Место жительства: Алматы, Казахстан

Горы

Мы жили в селе Хиндой. Это высоко в горах, недалеко от Дагестана.

В 1941 году двое братьев отца ушли на фронт, наш дед погиб, мужчин в семье практически не осталось. До этого мы занимались скотоводством, у нас была большая отара овец. Но потом некому стало смотреть за ней, и поэтому мы ее распродали. Осталась только собака, которая помогала следить за овцами. Кавказская овчарка.

В пустом доме, рядом с нашим, квартировалась военная часть. Накануне они шумели, стреляли, о чем-то говорили. Старшие спросили у них, в чем дело. «Завтра у нас большой военный праздник», - ответили солдаты.

Мы, дети, наблюдали за ними. Нам было интересно. Они ели еду из консервных банок. Банки выбрасывали, мы собирали их и играли, таких банок в горном селе никогда не видели.

И вот 22 февраля 1944 года отец сказал матери: «У них – завтра праздник какой-то. Жаль парней очень, они хоть и другой веры, но люди же. Не едят горячего почти». Отец сказал матери, чтобы она вскипятила побольше молока, сказал, что они хорошо к молоку относятся, сказал, чтобы картошку приготовила, калд-дят (творог с топленным молоком – V) и напекла лепешки.

Мы позвали нашу родственницу – она незамужняя была, работала учительницей, русский язык понимала немного – и ее подругу. Они помогали матери с готовкой, мы крутились рядом и тоже пытались помочь. Военных было в этом доме 11 человек. Мы накрыли стол, отец позвал их. Они поели. А после отец сказал: «Они так странно на нас смотрели».

Мы тогда ничего не поняли.

В эту же ночь к нам приехал дагестанец, который продавал медную посуду. Он знал отца, у нас остановился. Мы купили у него кувшины, большие, красивые тарелки – собирались женить нашего родственника, к свадьбе готовились. Он остатки продал в селе. Поужинали, все убрали и легли спать. Гостя из Дагестана тоже уложили в другой комнате. Он потом уехал вместе с посудой и нашими деньгами.

Я была старшей дочерью, отец меня очень любил, я засыпала только с ним в комнате. Часа в три ночи в двери постучали. Отец вышел на стук и больше не зашел. Я ходила по дому, плакала, не могла заснуть. Мама говорила, чтобы я ложилась, что отца хотят, наверное, о чем-то расспросить, а потом он вернется. Но я лишь плакала и звала папу.

Потом я узнаю, что когда солдаты выходили из дома, последний из них коротко сказал отцу, чтобы мы поставили у двери узелок с едой. Русский язык мы знали плохо, поэтому он почти жестами ему объяснил и добавил: «Больше ничего сказать не могу».

Но всего этого я не знала, да и мама не могла представить, что этой же ночью нас выселят из дома. С улицы доносился вой собак. Той зимой на улице было очень холодно, в горах, где мы жили, лежал снег. Очень много снега. Кто-то присылал моей дочери видео недавно из Чечни, там в этом году такой же снег.

Под утро мы услышали, как тяжелые сапоги стучат оземь, скрипел снег. В дом вошли три солдата, мама увидела их, не могла сдвинуться с места. Она стояла посреди комнаты и плакала. В тот год я только пошла в первый класс, у меня было две младшие сестры, одна была с 1938 года, а второй было 9 месяцев - она лежала в колыбели.

Солдаты сказали нам выходить. Но мама не могла успокоиться. Плакала и плакала. Тогда солдат подошел к колыбели, развязал сестренку, взял лежавший рядом платок – намотал ей на голову, завернул в одеяло, жестом показал матери, чтобы она вытянула руки, отдал ей ребенка, а потом показал, чтобы мы выходили на улицу. Русский в селе почти никто не знал, было только двое человек, которые учились в Москве, понимали.

Мы вышли из дома, в чем были. Ничего не взяли. Ну, а как тут взять – мать в истерике, отца с ночи увели. Нас конвоировали вниз. Там уже, чуть ниже, на улице жались три семьи. Одни женщины – одна с трудом ходила, вторая – наша тетя, у которой двое сыновей были на фронте, третья – соседка, воспитывавшая сироту. Все были напуганы. А мама плакала больше других, и кто-то из женщин им сказал: «Не плачь, у тебя такая опора есть – муж, родственники, доберемся до Аргуна, а там твои тебя найдут. Это нам надо плакать – нам не на кого надеяться».

