— Если говорить о начале, то мне в первую очередь приходит вопрос о камере. Какая она была?

— Первый фотоаппарат был пленочный Смена-8М. Это такая любительская пластиковая камера. У меня ничего не получалось на нее снимать, она рвала пленку. Первые кадры были любительские, какие-то родственники, виды. Однажды я случайно купил у одного деда в комиссионке немецкую лейку со свастикой на объективе, такие делались для немецких летчиков.

Валерий поступил на факультет журналистики, но с первого курса понял: «не мое». Уехав из Москвы в город Щелково, и устроившись в маленькую газету «За коммунизм», он решил учиться фотографии на практике. По словам Валерия, это был побег из Москвы.

— Для меня попытка убежать ассоциировалась с юношеской свободой, состоятельностью, независимостью. Не окончив университет, начал заниматься самообразованием и работой. Это был конец 80-х-начало 90-х. Тогда вообще учиться было непопулярно из-за архаичности, неповоротливости всех советских институций. Я знаю людей, которые так и не закончили эти журфаки, истфаки, филфаки, именно по этим причинам. Сейчас иначе, образование становится более престижным. Тогда образование воспринималось как сдавливающая человека система, где, как в мути, варилась вся стагнирующая советская реальность.

Кроме мастер-класса в арт-школе, Валерий Нистратов также принял участие в самом TEDx. В своем выступлении он рассказал, что камера для него стала проводником в мир. Снимая происшествия в странах Союза, он жил с повстанцами и солдатами. «Я видел очень много крови и, наверное, для юного человека, которому было чуть больше 20 лет, это было слишком много», - рассказывал со сцены консерватории Валерий.

— После работы в маленьких газетах я стал заниматься новостной фотографией для разных европейских агентств. Начался период поездок в зоны конфликтов, это все шло параллельно с событиями, которые происходили в СССР. Был августовский путч 91 года, начало перестройки, страшная поездка в Сараево. Наверное, у меня есть какие-то природные авантюристские качества, которые я пытался как-то сублимировать в фотографию. Фотография – это идеальное средство для всех мыслимых человеческих сублимаций. На тот момент страха не было. Там кто-то стрелял, фотографа могли убить, но мне было все равно. В таком возрасте мозги находятся в состоянии, повернутом на приключениях.

— Вы в одном интервью говорили, что решили больше не снимать зоны конфликтов. Почему?

— Не совсем себя комфортно там чувствовал. Я понимал, что это не совсем мое. В силу того, что я не столько занимался фотографией, как искусством, а больше фотографией, как способом развлечения самого себя. И такой образ жизни «приехал-уехал». Когда я приезжал с маленьких конфликтов, не мог быстро адаптироваться в жизни. Привычный уклад жизни казался мне слишком скучным. Адреналина не хватало. Параллельно я начал изучать что-то другое в искусстве фотографии, кино и живописи. Я понял, что это мне ближе, чем бесконечные поездки из одной зоны в другую.

— В какой момент вы стали реже снимать для агентств?

— У меня был период, когда я вообще закончил снимать для агентств. Это был конец 1993 года, начало 1994. В какой-то момент я просто положил камеру и не стал фотографировать. Начал заниматься самообразованием, ходить в музеи, кино, изучать мировой кинематограф, много читать и смотреть. Это очень сильно помогло мне и повлияло на решение не снимать и не быть таким фрилансером-фотографом, который снимает микро события из жизни.

Потом я начал снимать по-другому, это такая медленная фотография, которая больше пытается исследовать феномены повседневности. Я начал печатать, проявлять сам пленки, общаться с документалистами. Тогда я осознал, что мне интересно заниматься документалистикой на стыке арта. Заявлять о себе в большей степени, как художнике, а не как о фотографе-событийщике. Так началась другая фотография.

На тот момент было большое увлечение Картье-Брессоном, Робертом Капой, чешской фотографией в силу ее необычности. Русскую фотографию, именно нонконформистскую, я плохо знал. Тогда мои фотографии нигде не публиковались, было сложно с ними что-то делать. Рынка фотографии не было. Все деньги, которые я зарабатывал, так или иначе, тратил на путешествия, на свою идею. У меня, конечно, начались проблемы в семье и везде. Я потерял много что из личной жизни, будучи одержимым этой идеей. Это главное в творчестве – иметь одержимость идеей, тогда она начнет давать результат. В 2012 году я издал книгу, которая по версии испанского музея искусства вошла в топ 100 лучших книг, изданных в мире. Спустя 12 лет я начал получать некие плоды той деятельности.

Главный проект Валерия - «Лесостепь».

— Это метафора двух стихий, которая отражает, по-моему, природу русского человека. Это размышления, основанные на долговременном путешествии по России, попытке исследовать феномен повседневности, социальной жизни. Увлечение евразийцами, Гумилевым и остальными, привило к другому пониманию места и пространства. Я начал осознавать Россию в большей степени как идею пространства и соединения двух стихий: леса и степи. Лес - это что-то славянское, степь – кочевое, влияние монголов.

