Депортацию уже отработали на других народах. Наших тоже собрали в вагоны, как скот, и выселили. Территорию бывшей республики немцев разделили между двумя российскими областями. А сама республика была очень высокообразованной и культурной – там были театры, школы, за немецким языком был закреплен статус. Моя мама окончила немецкое педагогическое училище в 1939 году и работала учителем в начальных классах до начала войны.
Отца сначала тоже призвали на фронт, он туда поехал, слышал, как пули свистели, но до фронта не доехал, вышел указ Сталина, их развернули. За один месяц немецкой республики де-факто не стало существовать. Мать рассказывала: «Пришли, показали указ, мы быстро вещи собрали и нас погрузили в вагоны». У мамы была справка, там написано, каким эшелоном их отправили в Кустанайскую область. В этой справке как раз и стояла дата – 28 августа, 1941 год.
Тогда они с отцом еще не были знакомы. Мама уже жила отдельно от родителей и их депортировали порознь. Ее родителей – в Омск, а саму ее – в Казахстан. Мама рассказывала, что они вырыли землянку, в августе тепло еще было, накрыли ее прутьями и соломой и там жили.
Отца отправили в трудовую армию. Они поженились уже позже. После войны, в 1945 году они собрались и уехали в Сибирь, Алтайский край, к родителям отца. Там я и родилась в 1954 году. Нас всего было шестеро братьев и сестер. Затем они постепенно отделились. Село Урываево, глухая-глухая деревня, там я и росла. Немцы стояли на учете в комендатуре и не могли никуда выезжать, до 1956 года.
Деревушка была маленькая, наверное, улицы в три. Дома стояли на расстоянии 200-300 метров друг от друга. Я как-то с детства поняла, что мы – люди второго сорта. Нас там называли «фашистами». Вот, откуда это шло? Дети до школы ведь не знают историю – им бы на горки бегать, да на коньках кататься. Мы даже не понимали, что такое война. А вот в школе я ощутила, ненависть и вражду. Это ведь все идет от взрослых – со слов родителей мои однокашники они узнали это слово «фашисты».
Мое немецкое имя – Ирма, но называть меня так стали только в Германии. В 40 лет. До этого я сама не любила это имя – сразу же выдавало немецкие корни. Называли меня Ира.
Я училась в 7-м классе, когда мы переехали в Казахстан. Отец болел. И он всегда мечтал из холодной Сибири (где с сентября до мая - зима) уехать в теплый, солнечный Казахстан. В этой деревне не было возможностей, работы практически не было.
С мамой
И тут хороший папин друг (он впоследствии стал моим свекром) вместе с семьей перебирается в Казахстан. И тогда папа сказал: «Раз Федор Федорович уехал, мы тоже поедем!» Папа столько мечтал о «солнечном Казахстане», и переезд друга стал последним аргументом. В 1969 году мы продали домик, собрали вещи и переехали под Алма-Ату, в совхоз Джетысу. В Казахстане мне как-то сразу понравилось. Мы приехали в апреле. 19-го сели в поезд, а 22-го мы вышли на вокзале Алма-Ата-1. Я увидела цветущие сады, яркое солнце, красиво очень. А в Сибири в это время снег был метр высотой. Только таять начинал.
Мы сели в такси и приехали к другу отца. Пожили у них где-то неделю. Потом переехали в свой собственный дом. Папа устроился работать комбайнером, мы стали заново строить жизнь.
Когда я пошла здесь в школу, я увидела, что это – два разных мира. Наша деревушка в Сибири и Казахстан. Мы жили бедно… Но нас так хорошо встретили. У меня тут сразу появилось много друзей, которым было все равно, какой у нас уровень дохода и кто я по национальности. Здесь уже никто не бросался обидным «фашисты». Тогда, будучи девчонкой, я поняла, почему здесь все были добрее. Здесь было очень много национальностей. Каждый со своей культурой, со своими традициями, со своим языком. Поэтому они уважали твою культуру и твои традиции, и твой язык. В поселке с нами жили представители других депортированных народов. И все жили дружно. Не было никаких распрей. Без всяких лозунгов не было.
С одной стороны жили – турки, с другой – казахи, с третьей – чеченцы. Отец мой похоронен в Казахстане, до сих пор за могилой присматривает моя подруга, мусульманка…
В Казахстане я, наконец, оказалась в обществе, где не я одна отличаюсь. Этим мне Казахстан до сих пор ближе, чем Россия. Нас сразу здесь полюбили и акцептировали.