В селе стоял какой-то гул – скотина орала, лаяли собаки, женщины плакали, дети кричали. Я подняла голову и увидела, что сверху гонят большую толпу людей. Всё село. В основном – женщины и дети. Много детей шли босыми. Их не успели обуть. В дороге женщины пытались им из войлока обувь соорудить.

В нашем селе жил старик, или он тогда мне казался уже стариком – он был взрослый, дважды совершил хадж. Тогда в хадж ходили пешком. Мы называли его Али-хаджи. Среди той толпы он был единственным мужчиной. Из нашего аула на войну ушли 17 человек. Остальных забрали ночью. Отец потом сказал, что когда семьи в селе пересчитали, оказалось, что их было 96.

…Я увидела, что на снегу с двух сторон лежит кабель – это была их связь с центром. Кабель как будто очерчивал тропу шириной в один метр. Нам сказали, чтобы мы шли между проводами, не заступали за них. Всех построили, и мы пошли вниз. Среди этого людского потока выделялся Али-хаджи, на голове у него был пес (чеченский головной убор, атрибут религиозного культа, похож на тюбетейку - V), а сверху он обвязал голову шарфом, расшитым красным – на улице было холодно. Через плечо он перекинул торбу для овса, а в ней лежали лишь коран и марчо (ткань, чаще всего белая, для погребального савана - V). Это все, что он успел взять.

Женщины голосили, солдаты прикрикивали на них, все были напуганы, творилось что-то страшное, как Судный день, и тогда Али-хаджи обратился к сельчанам на чеченском языке: «Вы должны взять себя в руки и с честью преодолеть испытание, которое нам послал Аллах». Он рассказал, что, когда был в Мекке, там говорили, что когда-нибудь наступит черный день, когда придет большое горе, когда женщины, дети и старики будут плакать. И надо будет его пережить.

«Будьте опорой друг другу, с именем Бога в сердцах, с верой в наших душах, мы отправляемся в долгий путь, нам понадобятся силы, не тратьте их попусту. Мы не должны сдаваться», - так он обратился к людям.

Нельзя сказать, что все сразу успокоились. Нет. Но стали меньше плакать.

Дорога

Пока мы стояли, солдаты выпустили мужчин нашего села – их ночью всех забрали и закрыли в каком-то здании. Всех, начиная 15-летними парнями. Время близилось к полудню. Село было очень высоко, транспорта не было, и мы пошли вниз. Шли долго, пока не поравнялись с ручьем. Там, на мелководье стояла мельница. Возле этой мельницы были несколько старых могил тех, кто погиб в войне с генералом Ермоловым. Моста не было. Мы пошли вброд. Но тут какая-то из женщин остановилась и сказала, что она никуда не пойдет: «Здесь все мои могилы. Я останусь, почему я должна уходить? Это наш дом». Кто-то еще остановился – сил не было. Другая очень красивая женщина, у нее одна нога была деревянная, осела на землю и сказала, что больше не может. Таких набралось человек 10. Люди говорили, что не пойдут дальше. Али-хаджи тоже остался. Они все плакали, кроме него. Нас отделили велели идти вниз дальше. Мы пошли. А через какое-то время услышали выстрелы - крики стихли.

Недалеко от этого места, в отдалении от села, жила семья. Через несколько лет они наткнулись на тела. Парень лежал с одной стороны от старых могильных надгробий – в нем они опознали своего родственника, который прятался в горах. А с другой стороны – лежали 11 тел.

Когда мы шли вниз, нам попадались дагестанцы, которые ходили на равнину за едой, и возвращались к себе. И они очень радовались – пели песни, смеялись. Они, скорее всего, увидели эти тела. А потом вернулись за Али-хаджи. Его похоронили в Дагестане, в 1953 году построили зиярат (могила святого - V). Уже в Казахстан, в Тургень приезжал один дагестанец, все это рассказывал. Говорят, что, когда Али-хаджи нашли, он только немного усох за столько лет, посох его истлел, ткань для савана стала желтой, а сам он почти не изменился…

На вторые сутки мы дошли до какого-то села. Стариков и детей завели в дом, мы спали на полу. Остальные – на улице. Когда рассвело – снова двинулись в путь. На исходе второго дня мы дошли до села Дай в Шатойском район. Дети так устали, что падали на снег, и отец с несколькими мужчинами накосили стебли кукурузы, чтобы мы спали на них.

Все это время с нами шла наша собака, тот самый «кавказец». Во время «ночевок», где бы мы ни спали, на снегу или на полу, она нас, трех девочек, обнимала лапами, охраняла и согревала. Как человек, клянусь вам. Она за нами присматривала.

