«Аграмон Вася» и Олимпиада-80
Я поступал на фортепианное отделение, а заканчивал консерваторию по двум специальностям: как пианист и как органист. Год поступления пришелся на год проведения Олимпиады. Помните, несколько десятков стран, в том числе и американская сборная, тогда бойкотировали Олимпиаду в связи с вводом в 1979 году советских войск в Афганистан.
В связи со всеми этими событиями вступительные экзамены были перенесены на более поздний срок, мы их сдавали где-то в конце августа, после того как Олимпиада завершилась. Потом нас на несколько дней отправили домой, чтобы мы успели выписаться.
Когда мы приехали в Москву, Олимпиада только закончилась, но ее «блага» остались. Москва в смысле снабжения всегда была впереди всех городов в СССР. Мы застали полное изобилие – никогда не виданые мною до того момента соки в тетра-пакетах, впервые в жизни попробовал тогда пиво в баночках, и это все было советское. Удивила Москва, что и говорить. Так началась учеба.
В консерватории нас не только по профилю серьезно готовили, но и по другим направлениям. Я никогда не забуду «диалектический материализм». Особенно мне запомнилась политэкономия. Молодые с этим уже не сталкивались, вряд ли поймут. Это было нечто! Было ощущение, что из нас готовят политических обозревателей с экономическим уклоном. А еще в консерватории замечательно была поставлена физическая культура, и это было забавно.
Мы сдавали жесткие нормативы – бег на 5 км, на лыжах – на 10, плавали на дистанцию 200 м. Более того, я всегда это вспоминаю, там я научился поднимать штангу. Весил тогда порядка 60 кг, поднимал на 1-2 кг больше своего веса. До сих пор с удовольствием смотрю соревнования штангистов.
У нас – музыкантов, к тому же, студентов был какой-то внутренний протест. Вольнолюбивые были, возмущались всегда. Впрочем, как все студенты.
Мы приехали в Москву, и нас повезли к разъезду Дубосеково, на сельскохозяйственные работы. Нас, студентов консерватории! Это был конец сентября. Всем выдали кирзовые сапоги, шапки-ушанки, ватники, рукавицы. Но никто ничего из того, что нам дали, не надел. Ну, как же это? Недостойно музыкантов вовсе! Все натянули свои джинсики, кросовочки и поехали на поле, там-то мы и ощутили этот бодрящий ветер. После обеда уже все были экипированы, как полагается.
Мы там провели несколько недель. Сначала своими музыкальными руками копали картошку. Кормят не ахти. А в сельских магазинах – реки алкоголя: водка, крепленые вины. Брали еще рыбные консервы, которые разбавлялись консервированной морской капустой. И хлеб.
Нас вывозили на поле в таком крытом грузовике. Нужно было по пути проезжать железнодорожный шлагбаум. В этот момент наш гонец спрыгивал с борта, чтобы никто не видел, и уходил партизанскими тропами в магазин. Мы уезжали, предварительно скинувшись деньгами, а он с рюкзаком уходил за провизией. Мы за это время копали картошку, он возвращался, и мы все убегали в лес (вокруг везде были леса), разводили костер, запекали картошку и весело проводили время.
Но потом агроном колхоза это дело просек. При этом, ради справедливости, добавлю: работали мы славно, на совесть, и агроном перебросил нас на поле с морковкой. Я никогда не забуду эту морковь! Она была абсолютно фантастическая – очень большая, экологически чистая. Идеальная это была морковь. Очень сладкая! Я такой больше не видел. Наши полуголодные студенты все дружно ее ели. И где-то через пару дней этот агроном понял, что от нас на морковном поле вреда больше, чем пользы и перевел нас на кормовую свеклу.
Кстати, мы потом сделали чучело, везде с собой таскали, куда бы нас ни перевозили и водружали его посреди поля. Чучело назвали «АГРАМОН ВАСЯ» - агронома звали Василий – написали имя «агромона» на табличке углем.
Кормовую свеклу я тоже тогда увидел впервые в жизни. Видели, в кино видели артиллерийские снаряды? Эта свекла напоминала снаряды, не знаю, какого калибра. Ее надо было всю окопать и потом тащить из земли. Самое интересное, и свеклу эту кто-то умудрялся есть.
Потом мы вернулись в Москву. Знаете, человеку свойственно вспоминать только хорошее – к тому же, тогда мы все были молодые, на мир смотрели восторженно. Нам не так были заметны многие вещи, которые вызывали негативное отношение старшего поколения. Тогда Москва была центром интеллектуального диссидентства. Чего я там только ни познал, ни наслушался, ни начитался.
