Жесткая экономия – это своеобразная диета. Пояс, чтобы затянуть свой живот. Сейчас «austerity», прежде всего, ассоциируется с непрекращающимся кризисом в Греции и – если уж на то пошло – мощью немцев, контролирующих общий европейский кошелек. «Austerity» стало обобщающим термином для тех мер по сокращению расходов, которые предпринимает правительство, чтобы сохранять баланс бюджета: сокращения пенсий, зарплат госслужащих и социальных услуг. Сокращение чего угодно и где угодно. Сокращение расходов, долгов и дефицита. Сама идея состоит в том, чтобы вселить уверенность и сделать страну более привлекательной для инвесторов, которые предпочитают строгое правительство, а не расточительное.

Это, по крайней мере, в теории. Германия долгое время выступает сторонником политики жесткой экономии. Но представители Германии избегают использовать немецкий эквивалент «austerität», предпочитая вместо этого «sparpolitik» или «политику бережливости». Канцлер Ангела Меркель уже дала всем понять, что ей не нравится первое слово. «Я называю это балансированием бюджета», - сказала она на одном мероприятии пару лет назад. «Все используют слово «austerity», придавая ему негативную окраску». Жесткие меры подразумевает собой лишения по принуждению. Политика экономии, наоборот, звучит практично и благоразумно. Этакий надежный фундамент для рационального образа жизни.

Так случилось, что слово «austerity» своим корнями обязано древним грекам, для кого «austeros» означало «суровый», «жесткий», «строгий». Этим словом называли повязку-жгут, которую использовали, чтобы остановить кровотечение. Ее применяли в тех случаях, когда кровотечение представляло опасность для организма. В условиях дефицита или натурального хозяйства – в которых, к слову, прошла почти вся история человечества – жизнь была суровой. Не потому что это был выбор людей. А потому, что так складывались обстоятельства. Когда изобилие и профицит стали возможными, экономия смогла перейти из разряда неизбежных обстоятельств в вполне достижимую цель. В недавно опубликованной книге «Austerity: The Great Failure» («Режим строгой экономии: великий провал») историк Флориан Шуи упоминает Аристотеля (родившегося в 384 г до н.э.) как основоположника философии аскетичного образа жизни как идеального. Хотя сам термин он не использовал. Сын королевского врача, Аристотель вел привилегированный образ жизни. Учился в академии Платона и путешествовал по всей Греции. Он вел комфортный образ жизни, но, тем не менее, с подозрением относился самому успеху. Аристотель говорил о «воздержании», которое бы позволило вести «достойную жизнь». Погоня за богатством была бесконечна, в то время как у «искусства управления хозяйством» при естественных ограничениях было состояние внутреннего равновесия.

Этакой практичное (и даже можно сказать мифическое) хозяйствование стало любимой музой сторонников жесткой экономии, даже когда они начали говорить об экономике целых стран: бережливое государство как версия бережливого хозяйства, только в более крупном масштабе. Государство, которое заботится о том, чтобы не тратить больше, чем есть. Урезает расходы, откладывает и мало берет взаймы. В отличие от отдельно взятого хозяйства, которому поклонялись до тошноты, государство исторически было объектом сомнения, особенно в классической экономике. Марк Блайт, политический экономист Университета Брауна и автор «Austerity: The History of a Dangerous Idea» («Экономия и бережливость: история опасной идеи»), датирует концепцию бюджетной экономии 17-ым веком и относит ее к британскому философу Джону Локку и его двойственному отношению к государственной власти. Локк и его соратники либералы признавали необходимость правительства в том для низвержения божественного права королей на трон. Но в то же время они также опасались правительства, боясь, что одной рукой оно может дать, а другой забрать. Вместе с тем, как пишет Блайт, рынок должен был стать «противоядием для разорительной политики короля». А рынок облигаций кредиторов держал бы государство на финансовом контроле. Чем меньше правительство, тем лучше. Оно должно защищать права на собственность. Или в противном случае уйти с дороги.

Иными словами рынок нужно было оставить в покое - на принципах невмешательства государства – чтобы он мог свободно функционировать согласно своим собственным естественным законам. Рецессии и спады были способом для рынка корректировать самого себя. Когда вмешивается правительство, рынок неизменно деформируется. Во время Первой мировой войны в Соединенных Штатах дефицит раздулся мыльный пузырь. И последующие затем американские президенты 1920-ых активно занимались сокращением государственных расходов. Уоррен Гардинг создал Федеральную ликвидационную комиссию, чей целью было закрытие государственных учреждений. «По одежке протягивай ножки», - говорил он. Его преемник Калвин Кулидж, однажды получив в подарок двух львят, назвал их Налоговая льгота и Бюджетное бюро. Но именно министр финансов Эндрю Меллон стал наиболее известен благодаря своему почти фанатичному следованию политике жесткой экономии. После рыночного обвала 1929 года президент Герберт Гувер вспоминал, что Меллон настаивал именно на своем понимании того, что нужно стране: «ликвидировать рабочий класс, ликвидировать акции, ликвидировать фермеров, ликвидировать недвижимость». Рынок чрезмерно увлекся спекуляцией и кредитами, и теперь его воротило. « Это вычистит всю гниль из системы”, – Гувер вспоминал слова Меллона. «Люди будут больше работать и жить нравственной жизнью». Жесткая экономия стала естественным последствием для рынка, возвращающегося к своему «чистому» состоянию в условиях государственного невмешательства в экономику. Последующая Великая депрессия, таким образом, дала негативную окраску данному явлению. В 1931 американское издание «Business Week» задалось вопросом: «Вы до сих пор верите в невмешательство?».

