Гульнара Бегалина, санэпидемиолог: «Любовь к хождению по лужам передается генетически»

Помню, как с другими детьми мы спускались вниз по Дзержинского, там, на углу рос (кажется, он сохранился до сих пор) шелковник. Мы очень любили его жевать. А еще обожали зеленую кашицу, мы сами себя обеспечивали витаминами, и в принципе, могли себя прокормить. Весь день свободно носились, могли залезть в сад и набрать яблок и груш. Летом мы купались на Абая в арыке, делали там запруды, зарабатывали себе гайморит. А зимой любили ходить на стадион «Динамо», когда я была маленькая, папа привез мне коньки – полоски, их надо было наматывать на валенки, и кататься. Когда стала старше, то вообще с катка не вылезала — начиная с 4 класса, все свидания и встречи были на катке. Катались там за ручку, писали друг другу записки. И так у нас было до 10 класса. Один вечер на каток не пойдешь — значит, что-то важное пропустила.

Слева: мы с мужем уже на катке Медео, справа: с бабушкой и дедушкой в парке им. Горького.

Климат сейчас очень сильно меняется. Раньше мы знали, что наступила весна, и что она продлится апрель-май, дальше четко начиналось лето, потом осень, похолодание и настоящая зима. Снег выпадал и уже не таял. Он был, знаете такой, волшебный: идешь, а он хрустит под ногами. А какая метель была, бураны! Везде окна покрыты инеем, настоящая снежная эйфория. И ты знаешь, что тебя горки ждут. За старым домом правительства (сейчас - КБТУ) заливали голову Руслана, и с нее мы скатывались на улицу Советскую. И в каждом дворе была горка. Вот только выпал снег, все выходили со шлангами, ведрами и заливали каток.

Детство было у меня счастливое. У нас дома существовал такой распорядок: в 6-7 утра дедушка уже был на ногах, делал зарядку. Потом просыпалась я – под гимн, который играл по радио. Дедушка умывался, и мы с ним шли в Центральный гастроном. Там он покупал хлеб, шпроты и сыр на завтрак. И там же мы обязательно пили натуральные соки, которые продавали прямо у выхода из гастронома. Дедушка пил виноградный, а я томатный — брала общей ложкой соль и размешивала ее. Помню, что в гастрономе стояли большие кадки с красной и черной икрой. Когда мы приходили домой, то уже вскипал самовар, который загодя поставила бабушка, и мы втроем садились завтракать. Поле этого начинался поток людей: к нам в гости шли молодые писатели показывать рукописи, приходил народ просто за советом, дедушка, конечно, много работал с людьми. Я не помню, чтобы он говорил громко или повышал голос. И меня он не ругал, и сыновей своих — тоже. Если надо было серьезно поговорить с моим отцом или дядей Мажитом (Мажит Бегалин — режиссер), дедушка закрывался с ними в комнате и тихо беседовал. Когда я приходила со школы, дома уже сидели другие гости. И подавался бесконечный чай. Каждые выходные приходили: Бауыржан Момыш улы, Мусрепов, Мустафин, Олжас Сулейменов. Асанали Ашимов всегда сидел у бабушкиного самовара. Приезжали и москвичи. Я очень хорошо помню, как приехал известный тогда актер Борис Андреев. Я собирала открытки с изображением артистов. И дала ему открытку, чтобы он ее подписал. Он мне написал: «Милой девочке Гуле на добрую память. Желает тебе добра катастрофически стареющий артист дядя Боря Андреев». Потом, через много лет, когда я вышла замуж, у меня украли эту фотографию, впрочем, как и весь альбом.

Мы с прадедушкой — Искаком, дедушкой, бабушкой и родителями пришли на выборы. Мне было лет 6-7, этот снимок тогда был опубликован в газете.

Я училась 25-ой школе, она была очень сильная. Конечно, надо было учиться достойно, и мы старались это делать, но немного забывали о родном языке. У меня есть бытовая речь, но говорить на литературном казахском сложно. Педагоги старались, чтобы мы знали на уровне русский язык и английский. Да, в то время мы уже довольно хорошо изучали английский.