Был и самиздат, который мгновенно расходился по студентам, мы знали, как ловить «Голос Америки» и во сколько лучше настраиваться на «Би-би-си». Жизнь была насыщенная, я не ностальгирую по СССР, но есть светлая тоска по тому внутреннему состоянию.
Встречи с земляками в доме на Вернадского
Материальных затруднений я тогда не испытывал вовсе. В этом смысле мне повезло. Мои родители очень хотели, чтобы я впитывал все, что может дать мне учеба. Моя стипендия составляла 35 рублей, из них 1,5 рубля в месяц вычитали за проживание в общежитии. Это были времена, когда доллар был 62 копеек. Плюс к этому ежемесячно из дома я получал не менее 100-150 рублей! Мои друзья ходили по ночам разгружать вагоны – благо, рядом было, мы жили на Малой Грузинской, рядом - Белорусский вокзал. А мне повезло, родители хотели, чтобы я не отвлекался от учебы и постигал все премудрости ремесла. Учеба действительно не была простой - многочасовые изнурительные занятия. У нас существовал в общежитии специальный подвальный этаж, там были классы, в которых стояли рояли. Чтобы взять хороший класс, мы вставали в пять утра, и занимали очередь - открывались классы только в 7 часов.
В метро тогда все стояли с книгами. Сейчас стоят с гаджетами. Расстояния были большие, цену времени, мне кажется люди, тогда ощущали острее, чем сейчас. Они тратили время на постижение, на друг друга.
Мы постоянно встречались со студентами других вузов – нашими земляками. Штаб-квартира у нас вообще была в МГУ, в их знаменитом корпусе сталинской постройки, там были общаги. Чтобы пройти туда, нужен был пропуск. Кто-то оттуда из наших выходил и выносил пропуск. Мы показывали его охраннику. Никто не вглядывался особо – видимо, все были для них на одно лицо.
Мы собирались. Выпивали, правда, водки не пили, пили вино, танцевали, знакомились с девушками, ну, а что еще делать. Молодые были.
Еще было у нас одно место встречи - корпус МГУ, «Дом аспиранта и стажера» на Вернадского. Там была своя изюминка – при входе был пост милиции, напротив поста – лифт. То есть, милиционеры не видели входящих. Заходил местный, вызывал лифт, мы стояли в «тамбуре», ждали, пока он придет. Лифт подъезжал, мы распахивали входную дверь и весь народ толпой бежал в этот лифт, забивались, нажимали кнопку, а дальше… самые страшные несколько секунд! Момент ожидания, милиционеры уже бегут, лифт еще не закрылся, успеют – нет? Они уже добегают, и… - слава богу! - дверь перед их носом закрывается. Лифт уезжает, а там уже 15 этажей – поди, найди. Никто и не искал. А в лифте начинался гвалт, гогот, радость и танцы. Безбашенные были, молодые. Сил много было, могли гулять всю ночь, а утром - на занятия, к своим профессорам.
«Старик» и органная музыка
К сожалению, не каждый человек в своей жизни может встретить Учителя с большой буквы. Мне в этом смысле повезло – я в классе органа занимался у совершенно невероятного человека, мы его уважительно за глаза называли «Старик». Хотя ему и 70 тогда не было. Леонид Исаакович Ройзман - абсолютно легендарный человек, его принято считать основоположником советской органной школы, правда, он сам таким формулировкам всегда противился, его передергивало, тем не менее, это человек, который внес совершенно невероятный вклад в совершенствование органного исполнительства в Союзе
Вы понимаете, с чем ему приходилось сталкиваться? Орган – инструмент клерикальный, инструмент западной церкви, не та идеология, которая нужна была в СССР. Кстати, Леонид Исаакович много сил приложил к тому, чтобы у нас в Казахстане появился первый орган в 1967 году. Инициировал все это покойный Куддус Кужамьяров, который был ректором консерватории тогда, известны его знаменитые слова, произнесенные в разговоре с кем-то из партийный бонз в Москве, он отстаивал установку органа, финансирование оттуда шло, и сказал: «Я хочу, чтобы из степи звучал орган».
Покойный Еркегали Рахмадиев доводил это до ума, а Леонид Исаакович со своей стороны из Москвы, будучи председателем комиссии по органостроению при министерстве культуры СССР, поспособствовал реализации этой идеи.
У Леонида Исааковича были педагогические принципы, порою даже забавные, но тогда нам так не казалось. Мы боялись его. Все.