На третий день, как только встало солнце, мы пошли дальше. Дети уже не плакали – сил не было. К вечеру добрались до райцентра в Аргуне. Вокруг лежали трупы. И здесь же был перевалочный пункт. Огромная толпа народа из 12 сел. Подъезжали «Студебекеры», загружали людей и увозили в село Самашки. Было очень много машин и трупов кругом. И в середине сидели мы и ждали своей очереди.

Везде, где бы мы ни шли, мама спрашивала о своих родственниках, о своем тейпе. Ее отец занимался торговлей. Вообще, родственники ее жили ближе к равнине. Были уважаемыми людьми. Потом мы узнали, что они смогли провезти с собой на волах еду и вещи.

Мама везде спрашивала о своих. На четвертый день мы нашли кого-то из ее родни. Страшно хотелось есть. А в тот день родственники мамы резали корову и передали нам в бурдюке из овечьей шкуры горячее мясо. Мы набросились на него. Дали кусочек мяса и нашей собаке. Мы ее очень любили, она наравне с нами прошла большой путь и тоже была голодной и уставшей… Клянусь могилой, в которую я лягу, наша собака не притронулась к этому мясу, она на нас смотрела, как человек, на ее мордочке леденели слезы, но она не тронула еды. Ни кусочка…

В этом райцентре, во время погрузки людей в машины, военный подошел к отцу и сказал: «Вы можете взять собаку с собой». Даже солдаты увидели, что она была очень преданной, что она была больше, чем собака. Но отец сказал, что наши старики брезгуют животных, и он не может ее взять. Нас погрузили в машины… Потом женщина, которая ехала в машине за нами, расскажет, что наша собачка бежала за нашей машиной. Она знала, в какой машине мы сидим и бежала следом. Но на спуске, машина забуксовала и, сдавая назад, наехала на собаку. Она так и умерла. Попала именно под нашу машину. (Плачет)

Нас привезли в Самашки, на вокзал. Казалось, до самого горизонта стояли вагоны. На этом вокзале мы, дети, впервые увидели электрические лампочки. Удивлялись, разглядывали их. В горах, где мы жили, не было лампочек…

Все вокруг перекрикивались. Плакали. Искали родственников и знакомых. Когда их грузили в вагоны, они выкрикивали свои имена и тейпы (род - V). Солдаты всех подряд забрасывали в вагоны.

В конце вагона сделали отгороженный туалет. В середине была маленькая круглая печка, а возле нее - несколько дровишек. Когда нас запихали, в «теплушку» зашли мать с дочерью. У одной из женщин на руках был маленький ребенок, завернутый в красное одеяльце. Сначала я подумала, что он в одеяле, потому что ему нечего надеть, но через несколько дней, женщина обратилась к старосте вагона – в мирной жизни он был председателем колхоза Шатойского района. Женщина сказала, что у нее 4 дня назад умер ребенок, и нет ткани для савана, и спросила, ничего, что она зашила его в одеяльце...

На станциях староста предупреждал, чтобы люди далеко не уходили, поезд стоял только 5 минут. Он сказал тем, у кого есть посуда, набрать в нее снег, чтобы была вода, которую можно дать больным и старикам. Только поезд остановился, кто-то пошел за водой, а мой отец и муж его сестры пошли «хоронить» ребенка этой женщины. Нашли место, углубление в земле на обочине, как будто специально для маленького тела могилка. Мать ребенка заплакала и сказала, глядя на одеяльце: «Аллах оставил тебе только эту землю»…

Оказывается, этот ребенок болел тифом, в дороге умер, она хотела его довезти, но не смогла. В тайне ото всех подготовила его к погребению, попрощалась и отдала похоронить...

Казахстан

26 марта, под утро нас привезли в угольный «тупик» станции Чемолган. Когда нас выгружали, первое, что мы увидели – трупы тех, кого привезли раньше. Мы просидели на станции до обеда. Затем за нами приехали брички, кто-то запряг осла, кто-то вола. Местные приехали и погрузили в брички тех, кто не мог идти. Остальные пошли пешком, до Узун-Агаша, на его окраине был парк, нас туда выгрузили и мы там сидели дня 3-4. Ночевали в поле. Нам давали поесть похлебку из овса, в ней попадались колоски, мы их обсасывали.

