мире, потому что доступность высшего образования растет. Но это не отменяет вопроса о том, чей это электорат и кому он принадлежит. Левоцентристы отвернулись от него в пользу средних городских слоев, чтобы предложить им повестку, связанную с разными культурными вопросами. А правоцентристские партии продвигают идею низких налогов, которая нравится только обеспеченным слоям.

Соответственно, с бедными и необразованными слоями никто не работает. И ультраправые партии почувствовали эту возможность и начали окучивать эту нишу. А создала ее динамика партийной системы, то есть не просто изменения в обществе, а именно то, как партии реагируют на эти изменения.

Это происходит прежде всего в США и Англии. Республиканская партия в США была респектабельной и уважаемой, за нее голосовали все богатые и владельцы небольших бизнесов, буквально отцы семейств. А потом эта партия пережила популистское перерождение и стала одновременно партией обеспеченных людей, для которых важны низкие налоги, и партией бедных, которые клюют на ксенофобную риторику. То же самое с партией «Тори» в Англии. За них голосует множество рабочих. Но зачем им это нужно? Потому что им дают эту идентичность и возможность унизить других, чтобы в своем воображении думать, что факт наличия белой кожи делает тебя лучше других.

На этом фоне традиционные правые партии начинают приобретать ультраправые черты. То есть Республиканская партия США после Трампа стала ультраправой, хотя изначально была умеренной. В ней по-прежнему есть умеренные политики, но они составляют меньшинство. Партия «Тори» пережила такую же трансформацию из-за персонажей вроде Бориса Джонсона.

В других странах разделение произошло по линии новых ультраправых партий. Бедных и необразованных во Франции смогла привлечь на свою сторону Марин Ле Пен, в Германии — Альтернатива для Германии. Это вызвано структурами партийных систем. В континентальной Европе распространено пропорциональное голосование, которое открывает возможность для создания новых партий. А мажоритарное голосование ведет к тому, что меняются всего лишь две основные партии — это случай США и Великобритании.

Множество исследований демонстрируют, что отсутствие образования — один из ключевых критериев голосования за ультраправых. Люди с образованием голосуют за них гораздо реже. Получается, что высшее образование — неплохая прививка от ксенофобного способа мышления.

Левоцентристы сейчас показывают, что они не могут создать коалицию между городским средним классом и традиционным рабочим классом, или даже полулюмпен классом — людьми без работы. Может быть, такая коалиция и возможна, но левоцентристы сделали для себя приоритетом работу с городскими средними слоями.

Можно ли сказать, что ультраправые партии разных стран следуют одному политическому курсу и вместе образуют единое движение?

В целом эти партии зависят друг от друга, потому что победы в других странах имеют демонстрационный эффект. Это верно не только для ультраправых, но и вообще для всех партий. Например, у левых успехи Берни Сандерса в США имели демонстрационный эффект для Джереми Корбина в Великобритании. И наоборот, превращение Джереми Корбина в главу Лейбористской партии имело демонстрационный эффект для американской Демократической партии. Другие левые партии тоже считали, что они находятся в русле какого-то общего движения. Избиратели также реагировали на успехи левых в других странах.

К тому же, схожие политические силы могут коллективно действовать в общих органах. Что сейчас делает ультраправых в Европе единым движением? Их блок в Европарламенте, где от разных стран собираются все кандидаты и продвигают свою повестку. Есть еще момент идеологического взаимонасыщения, когда кто-то один придумывает идеологическую платформу и другие начинают ее повторять.

Как ультраправые меняют подход к управлению страной, когда они приходят к власти? Можно ли говорить о том, что они действительно пытаются отойти от прежней системы, которая усиливала неравенство или же они, напротив, поддерживают ее работу как и прежде?

У нас пока мало кейсов, потому что в большинстве стран ультраправые пока не приходят к власти и не входят в правящие коалиции как младшие партнеры. Долгое время в разных странах существовали так называемые санитарные кордоны, когда все партии договаривались никогда не включать ультраправые силы в коалицию. Но во многих странах эти санитарные кордоны уже рушатся.

Интересная ситуация была во Франции, где к власти прорывается ультраправая Марин Ле Пен. Во второй тур парламентских выборов у них попали кандидаты от партий, которые набрали минимум 12,5% голосов зарегистрированных избирателей в округе. Раньше из-за низкой явки во второй тур попадало только два кандидата, но в этот раз явка выросла и в 300 округах прошло три кандидата.