В 60-е годы дядя Мажит жил в Москве в доме артистов, рядом со станцией метро «Сокол». В 1961 году мою маму Сару Куатовну, направили на целый год в Москву на курсы повышения – она была преподавателем английского языка. И вот мы приехали жить к дяде Мажиту и его жене – актрисе Олесе Ивановой. Дядя посмотрел на меня и сказал: «Ну что она ходит в пальтишко на вырост? Олеся, Сара, сходите в «Детский мир», купите ей тепленькую шубку». У нескольких моих одноклассниц были искусственные шубы, и я давно мечтала о такой. Меня и Нартая, сына дяди Мажита, повели в магазин и купили нам резиновые сапожки и мне голубую искусственную шубку. Я была самым счастливым человеком на свете! Семья дядя Мажита жила в одной квартире с актрисой Майей Булгаковой, тогда было так принято. Две комнаты занимали мои родственники, а одну — она. Думаю, взрослые хотели посидеть, отпраздновать покупки, и быстренько отправили нас в школу. Мы с братом завернули за угол дома, увидели там большую лужу, решили ее испробовать. И оба в эту лужу рухнули, потому что сверху был тоненький слой льда. И вот Нартай лежит на ранце, я кое-как встала, новенькая шуба грязная, с нее стекает вода. И мы пошли обратно. Звоним в дверь. Выходит Майя Булгакова, смотрит на нас и говорит: «Олеся, Мажит, Сара, идите сюда!» Дядя Мажит вышел, начал смеяться. Мама меня за шкирку и в ванную. Нас наказали — закрыли на ключ в комнате и сказали, что не будут кормить до утра. Но я-то ладно, для меня уже не было большего наказания, чем потеря шубки, а вот Нартай очень любил кушать. Через час он уже лег под дверь, и говорил: «Гулька, понюхай, колбаской пахнет, давай попросим прощения». Я ему говорю: «Тебе надо, ты и проси». И все же он постучался, мама открыла дверь, он повинился и его простили. Спустя много лет я отправила сына-третьеклассника в школу: отутюжила брюки, нагладила рубашку, пионерский галстук, помогла надеть новое пальто и резиновые сапожки. Через несколько минут он вернулся мокрый и грязный — на Абая-Ауэзова он решил залезть в небольшой фонтан и прокатиться по застывшему льду. Сначала я хотела отругать сына, но потом вспомнила себя и Нартая. Видимо, любовь к хождению по лужам передается генетически.

Когда мы с мамой пришли устраиваться в московскую школу, директор надменно сказала, что примет меня только во второй класс, а ведь я его уже окончила в Алма-Ате. Мама спросила: «На каком основании?» «Вы с периферии!» Я не знала, что это за слово, но почувствовала себя ущербной, не такой как московские дети. Когда мама рассказала об этом дяде Мажиту, он одел руку-протез (он был ранен на войне), и скомандовал: «За мной!» На нашу удачу директор была еще в школе, дядя сказал ей: «Прошу экзаменовать ее по всем предметам». И потом целый час разные преподаватели проверяли меня на грамотность — я писала диктанты, решала задачи, читала вслух, рассказывала стихи. В итоге меня единогласно приняли в третий класс. По лицу дяди Мажита я поняла, что не подвела его, и он гордится мною. Думаю, что он чувствовал себя так, словно отстоял честь своего народа.

Мы прожили в Москве год. Помню, как на 1 мая к дяде в гости пришли Сергей Бондарчук с супругой Ириной Скобцевой, Алла Ларионова с Николаем Рыбниковым, Михаил Казаков. Я до сих пор их всех вижу перед собой: молодых, веселых, талантливых, энергичных, красивых, влюбленных в жизнь. До меня доносятся их голоса: «Мажит, сними гитару со стены, дай поиграть!» Знаете, тогда всегда пели песни. Сейчас люди поели, встали и ушли. А в то время мы не могли дождаться, когда начнется хоровое пение. Наши родители пели: «Во флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса», военные песни, городские. И у всех были прекрасные голоса, слух.

Михаил Казаков часто приходил к дяде Мажиту играть в шашки, и когда кто-то из Алма-Аты приезжал, он выходил и спрашивал: «Казы привезли?» Он очень любил казы и бешбармак.