Дядя Володя Карапетян был управляющим по линии овощеводства в совхозе, он принял нашу маму на работу. Нас воспринимали не как «фашистов», а как людей, трудолюбивых людей. И здесь я впервые почувствовала себя человеком.
Но наше счастье длилось недолго. Папа заболел. Обнаружили на спине какую-то опухоль, он поехал в Алма-Ату на обследование и ему поставили диагноз - онкология. Это было в 1969 году, через два года его не стало. Мы дети, все ещё учились, маме надо было поднимать детей.
После школы я не смогла сразу поступить учиться. У нас не было ни денег, ни возможностей, надо было помогать маме. Я пошла работать на текстильный комбинат в Алма-Ате. Меня отправили в цех товаробраковки, работа, в принципе, была неплохая, для девчонки 17 лет, без опыта. Но там было очень шумно, тяжелые тюки, надо было брать рулон, прогонять через машину, проверять на наличие брака, записывать сортность ткани и грузить на тележки. Я стала болеть. Но работа помогла мне получить возможность для поступления в техникум. Я выучилась на гидромелиоратора. Днем училась – вечером мыла полы. Там же в техникуме. На жизнь хватало. Жила в общежитии. Потом мы с моим супругом поженились, и меня направили в Усть-Каменогорск, работать в проектный институт. Через какое-то время, я уже была в положении, мы вернулись в Алма-Ату.
Сейчас уже можно начистоту. Никогда я не была довольна политикой советской власти. Никогда. Мне не хотелось встраиваться в эту систему. Ради собственного благополучия называть черное белым я тоже не могла называть. Возможно, потому что сама пострадала от того строя. Но мне кажется, многие понимали, как несправедливо устроена система. И это проявлялось в деталях, в мелком, на всех уровнях. Переезд на меня хорошо повлиял – я поняла, что мир – большой. На примере Алтайского края и Казахстана я это поняла. Еще ребенком.
В Джетысу я устроилась на работу на почту. Работала начальником почтового отделения в 70-х. Я работала с утра до вечера. Мне важно было, чтобы люди вовремя получали письма, газеты, чтобы несчастные бабушки получали пенсию тогда, когда положено. Положено – 15-го числа, значит, надо 15-го. Я работала для людей, и мне казалось, что чиновники тоже должны также работать. А председатель сельского совета все время бил себя в грудь и говорил мне: «Мы – советская власть, а вы народ, должны нас слушать». Мне это было непонятно.
Вот были раньше всесоюзные ленинские субботники. Все выходили чистить улицы. По положению – предприятия, которые не могли остановить производство, не выходили на субботник. Мы тоже не могли закрыть почту. Но мы приходили пораньше в день субботника, уходили позже, но успевали побелить почту, помыть все, покрасить полы, отработать день и пойти домой. Этот рабочий день у нас высчитывали в счет Всесоюзного Ленинского Коммунистического субботника. Никто не возмущался, мы были согласны.
Но председатель поселкового совета хотел, чтобы мои почтальоны еще и чистили прилегающую территорию. Мы с ним все время спорили. Я говорила: «Нет. Почтальоны и так работали в этот день по 14 часов».
И таких несправедливых «мелочей» всегда было очень много.
На почте я проработала 15 лет, до 1994 года. Из положительного во время перестройки я помню, что очень обрадовалась, когда запретили пить водку. Я ее не пила, да и некогда мне было. Мне казалось, что с «сухим законом» все начнут работать. К нам на почту захаживал инвалид, ветеран Великой Отечественной войны и все время говорил: «Фух, единственное место, где не говорят про моду – почта. Им некогда – они работают».
Мой муж шутил: «Твоя почта сгорит, ты еще три дня на пепле будешь сидеть».
В Казахстане в это время были пустые полки, дефицит, обмен денег. Я тогда увидела, как обманули всю страну. Мы обменяли рубли на тенге, максимум – 200 тенге на человека. В ноябре, когда был обмен, эти 200 тенге еще имели какую-то ценность, а за зиму они ее потеряли. Весной на эти деньги можно было купить лишь хлеб и немного мяса.