Я бы никогда в жизни не решился пойти к нему в класс. Моя профессор по фортепиано Генриетта Григорьевна Мирвис, видимо, что-то такое во мне услышала, раз в конце первого курса сказала: «Послушай, пойдем, я тебя к Леониду Исааковичу отведу». У меня внутри все скукожилось, оборвалось, потому что для нас он был небожитель! Обитатель Олимпа! Нельзя было к нему прийти.
Но Генриетта Григорьевна женщина была волевая, буквально взяла меня за руку и повела этажом выше в его класс и так энергично, как мне показалось, нас познакомила. Я, онемевший от ужаса и страха стоял и молчал. Помню его взгляд. Кажется, он глядя мне в глаза, сухонький, тщедушный, невысокого роста, узрел самую суть стоящего перед ним двуного. Без особых вступлений, сразу назначил мне встречу. Вот так, в общем, и началась моя органная ипостась.
Мы его смертельно боялись. Наводил он оцепенение и ужас. По расписанию уроки шли дважды в неделю, один из уроков проходил в воскресенье, когда все нормальные люди отдыхают. Кстати, спустя годы, я перенял эту привычку – я теперь тоже со студентами предпочитаю заниматься в воскресные дни – тишина, немноголюдно. Опоздания на его уроки не существовали, как таковые – войти в класс после профессора считалось смерти подобно. Мы тогда не знали про это, но к моменту, когда я у него обучался, Леонид Исаакович перенес уже два инфаркта. В воскресенье уроки проходили в малом зале консерватории – надо было подняться 4 этажа. У нас на первом этаже всегда стоял один разведчик из класса – всегда опытный, который мог с одного взгляда определить, в каком настроении профессор идет на занятие. Разведчик сканировал Старика и мчался наверх, часто мы слышали: «Сегодня лажа!» Профессор в скверном настроении.
У нас начинали трястись поджилки, я до сих пор помню это ощущение. В малом зале было два прохода. Мы ждали профессора в ближнем, инстинктивно выстраиваясь в шеренгу, как солдаты. Он молча заходил, и как полководец оглядывал нас всех. А потом начинались забавные вещи – не дай бог, у кого-то прическа неаккуратная, обувь не чищена, кто-то не побрился или даже на очках пыль. Горе тому, кто попадался ему в поле зрения с изъяном, начиналось «избиение» - приколы в адрес этого человека, все время пребывания в аудитории этот несчастный был подвержен его вниманию. Если это были представительницы прекрасного пола, то они просто плакали, некоторые не выдерживали, выбегали из аудитории. Тогда это вызывало в нас протест, с годами я понял, что это была, как сейчас это модно говорить, проверка на стрессоустойчивость.
Действительно профессия – достаточно тяжелая, требует характера, физических и психологических кондиций, не каждому по плечу. Многие, кстати, уходили из его класса. Не выдерживали. Оставались как раз те, на которых можно было делать какие-то ставки. Среди них был и я.
40 лет фрака
Через год я стал старостой органного класса – все организационные вопросы лежали на мне, профессор стал брать меня с собой в гастрольные поездки. Специфика такова, что рядом с органистом должен стоять ассистент, чтобы вовремя переключить регистры. Леонид Исаакович решил, что я ему подходил.
Мы много чего объездили с ним – практически весь Союз. Помню, в перестроечное время поднялись цены на билеты, особенно на билеты в спальный вагон. Мы ехали в Украину, он предпочитал СВ, мы купили билеты, зашли в вагон – и вообще никого нет! Накануне подскочили цены, люди предпочли дешевые вагоны. Так мы и ехали от Москвы до Винницы втроем: я, Леонид Исаакович и проводница.
Для меня это было плохо – я в то время курил, а поскольку больше собеседников не было, Старик все время говорил со мной. Я выходил покурить в туалете в окно, чтобы не пропитываться запахом. Потом 10 минут стоял, чтобы проветриться. Профессор не переносил запаха табака и нас ругал за то, что курили. Он всегда показывал на себя и говорил: «Деточка, ты думаешь, я всегда такой был? Нет, до второго инфаркта еще как курил, я могу даже показать серебряный портсигар, который мне дарили студенты!»
Мы очень преданно глядя в глаза, кивали головой, но, естественно, все курили. Я к тому времени был уже женат. Мы приступили к ужину, достав то, что нам положили с собой наши супруги. У меня была припасена бутылка армянского коньяка. Ехать еще долго и тоскливо. Я измаялся. И все-таки решился, переложив ответственность на свою жену. Вот, де, профессор, знаете, мне жена положила в дорогу. Это был с моей стороны акт отчаяния.
Меня поразила его реакция: «Что же ты всю дорогу молчал?!» - воскликнул профессор. Мы выпили тогда по 50 и легли спать.