Каждый год летом я выезжала в пионерский лагерь, он находился по Ленина вверх, где Дубовая роща. Я детей там заставляла нюхать пищу перед тем как поесть, тогда уже во мне был санэпидемиолог, хотя мне было всего 9 лет. Тогда мы учили стихотворение: «Божья коровка, улети на небко, там твои детски кушают котлетки. Всем ребятам раздают, а тебе-то не дают». И я всем детям, которые ко мне тянулись, сказала принести спичечные коробки – будем отлавливать божьих коровок! Мы вооружились коробками, и пошли искать насекомых. Мы так увлеклись, что с рощи дошли до моста. Мы встали, выпустили коровок, чтобы они принесли нам котлет. Но не дождались: нас отловили. После этого из лагеря позвонили родителям и попросили меня забрать.

Здание Театра юного зрителя, которое находилось на месте нынешнего «Столичного центра» - ул. Коммунистическая-Калинина. Снимок из Центрального государственного архива кино-фотодокументов и звукозаписей Республики Казахстан.

В институте, мы, конечно же, плановали — убегали с занятий. Толпились у ТЮЗа на Калинина-Коммунистической, там продавали сосиски в тесте, пирожки с ливером стоили 5 копеек. Мы обожали эти пирожки. И тут же рядом в автомате газвода или квас. Мы это ели и шли в кино. И у нас институтская жизнь была очень интересная. Когда не было занятий и денег на кафе, мы торчали в сквере возле Оперного театра. Один из наших скверовских ребят сочинил песню. Помню слова: «Когда-то он шумел, наш сквер любимый, и каждый песню пел, и ты пел с ними». Тогда было время Битлов, и мы знали почти все их песни, и, разумеется, их пели.

Мы любили ходить в «Театралку», там была очень вкусная курица. Еще мы ходили в кафе «Шолпан» есть вареники. Оно находилось в доме на Коммунистической, напротив центрального гастронома. Там были изумительные вареники. Еще ходили в «Аккушку», но там даже невозможно было сесть – приходилось стоять и ждать, когда освободится столик. Обычно молодежь там заводила знакомства и общалась.

У нас почему-то в центре первые браки были неудачные — многие разводились. И потом много ушло наших сверстников. Причины на то были разные: кто-то увлекался алкоголем, кто-то уже тогда покуривал травку, а еще дрались, было деление по районам. Когда я подросла, то жила с родителями на Ботаническом бульваре. И там была уже своя тусовка. Целая группировка ребят ходила драться с ребятами со «Столичного». Фильм «Балкон» правдив, так все и было. Ребята ходили с арматурой, с кастетами, на кулаках дрались, иногда и поножовщина случалась. Молодежь была неспокойная. Некоторые ребята даже отсидели. Это было престижно – «держать марку» – для этого нужно было выпивать, покуривать, доказывать силу. Это пошло на спад в 80—е годы.

Я тогда хорошо одевалась, потому что тетя Олеся и дядя Мажит всегда привозили из Москвы конфеты и одежду. Мы в то время делали прическу «Бабетта идет на войну». Это была такая шишка, потом локоны укладывали наверху.

У меня муж был спортсменом, ребята выезжали, фарцевали, и он привозил мне джинсы. Их надевали так: сначала стоя, а потом надо было лечь — только в таком состоянии удавалось застегнуть замок. У меня была джинсовая рубашка, обалденные джинсы-колокола, простроченные оранжевой клеткой. И я носила комбидресс под рубашкой – битловку. Тогда они только вошли в моду. Еще у меня был джинсовый пиджак и джинсовое пальто. Помню, как я мечтала о коричневых сапогах-чулках. Они стоили целых 120 рублей, а у меня зарплата была 90 рублей. Я не знала где взять деньги, и пришла к дяде Мажиту. И он мне дал деньги на сапоги. Он мне привез шубку из Прибалтики – голубая цигейка, а воротник – голубой писец. А мама связала шапочку – в то время было очень модно так — голубая толстая пряжа и вытянутые петли, она выглядела ежиком. Меня тогда сфотографировали в журнал мод.