В 1998 году я оказался в Монголии, делал большое путешествие. Будучи художником, ты должен выдвигать противоречивые, и даже спорные тезисы. Даже может они с научной точки зрения оспариваемые. Ты имеешь на это право, потому что все твои заявления, так или иначе, воспринимаются в контексте тебя, твоей личности. В данном случае я поставил тезис, что Россия в большей степени азиатская страна, чем европейская.

Я находился в разных средах, снимал разные аспекты жизни, устройства быта, дух времени, психологию отношений между людьми, гражданские обряды. Мы имеем огромное тюркское влияние, в России треть интеллигенции — это все тюркские и татарские имена и фамилии.

Монголия, будучи такой гигантской как Россия, вдруг потом резко сократилась и стала никому ненужной и неинтересной. Мне показалось на тот момент, что Россия может повторить эту судьбу. Потому как все эти амбиции слишком большие. И у Монголии эти амбиции были большие, и чем все закончилось? Как и все империи, она разрушилась. Если говорить именно о людях и пространствах, конечно, вся наша культура в большей степени европейская, но что касается организации жизни, именно ментальности, она все еще такая азиатская, архаичная и авторитарная. Личности подавляются системой, и это накладывает отпечаток на формирование жизни, организацию пространства. Эта отсталость в 500-600 лет дает о себе знать до сих пор.

В Казахстане Валерий в основном был мимоходом, кроме одной поездки в село Ганюшкино.

— Много лет назад в феврале мы ездили с коллегой снимать охоту на тюленей в Каспийском море. Из Астрахани приехала команда молодых ученых, которые хотели подзаработать денег. Они базировались в Ганюшкино, где стоял старый ржавый вертолет Ми-8, в самом море тоже стояло ржавое судно, «Морковка» называлось. В феврале самки тюленя рожают потомство, их называют белек. В то время существовала варварская охота, убивали маленьких бельков. Охота сама по себе чудовищная и жестокая. Их бьют, они плачут. Было адски холодно. Каждый день вставали, садились на вертолет и летели в сторону Каспийского моря, которое было во льдах. Вертолет подлетает, ищет, где самки рожают, это происходит на льдинах. Находят эту зону, снижаются, выбрасывают охотников с большими гарпунами. Когда вертолет уходит на круг, охотникам нужно убить несколько бельков, собрать в мешок и подождать вертолет, чтобы вскарабкаться на него, выгрузить еще живых бельков, которых они добивают внутри. Вертолет был весь в крови от этих маленьких тушек. Так продолжалось 7 или 8 дней. Это была адская охота, она вызвала огромный скандал в Европе. Наши фотографии были опубликованы и охоту запретили.

— А когда вы пришли к тому, что хотите учить?

— Прошли многие годы. Я не собирался преподавать, так получилось, что меня пригласили, и мне показалось, что у меня есть чем поделиться. Проблема в том, что каждый творческий человек – эгоист, он думает о себе, о своих работах. А когда ты делишься своим опытом, то обогащаешь мыслями и идеями других, и это тебе начинает возвращаться. Кроме того, сам акт преподавания можно назвать творчеством. Учить – значит быть художником в каком-то плане. Делишься тем, что имеет продолжение. Это намного приятнее, чем просто брать себе. Ты видишь, что ты заражаешь своими идеями других. Это большой бонус всей преподавательской деятельности.

У меня есть авторская мастерская, где я каждые два года набираю курс. Сейчас уже третий курс. Мы все общаемся потом. Ученики уже становятся коллегами, у меня к ним отношение даже не как к ученикам, в идеале это мыслящие люди, которые не то чтобы хотят, чтобы ты их чему-то научил, чтобы просто что-то развил, расшевелил сознание. Я стараюсь даже не показывать свои работы, чтобы они не попадали под влияние. В идеале они должны делать что-то другое.

— А вы видите потенциал в наших фотографах?

— Я, наверное, не так много фотографов видел. Конечно, обнадеживающие есть, но в целом необходима какая-то институция. Сейчас не существует национальных школ. В эпоху, когда мир был жестко разделен, были французские, чешские и другие школы. Сейчас этого нет, сложно сказать, что ты такой русский или американский фотограф.

Если говорить о документалистике, для фотографии необходима дистанция. Тебе необходимо быть иностранцем в своей стране, любой местный житель думает: вот это можно снимать, это нельзя. Из-за этого возникает масса всяких клише. На самом деле это просто отношение такое, больше основанное на каких-то предрассудках. Надо быть не казахским фотографом, а просто общемировым, иметь взгляд, экспозицию мира, тогда эта реальность будет трансформироваться в образ. Казахстан станет уже сам по себе уникальным местом. А так если снимать просто красоты и пейзажи, этнику, будет не так интересно в мировом контексте.

Я вижу здесь много интересных людей, потенциал всегда поражает. Но и в тоже время жизнь здесь, как и в России, не такая уж радостная у многих слоев населения. Задача искусства наоборот показывать все слои реальности, давать человеку возможность размышлять над этой реальностью через авторские высказывания. Насколько общество само заинтересовано в явлении такой правды, я не знаю. Потому что в России все не так просто доходит до зрителя.