В одной из таких поездок Старик рассказал мне историю своего фрака. Это был фрак какого-то совершенно невероятного кроя и пошива – я никогда в жизни больше такого не видел! А ведь я их много перевидал, фрак – это наша профессиональная роба. Фантастический жилет, какая-то потрясающая бабочка, он, когда его надевал, выглядел, по меньшей мере, князем. Он мне рассказал, откуда он у него появился.
Фото http://baikal-info.ru/
Это было в послевоенные годы, вся страна в разрухе, 45-й, кажется. Нигде нет фраков! Ну, вот нет и все. У людей нет необходимого – о каких фраках может идти речь. И тут Ройзману позвонили знакомые из Риги, сказали срочно приехать – можно фрак подобрать. Профессор сорвался. Висят фраки, он выбрал себе тот, который приглянулся. И выяснилось, что это фрак немецкого контр-адмирала! Они все там побросали, когда отступали. Наш разговор с Леонидом Исааковичем состоялся где-то в середине 80-х. Вот и посчитайте: больше 40 лет он носил этот фрак. Рассказывал, что только дважды менял подкладку. Но фрак был невиданный!
А я своим первым фраком обзавелся, когда приехал в Алма-Ату на каникулы. Где-то на Джандосова-Айманова было ателье, называлось «Три богатыря». Год примерно 81-й. Я уже тогда стал концертировать. Папа как-то договорился с этим ателье, потому что на самом деле процедура была сложная – надо было, чтобы концертная организация дала мне направление, согласно которому мне надо было сшить фрак. Я помню, с меня снимают мерки, и стоит Булат Газизович Аюханов, уже тогда звезда, что-то примеряет. И Ермек Бекмухамедович Серкебаев там же был. Всех корифеев я увидел. Кстати, этот фрак у меня до сих пор висит. Правда, он мне давным-давно мал – тогда я был субтильным…
Мы застали кончину Брежнева, Устинова, Андропова, Черненко... Сначала, по молодости, было в этом что-то даже поводом для шуток. Но в третий, наверное, раз, стало не смешно. Мы прекращали занятия в консерватории в такие дни. Один за другим уходили. Это как-то… производило впечатление. Началась перестройка, было много интересного, брожения, все неоднозначно. А я ведь застал андроповские времена, когда в кино прерывался сеанс и приходили люди среди бела дня, проверять, кто, где работает. Потому что негоже было ходить в кино в рабочее время, нарушители трудовой дисциплины наказывались. Так же как студенты.
В перестройку в магазинах исчезал алкоголь, разрешалось продавать бормотуху сомнительного качества после двух часов дня. Помню, когда я заканчивал магистратуру, мои друзья иностранцы пригласили меня в валютный ресторан на Красной Пресне, индийский.
Друзья скинулись и позвали меня. А я, зная, что через день уезжаю, заранее запасся всеми необходимым и напитками. По бутылке собирал для прощального ужина.
Индианка у нас была Трити Кальянвала, замечательная девочка, причем, в обычной одежде была не очень приметная, но как-то пришла в сари, накрашена, как полагается, я говорю: «Ну, Трити, ну совсем другой разговор!»
Они меня повели в индийский ресторан, Трити на правах хозяйки заказала все меню! По одному блюду. Потом мы вернулись в общежитие, и все мои запасы на день отъезда были прикончены в ту же ночь. Легли вповалку на две кровати. Утром просыпаемся и первая у меня мысль: «Опа, а чем сегодня прощаться с друзьями?» Пришлось в разные уголки Москвы заслать гонцов. За креплеными винами. Обычно такое пили люди определенного социального происхождения под забором. Но тогда мы были молоды, мы дружили, и нам было весело. Какое-то время мы общались еще, они даже в Алматы приезжали. А потом потерялись. Время все-таки неумолимо.
Габит Несипбаев, заместитель генерального директора Государственного Академического театра оперы и балета имени Абая.
Родился 2 января 1962 года в городе Алма-Ата. Заслуженный артист Республики Казахстан, заслуженный деятель искусств Республики Казахстан, доцент, почетный профессор Казахской национальной консерватории им. Курмангазы, неоднократный дипломант и лауреат международных конкурсов, «Мадениет кайраткери», Кавалер Ордена «Курмет». Окончил Московскую государственную консерваторию им. П.И.Чайковского по специализациям: фортепиано (проф. Г. Г. Мирвис), орган (проф. Л. И. Ройзман) и ассистентуру-стажировку при МГК им. П. И. Чайковского по специализации орган (проф. Л. И. Ройзман)