Был дефицит, но с другой стороны, было интересно жить. Интересно было даже достать какую-то вещь, это приносило какое-то удовольствие. Сейчас пойдешь в магазин – и ничего не надо. Не знаешь что выбрать, все везде переполнено. А тогда одна вещь была так дорога тебе. Мало того, что ты ее поносишь, ты еще передашь ее своей сестре. Мы все хранили: и сумочки, и наряды, чтобы потом кто-то после нас мог это надевать. Сейчас этого бережного отношения к одежде нет. Конечно же, люди стали другие. В наше время люди, наверное, были добрее. Сейчас люди стали меркантильнее.

В 80-х, когда все стало по талонам, это было убого. Надо же было поставить человека в такое униженное положение. Я помню, как стояла в очереди за стиральной машиной. Ее нужно было рано утром занимать. Я ходила со своим младшим сыном и тогда взяла две машины – одну на себя, вторую на него. А когда выбрасывали какую-то помаду, тогда была популярна перламутровая розовая «Жизель», я ее и на сына просила дать. И давали.

Помню первый подарок от дяди Мажита – он приехал из Мексики – возил туда фильм «Чокан Валиханов». И он привез трикотажную кофточку на пуговичках, веер-опахало ярко-зеленого цвета. И с этим веером я потом выступала в Оперном театре — танцевала мексиканский танец. И впервые он привез нам жвачки «Чуин-гам». Мы жевали их по очереди. И потом я клала жвачку в стаканчик, в воду и все время следила, чтобы никто ее не пожевал, ведь желающих было предостаточно. Кто-то даже просто просил понюхать жвачку. Вот такие были времена.

Дядя все время привозил подарки, я не помню, чтобы кто-то мне столько всего дарил. У него не было дочери, был только сын Нартай, он стал каскадером и погиб в 1993 году во время съемок фильма. Так род дяди Мажита прервался.

У нас в школе проводились Олимпиады по художественной самодеятельности. Я любила танцевать. В Мексике дядя Мажит научился танцевать мексиканский танец, у него было сомбреро, гитара, кастаньеты. И он мне показывал, как надо танцевать. А потом еще вышел фильм «Человек-амфибия» и там я подсмотрела танцевальные движения. Из Оперного театра нам дали с партнером Аликом Слатиным костюмы. Сначала мы выиграли Олимпиаду в школе, потом выступали в Оперном, и там наш танец завоевал второе место. Но бабушка не разрешила потом заниматься танцами. У каждого был свой взгляд на то, чем мне заниматься. Дядя Мажит говорил: «Окончишь 8 классов и пойдешь рисовать в художественное училище». Он мечтал, что я буду оформителем его фильмов. Был у него друг — художник Зальцман, директор училища, и дядя пригласил его домой к дедушке, и меня попросили нарисовать. Зальцман посмотрел: «Ну да.. Пусть она приходит 1 сентября на учебу». Но как же так? Мои все девочки идут на учебу в 9 класс, а я пойду в училище? И я ослушалась дядю Мажита. Поступила в мединститут, до сих пор работаю санэпидемиологом. Перед смертью дяди Мажита, в 1978 году, мы пошли с ним в Театральное кафе. У меня тогда только родился сын, дядя Мажит зашел к нам в 8 часов утра, спросил: «Что делаешь?» «Борщ буду варить, пеленки стирать». «Собирай ребенка, пошлите гулять». Я посмотрела на него и поняла, что ему нужно общение, что он хочет поговорить о чем-то важном. В Театральном кафе он заказал себе 100 грамм коньяка, а мне — мороженое, снял с руки протез, взял рюмку и, осушив ее до дна, закурив сигарету спросил: «Ну что за жизнь ты себе выбрала? В чем смысл твоей жизни? Ты так и будешь рожать детей, варить борщи и мыть кастрюли? Ну почему ты ослушалась меня?» Он считал, что я пошла не по той дороге, что это не мое. Я молча его слушала. Но говорить со мной было не о чем, мы были на разной волне. Я думала о не сваренном вовремя борще, о том, что иссякал запас пеленок, он же думал о предстоящей поездке в Джамбул. Через месяц он умер. Он был в депрессии из-за того, что его фильм про гражданскую войну «Уральск в огне» (первоначальное название «Степные раскаты»), который рождался в таких муках, и был важен для него, положили на полку.