И кто в основном эти трое? Один — ультраправый, второй — левый, третий — центрист. В таких случаях у третьего по популярности кандидата есть опция сняться с гонки и поддержать второго по популярности, чтобы восстановить санитарный кордон. Если все трое участвуют в гонке, то у ультраправых максимальный шанс победить. А если у тебя центрист выходит и отдает свои голоса левому, или наоборот, то ультраправые проигрывают.

И последнее воплощение этого санитарного кордона в том, что левые и центристы договорились действовать подобным образом, [и это помогло им победить ультраправых].

Но вообще у нас еще не очень много примеров ультраправых у власти — только в США и Великобритании. Но что мы видим, когда они к ней приходят? Мы видим с их стороны жесткую неолиберальную линию, которая работает в интересах богатых. Трамп здесь — ярчайший премьер. Он просто снизил налоги для богатых, и они получили еще больше денег, а бедные остались без ничего. Виктор Орбан в Венгрии впервые в истории страны ввел плоскую шкалу подоходного налога, что тоже говорит о неолиберальной логике. То есть ультраправые своей политикой просто перераспределяют ресурсы от бедных к богатым, пользуясь тем, что запудрили бедным мозги. Если бедные позволили себя обмануть, нужно обобрать их по полной.

При этом у ультраправых есть установка на экономический национализм. Они против свободной торговли и глобализации. Они организуют своеобразный неолиберализм дома, сочетающийся с протекционизмом и торговыми тарифами в международных отношениях.

Кроме ухудшения в экономике, происходит и мощный регресс по всем культурным вопросам. То есть начинаются преследования мигрантов, ЛГБТ, феминисток и других социальных групп, которые отличаются от воображаемого большинства. Хотя это большинство всегда состоит из разных меньшинств. Большинство — это условный конструкт ультраправых, которые предполагают, что если вы отличаетесь от большинства, то вы должны страдать. И, конечно, правые успешно вредят огромному количеству людей.

Хотелось бы спросить про потенциальные опасности массового прихода ультраправых к власти. В своем подкасте «Политический дневник» вы говорили, что прежде всего она заключается в смещении политической нормы. Что вы под этим подразумеваете?

Возьмем в качестве примера антимигрантские лозунги. Трамп, к примеру, предложил вообще запретить въезд в США гражданам определенных стран. Или же ужесточить условия пребывания людей в стране. Как реагировать на это другим партиям? Здесь открывается две возможности. Первая — сохранять свои текущие позиции, или даже занять позицию радикальной поддержки мигрантов. А вторая — сдвигать собственную позицию в сторону ультраправых. Например, «Альтернатива для Германии» говорит, что мигранты — это абсолютное зло, а Христианско-демократический союз говорит, что это не абсолютное, но зло.

Левые могут противостоять этому дрейфу вправо, если у них хватает стержня, но иногда могут и сами ему поддаться. Например, в Германии Сара Вагенкнехт была крайней левой, но потом решила сделать право-левую партию, сочетающую в себе социальные лозунги с путинистской и антимигрантской риторикой. В итоге ее партия оказалась популярнее левой Die Linke.

Может ли выйти так, что в результате этого смещения нормы в обществе возрастает толерантность к фашизму? Как быстро может это произойти? И чем это чревато?

Это реальная угроза, и реализоваться она может очень быстро. Этот процесс имеет лавинообразный характер. Если все партии начинают переходить на сторону ультраправых или сближаться с ними по этому вопросу, то не остается никого, кто мог бы защитить людей в тех или иных правах.

Кроме того, центристы и либералы изобретают свою собственную форму радикальности, типа: «Мы — Европа. У нас свои европейские ценности». То есть они в целом начинают говорить в похожей с ультраправыми манере, пусть и с другой модальностью. И защита универсальных ценностей сменяется защитой «европейских ценностей». Соответственно, те, кто не вписывается в «европейские ценности», и кому с цветом кожи не повезло, им не может быть гарантирована защита. А кто будет заниматься защитой универсальных ценностей, сейчас непонятно.

При том что Европа, на мой взгляд, — противоречивый политический проект. С одной стороны, она нам дает некий образец прав человека, социального государства, экономической эффективности и какой-то общей устроенности жизни. Но вместе с тем Европа отделяет себя от всего остального мира, говоря: внутри Евросоюза границ нет, а за пределами они есть. И есть логика эксклюзивная, что эта открытость границ не для всех, а только для европейцев. Это позволяет Европе переключаться из режима «для всех» в режим «для нас».