Я знаю случаи, когда на сберегательной книжки у людей лежало 10 тыс рублей (это от продажи дома). На эти деньги можно было купить «Волгу». 10 тысяч рублей – это 200 тенге, на которые через месяц можно купить еды на одну трапезу…
Я помню, когда мы меняли деньги, к нам на почту пришла женщина. Она была психически больным человеком, все об этом знали. Поселок – маленький. Стоит у меня полная почта пенсионеров – сдают деньги на обмен. Рубли они сдали, а тенге еще не привезли. А после того, как объявили обмен, на следующее утро на рубли уже не продавали продукты. И вот заходит эта бабушка с пустой сумкой и швыряет ее в людей! Я к ней: «Апа, что случилось?» Ну, это здравомыслящему человеку было трудно понять, что происходит, а уж ей вообще тяжело. Она кричала: «Что вообще творится?» Ей надо было встать в очередь, чтобы получить тенге. Но она уже была не в себе. Перед этим пошла в магазин, а ей не дали хлеба. Я дала ей 1 тенге. Попыталась успокоить.
Люди были недовольны. Но ничего не могли сделать. Они же свято верили в советскую власть, и по инерции еще не переключились…
Когда вышел закон о том, что Германия примет репрессированных немцев, родственники мужа засобирались и переехали в ГДР, у них не было родственников в восточной Германии, потом они стали звать нас.
Я настолько была этой почтой увлечена, что даже не могу сказать, что я горела желанием куда-то ехать. У меня было ощущение, что мне нигде не будет легко. Страха тоже не было. Меня жизнь научила, что в любой ситуации я могла приживаться и собственным трудом чего-то добиваться. Мне тогда уже было 39, сын оканчивал школу, дочь училась в 7-м классе. У меня не было страха, не было сильного желания уезжать, был интерес. Я всегда любила все новое…
Мы, конечно слышали, что в Германии люди живут иначе, но не знали же, почему. Тем более нам долго рассказывали в советском детстве, что капитализм – это кара Божья. Особенно любили политические занятия на тему того, что в Европе – ужасная экологическая ситуация на производстве! Я потом еще долго сравнивала Германию с нашими заводами.
Мы прилетели в Ганновер, нас повезли на Северное море, там огромный отель, куда заселяли репатриантов. У нас был большой двухкомнатный номер. Мы смотрим в окно – море, корабли, желтый песок. Мы думали, мы в рай попали. Дети ушли купаться. Смотрю – едут на велосипедах. Я говорю сыну: «Где взяли?» - «На прокат взяли». И я помню, что спросила: «И как слово «прокат» по-немецки?» Дети очень быстро освоились. Бабушка немного учила их языку. Я тоже дома разговаривала.
А еще меня поразила культура. Внутренняя культура немцев. Как со мной председатель поселкового совета разговаривал, и как со мной там разговаривали – небо и земля.
Впервые я там поняла, что такое «Красный крест». Мы ведь здесь покупали одно платье и ходили в нем годами, а тут нас привели в какое-то помещение – и сказали: «Выбирайте». Там была одежда – аккуратная, по размерам, по сезонам. Мы взяли зимние вещи. Теперь я отдаю в «Красный крест» вещи, единственное условие – чтобы вещи были в хорошем состоянии, отутюженные и постиранные. Их потом там сортируют и распределяют. И люди, у которых нет возможности ничего купить, приходят и выбирают. Тогда, конечно, у меня был шок. Отсюда ведь мы повезли по 20 кг на одного человека. Мы взяли личные вещи. У меня было 16 томов Александра Дюма, я их с собой взяла. Еще Майн Рида – 8 книг. С детства любила. Это сейчас, наверное, удивительно. Сейчас книги – не дефицит. Но тогда же это было самое ценное в те времена. Самое! Конечно, я это положила в чемодан, а вещей у меня много и не было. Книги до сих пор стоят у меня в комнате.
Потом мы поехали из этого городка, проехали западный Берлин, потом попали в Восточный, когда я в Дрездене попала на вокзал, мне показалось, что 45-й год, только после бомбежки. Потом мы попали в лагерь для беженцев в восточной Германии, и вот там-то у меня глаза и округлились… ГДР и ФРГ сильно отличались…
Я живу в Германии уже больше 20 лет. Мне там нравится. Я ее поняла с первых дней, она очень логичная. Все по-другому. Я даже не могу сказать, что лучше. Просто совсем иначе. Сюда, в Казахстан, приезжаю к друзьям. Тянет. Потому что в свое время эти люди дали мне возможность почувствовать себя человеком. Девочке из алтайской деревни, которую там иначе, как «фашисткой» не называли…