Однако жесткая экономия все еще наводил на размышления о нравственной прямоте. В 1942, когда военная Британия по карточкам выдавала сигареты, мыло, яйца и чай, газета «The Times» опубликовал статью « We, Too, Need Austerities» («Нам тоже нужны строгие меры»), в которой автор восхвалял «роскошную экономию», если можно ее было так назвать: « Экономия состоит в том, что посуда и столовые приборы выпускаются из стандартных материалов с одинаковым рисунком». Жертва может казаться неприятной, но результаты вызывают зависть. « Холод и упражнения закалили англичан», - восхищался автор. «Нормированный рацион не только достаточен для поддержания жизни и сил, он предотвращает обжорство и ожирение».

Спустя семьдесят лет после Плана Маршалла жесткую экономию ассоциируют больше с безликими технократами, навязывающими экономическую реформу, чем с семьями в потертой одежде, которые свой мясной рацион растягивают на неделю. Причудливый образ граждан, затягивающих пояса, однако продолжает вдохновлять некоторых противников греческого долга, который уже превышает $360 миллиардов. После банкротства инвестиционного банка «Lehman Brothers» в 2008 Меркель неодобрительно высказывалась в адрес расточительных банков и правительств, которые жадно поглощали взятые в долг деньги. Любая немецкая домохозяйка знает прописную истину: невозможно всегда жить не по средствам», - говорила она.

По-немецки долг значит «schulden», а корень этого слова переводится как «вина». В случае с Грецией многие экономисты говорят, что подобное пристрастие к жизни по средствам отвлекает внимание от основной проблемы: греческому правительству нужно потратить больше, а не меньше, если оно надеется восстановить экономику. Дальнейшее сокращение социальных расходов лишь закрепить трудности уже напуганного населения, которое продолжит сокращать собственные расходы и отказываться от перспектив роста. В 1937, наблюдая за ужасающей глубиной американской Великой Депрессии, Джон Мейнард Кейнс увидел возможность для сбалансированного бюджета, но охваченные паникой правительства выбирали совершенно неподходящее время для него: «Подъем, а не кризис, является правильным временем для Государственного казначейства проводить политику жесткой экономии».

Даже те, кто симпатизируют термину «жесткая экономия», сейчас могут испытывать трудности с его применением. Джон Кокрэйн, экономист Института Гувера при Стэндфордском университете, сказал мне, что термин «жесткая экономия» начала свое существование как «неудачный маркетинг для разумной политики» и затем превратилось в обыкновенное ругательство. Он старается избегать его: «Я больше за термин «политика, ориентированная на рост». Разве не красиво звучит?». Красиво, но тогда из ругательства, оно превращается в простой эвфемизм».

«Ориентированность на рост» также маскирует то, что не может слово «жесткая экономия». Последняя зачастую продвигается не только как экономическая, но и нравственная необходимость – в связи с чем, Греции нужно преподать болезненный урок. Иначе она будет продолжить совершать глупые поступки с чужими деньгами. Блайт сказал мне, что политика жесткой экономии – как бы мы ее не называли – превращает экономическую ситуацию в поучительную историю святых и грешников, когда следует наказание, но сама проблема не решается. Более того, эта история переворачивает ситуацию с головы на ноги. Программы строгих мер исторически применялись как реакция на банковский кризис: правительство влезает в долги, чтобы спасти банки. А частный долг превращается в государственный. В результате заходит речь о сокращении бюджетных расходов.

Как пишет Блайт в своей книге, хотя - по сути - бедные должны извлекать пользу из сокращения государственных расходов, «жесткая экономия больше исходит из того, что бедные платят за ошибки богатых». Население Греции беднеет. В прошлом году по подсчетам ЮНИСЕФ более 40% греческих детей проживали в бедности. Вдвое больше по сравнению с предыдущими годами. Разговоры на тему ситуации в Греции удручающе знакомы. Мы часто слышим о бедных и богатых. И о том, кто заслуживает, а кто нет. Музыка меняется, а мораль остается: бедные страдают за богатых.

The New York Times

Перевод для Vласти Нины Кузнецовой

Фото http://10top.com.ua/