Прямо в нашем дворе тогда стоял детский сад «Журавлик». Садик, в который я ходила самостоятельно, без провожатых. С трех лет. Мама смотрела в окно, как я топаю к большим железным воротам, я махала ей рукой и неслась в свою группу. Садик был самым обычным, никаким не инклюзивным, тогда и слова-то такого никто не знал, но в нашей группе был мальчик Слава Лосев, глухой от рождения. Как и его родители. Мы звали его наш Абя, потому что «абя» было единственным словом, которое Слава мог произнести. Он был смешным. Приходил в белоснежной футболке, а после тихого часа непременно надевал ее задом наперед. Наверное, чтоб следы завтрака и обеда замести, спрятать от себя самого — спереди не видно? Значит, чисто!
Несмотря на то что он жил в мире без звуков, Слава наравне со всеми нами выступал на утренниках, танцуя и смешно дрыгая ножками в белых гольфах и черных чешках, лепил на картон цветы из цветного пластилина для мамы на 8 Марта, сражался за компот (нужно было первым макнуть палец в стакан, где яблок побольше), жевал весеннюю «кашку» карагача (это было вкусно!), слюнявил раздербаненные на тонкие полоски стебли одуванчика (так мы делали кудри для цветочных принцесс), а вечером, когда приходили родители, быстрее всех собирал машинки (кукол у нас не было, зато одинаковых железных грузовичков – просто завались!
В Талды-Кургане в то время весьма исправно работал, наводняя своей продукцией всю республику, завод металлоигрушек «Арман»), и аккуратнее всех выгрызал слово «привет» из ежедневных печенюх, которые нам раздавали на полдник (из бело-красных коробок с нарисованными на них Мюнхгаузеном и львом — помните?). Он вообще был аккуратистом. Единственное, чего не умел делать наш Абя, — завязывать шнурки на ботинках. И мы прям-таки дрались за право завязывать Славке шнурки. Почему? Потому что нас учили, что помогать – это здорово.
Детей в нашем дворе всегда было намного больше, чем взрослых, потому что наша пятиэтажка стояла на пересечении Садовой и Интернациональной, а на Интернациональной был частный сектор. Оттуда к нам приходили ребята, у которых не было ни своей горки, ни турника, ни беседки, ни большой площадки для игр. Все время стоял шум и гам. Выносили мяч, играли в футбол, в выбивалы, в семь камней, кондалы-закованы, в козлика – долбили мячом в стену расположенного по соседству овощного магазина и прыгали через него. Да так, что она до уровня третьего этажа была в грязных отпечатках. Не помню, чтоб нас гоняли или ругали за это, просто каждый год по весне местные сизифы закрашивали многострадальную стену, но практически к вечеру того же дня она приобретала свой привычно-изгвазданный вид. Почему? Потому что взрослые в нашем дворе понимали, что есть вещи, которые намного ценнее тишины, порядка и чистоты.
Летом во двор выносили арбузы и дыни. Разрезали и раздавали детям. Мы лопали их, обливаясь соком, а потом липкие и счастливые толкались и брызгались у колонки. Если лень было бежать к колонке, то кричали в окна первого этажа: «Таня! Дай попить! А то меня загонят!». И всегда на наши вопли из окна четвертой квартиры высовывалась рука девушки с белым эмалированным ковшиком, полным холодной воды. Таня была нашей спасительницей и ангелом-хранителем. Она выскакивала на улицу, когда кто-то из нас рыдал, застряв головой между прутьев забора. Она выносила зеленку, когда кто-то разбивал коленку, грохнувшись с велика «Урал», на котором катались под рамкой, что само по себе было сродни цирковому трюку. Мы оставляли ей ключи от дома, чтоб не потерять, пока носились по улице или когда уходили в школу, а у родителей не было запасных. А когда она выходила замуж, мы всем двором украшали ей машину лентами и привязывали на капот куклу в фате. И мы с девчонками представляли, что будем тоже такими, когда вырастем: обязательно добрыми и красивыми. И невестами. Как Таня.
А еще на первом этаже жила пенсионерка Эмма Андреевна, круглая, как рыба-шар, и такая же колючая и ворчливая немка, с мужем-китайцем, который почему-то совсем плохо говорил по-русски, несмотря на то что его звали Иван. В мае в палисаднике под их окнами созревала черешня. Дерево был старым и страшно трещало, когда мы на него взбирались, облепляя прилежащий забор и кусты со всех сторон, словно тля. Дед Иван пугал нас каждый раз, словно тень отца Гамлета, неожиданно появляясь в оконном проеме, и шипел: «Туваю мат, суволч! Пашол! Пашол!». Но никогда не выходил. Только грозил в форточку. Мы разбегались, но ненадолго.
И вот однажды, устав нас шугать из окна, он вышел! В домашних тапках, шаркая и тяжело опираясь на палку. В руках у него был… топор. Мы тогда разве что в штаны с перепугу не надули, впервые увидев его не за стеклом, а на подъездном крыльце. Старый китаец был ростом под два метра (хотя, может, нам со страху так тогда показалось). Попрыгали с черешни на землю, и, царапая локти и коленки об забор, не сговариваясь рванули через живую изгородь. А он взял и срубил ту черешню. Потом зашел в дом и вернулся с большой железной миской. Ободрал в нее все ягоды с веток. Что-то проворчал на своем непонятном языке, поднял глаза на нас, застывших от ужаса поодаль, рассмеялся, поставил миску на скамью и ушел.