И эта двойственность была изначальной. Она, в частности, проявляется в вопросе изменения климата. Сначала Европа говорит: мы готовы весь мир вести за собой в части зеленого перехода. А затем позиция меняется: мы никого за собой вести не будем, у нас тут все свое, а вы там в своей Африке или США мучайтесь как хотите. И такие провинциальные черты в Европе начинают преобладать над универсалистскими.

Можете ли вы представить Европу, которой полностью управляют ультраправые политики и которая будет отрезана от остального мира?

Я могу это представить. После прихода к власти они могут как-то договориться на уровне всего Евросоюза о том, чтобы превратить Европу в огромную крепость, куда не будет доступа другим. Они окажутся уже не евроскептиками, а новой силой евроинтеграции, отвергающей всех за пределами своих границ. И если раньше Европа говорила, что есть принципы прав человека и социальной поддержки и что откуда бы ты ни был родом, ты можешь жить нормальной жизнью, то в будущем ничего такого может не быть.

А может ли вся эта ультраправая волна выродиться в фашистские режимы наподобие итальянского и немецкого, а затем привести к мировым конфликтам?

Абсолютно может. Никаких причин почему нет я не вижу. Если будет найдена некая устойчивая коалиция ультраправых с богатыми, капиталом, то возможно все что угодно. Задача левых и всех антифашистов — противостоять этому. Но это будет вопросом борьбы, а не вопросом того, что у них этого не может получиться в принципе.

Если это будет неэкспансивный фашизм, то есть если они договорятся закрыться от всего мира и не распространять свои принципы дальше по миру, то это может быть устойчивая история. Может быть, мы вообще увидим 100 лет правления ультраправых в Европе. Это, конечно, чистая спекуляция, но я не вижу, почему это в принципе невозможно. Были десятилетия центристского консенсуса, а теперь будут ультраправого. Европа станет агрессивной по отношению к чужакам, а внутри нее будет больше неравенства, и капитал продолжит угнетать рабочих. Все это приведет к свертыванию демократии.

Также есть риск, что после этого в мире не останется демократии как таковой. Поэтому существуют основания для большого пессимизма. Во-первых, это динамика современного капитализма, неравенства и прекаризации огромных масс людей. Во-вторых, это разделение мира на экономические и политические блоки и потеря универсализма в том смысле, что теперь блоки разных государств настроены чуть ли не на войну друг с другом.

И Россия активно продавливает развитие событий в эту сторону. Путин, с одной стороны, стремится дать демонстрационный эффект европейским ультраправым и возглавить это движение, потому что он считает, что расколотая и отсоединенная от США Европа будет для него лучше. А с другой стороны, он провоцирует геополитическую напряженность. Но он уже не один такой, схожие процессы происходят из разных мест.

И у нас прежде был такой весьма условный капиталистический универсализм — глобализация, распространение рынка по всему миру. А теперь он сменяется не какой-то более глубокой, прогрессивной формой универсализма, а партикуляризмом военных блоков, национализма, ксенофобии, изгнания чужаков и ненависти к мигрантам.

Все это вместе может соединиться в фашистскую картину. В этом смысле у меня очень пессимистичный взгляд, потому что я не вижу, кто будет защищать универсальные ценности: права человека, социальное государство и так далее. Такие люди в принципе есть, но они могут проиграть в этой битве с ультраправыми. Не хочется заниматься алармизмом, тем не менее, я подчеркиваю, насколько сегодня важна антифашистская борьба.

Что при таком сценарии может произойти со странами условного второго и третьего мира, во многих из которых сегодня правят авторитарные режимы?

Здесь трудно сказать, потому что у них как раз возможны позитивные сдвиги. Потому что в той же Латинской Америке было много левых побед. Там все довольно противоречиво, но тем не менее.

Юго-Восточная и Восточная Азия — это скорее территория военных или партийных режимов. У них своя собственная система капитализма, которая отлично совместима с отсутствием демократии. Это все тоже выглядит устойчивым. В напряженной геополитической обстановке такие режимы будут только укрепляться. Зачем им что-то менять, если придется противостоять США? И Россия тоже присоединится к этому блоку авторитарных режимов с госкапитализмом.

Вполне возможно, что Латинская Америка будет леветь и станет источником прогресса в мире. Или Южная Африка, которая подала иск в международный уголовный суд по вопросу о геноциде в Газе, тоже продемонстрировав свою прогрессивность.