Когда за нами наконец приехал транспорт, нас повезли в село Каракестек (Жамбылский район, Алматинская область – V). Через какое-то время мама заболела тифом, ее забрали в больницу. Многие заболели, но не все вернулись. Мама вернулась. Они с отцом и другими взрослыми, которые могли ходить, ездили на работу в поле. Там родителям давали две порции еды – «черную» муку разводили водой. Одну порцию они сами съедали, вторую нам приносили.

Как-то, когда они были на работе, соседка нашла корень солодки и напоила детей чаем. Сказала, что это «сахарный корень». Чай, правда, получился сладким, но 8 детей отравились, у нас шла пена изо рта и мы не могли встать. Рядом жила семья, их отец, русский мужчина, узнал, что нам плохо, принес кружку и ведро молока – у них была корова. Он по очереди всех нас поднимал и вливал молоко, которое изливалось обратно, а он вновь заставлял пить, благодаря ему мы выжили. Он нас отходил.

Алматы

Через какое-то время, нас привезли в Чемолган, к железной дороге, мы увидели вагоны с низкими бортами, счастью нашему не было предела – думали, домой нас повезут. Обрадовались. Но нас привезли на территорию вагоноремонтного завода в Алма-Ате, высадили в чистом поле. Стояла только одна будка, мы спросили, что это за будка, нам сказали, что фельдшерская. Вместе с нами привезли 812 семей. Часов не было ни у кого. В котельной давали гудок – в 5 утра, в час дня и в 8 вечера. Ночевали на улице.

Четыре дня готовили списки для хлебных карточек. Пока готовили – нас не кормили. Люди ели лебеду, разминали ее, солили и ели. Еще какую-то траву ели, я ее сейчас не видела нигде. Отец нам не давал это есть. Многие умирали от болей в животе. Мы нашли ржавую алюминиевую кружку, отмыли ее песком. И пили воду. Отец говорил, что благодаря этой кружке мы все и выжили.

Когда карточки были готовы, детям полагалось 300 граммов хлеба в день, работающим взрослым – 600 граммов. Началось страшное время, все голодали: отец забирал хлеб у ребенка, брат – у сестры… Все хотели есть и не все побеждали голод.

По маршруту 9-й трамвайной линии была ковровая фабрика, при ней открылся детский сад, там работала воспитательницей девушка Тумиша Сатуева, она пришла к нам, собрала 25 детей и повела в баню сначала. У меня была длинная коса, когда она посмотрела, оказалось, что вшей у меня нет, и волосы оставили. Она посмеялась и как-то меня заприметила благодаря этой длинной косе. Я полтора года ходила в детский сад, что располагался на улице Жарокова, подучила русский, потом все просили родителей моих, чтобы меня отпускали. В качестве переводчика. (Смеется) В детском саду меня кормили. Утром давали печенье с каплей какого-то масла, оказалось, что это был рыбий жир. Чай давали.

Тогда в Алма-Ате было много русских, у них были огороды. Мы в Чечне сажали кукурузу, и тут стали тоже сажать, а потом и они ее стали сажать, в 1946-м благодаря этой кукурузе, уже не было такого голода. Уже потом, через несколько лет, на две семьи давали одну корову. Стало легче.

Через месяц нам дали палатки — в них мы жили до зимы, потом нас поселили в бараки. По 40 семей в один барак. В каждом углу - по печке, чай грели, у кого-то свекла была – ее варили. Полки были двухъярусные – одна семья жила сверху, другая – внизу.

Тогда в городе было несколько центральных улиц – Фурманова, Карла Маркса, а вокруг – степь и огороды. Самые высокие здания – до трех этажей, по Фурманова. Город стали застраивать, помню, привезли сюда японских военнопленных, они тоже строили. Там, где сейчас железнодорожное управление, работало много чеченцев, они таскали по 12 кирпичей за раз на спине, поднимали их на второй и третий этаж…

В голодные времена отец держался и благодаря ему и мы выжили, а потом заболел и слег…

А сестренка моя, которой было 9 месяцев при выселении, выжила! (Улыбается) Мы ее все любили всегда очень – она же младшая.

Сейчас родственники зовут меня в Чечню, говорят, что я осталась в роду самая старшая. Это же важно, когда есть, кому рассказать, что-то посоветовать молодым. Они хотят знать историю нашей семьи… Я им говорю: «Ну, чему я могу вас научить?»

А сама закрываю глаза, и вижу, что до сих пор все пережитое стоит перед глазами. Как будто вчера случилось, будто и не прошло всех этих 72 лет.