С родителями в три года
Это была самая вкусная черешня на свете! С самой макушки дерева. Спелая, сочная, крупная. Оказывается, дед Иван просто боялся, что мы свалимся и попереломаем к чертям собачьим ноги и шеи. В ту миску мы потом доверху насыпали жареных семечек. Купили их вскладчину у бабуси возле хлебного магазина, по 5 копеек за стакан. Поставили под дверь деду, позвонили и убежали. Это было наше спасибо. Ведь нас учили быть благодарными.
Где брали деньги? А сдавали бутылки, например. Молочная литровая – 20 копеек, пол-литровая – 15, баночка из-под сметаны – 10, из-под лимонада или пива – 20. Обводишь горлышко пальцами: целое? Ура! Помню, как стояла в очереди к окошку с вывеской «Прием стеклотары», лет шесть мне было, наверное. Рост – метр с кепкой. Авоську к подоконнику поднимаю, а бутылки мои об оцинкованный край окна – хрясь! Две расколотила. Так обидно. Стою, всхлипываю, сопли рукавом платья подбираю. И тут какой-то подвыпивший веселый дядька из очереди мне свои бутылки отдает: не реви, девочка! Вот где было счастье-то. И урок. Что ничто не стоит детских слез, никакие бутылки и деньги.
В сентябре 1980 года я все еще ходила в детский сад, а мои молодые педагоги-родители отбыли в длительную загранкомандировку. В Африку, в одну из развивающихся соцстран – Гвинею. Как мне тогда объяснила бабушка, учить маленьких бедных негритят таблице умножения. Я осталась с ней, с дедом и тетей Наташей, которая стала мне второй мамой. Не буду о том, как я, обливая горючими слезами тетрадные листы, писала им печатными буквами душераздирающие письма и каждый божий день бегала к почтовому ящику. Просто скажу, что я не слышала и не видела их в течение 10 месяцев! Это сложно представить в эпоху Интернета, мобильных телефонов, скайпов и вотсапов. Но так было.
Бабушка водила меня в фотосалон в новогоднем костюме матрешки, чтоб потом фотографию отправить в Африку родителям
А потом мама с папой вернулись и привезли кучу подарков. И я впервые попробовала бананы, кокосовый орех и цветную жвачку (настоящую, а не крашеную откушенным карандашным грифелем). Наверное, тогда я была первой девочкой в городе Талды-Кургане, у которой были джинсы. Помню, как папа расколотил молотком большущий кокос и мы с бабушкой торжественно вынесли его во двор. Прибежали ребята из соседних домов, из чужих дворов, со всей Интернациональной, и каждому бабушка давала по кусочку ореха. А я раздавала жвачку. Я раздала ее всю! Кстати, многие сразу не поняли, что это такое, и просто слопали, решив, что это конфеты. В тот памятный вечер талды-курганскими детьми было проглочено рекордное количество жвачки. Наверное, с полчемодана. Представляете? То есть привезти ее вот столько, причем бог весть откуда, из Африки (про которую мы знали разве что «там гуляет Гиппо-по по широкой Лимпопо»), привезти и просто раздать – это было нормально. Так нас учили быть щедрыми и делиться лучшим, что у тебя есть.
С мамой, когда она вернулась из Африки
Мне часто снится наш дом на Садовой. И двор. Крутая железная горка, до блеска отполированная юркими ребячьими попами. Низкий турничок – зимой на нем выбивали ковры, а летом под ним на расстеленных газетах сушили яблоки. Высокая крытая беседка, где вечерами собирались и играли в шахматы местные «гроссмейстеры», в числе которых был мой дедушка — Ли Бон Дюн. Он всегда выходил самым первым, выносил доску и не спеша расставлял на ней фигуры. Потом постепенно подтягивались другие игроки.
Однажды, когда он сидел там совсем один со своими деревянными ферзями и пешками, хлынул дождь. Все ребята побежали домой. Остался только соседский малыш, который гордо вышагивал вокруг беседки, выгуливая новенькие резиновые сапоги. Он ходил и ходил. Но восхищаться его красными сапогами было абсолютно некому. Малыш приуныл и решил: пойду-ка домой, но напоследок прыгну вон через ту огромную лужу. Прыгнул, и вдруг за его спиной раздались аплодисменты. Это хлопал мой дедушка. А потом они сидели в беседке вдвоем, и дед учил его играть в шахматы. И в этот вечер, и во многие другие, уже не такие дождливые вечера…
Откуда я знаю эту историю? Ее рассказал мне взрослый дядька, которого я встретила спустя много лет. Он узнал меня сразу, а я его только после того, как он напомнил о своих эпичных красных сапогах, в которых рассекал по двору в любую погоду, — уж так он их любил. Он и рассказал мне эту историю про моего дедушку, которого к тому моменту уже давным-давно не было. Поделился ею со мной.
Нас всегда учили делиться лучшим, самым дорогим…
Партнер спецпроекта "Богатое прошлое" - RBK Bank
