Иэн Бурума, профессор демократии, прав человека и журналистики в Бард-колледже, автор книги Год Зеро: История 1945 года
После Французской революции 1789 года депутаты Национального собрания, поддерживавшие революционные завоевания, сидели слева, а те, кто выступал против них и жаждал возврата к старому монархически-церковному режиму, – справа. Так возникли политические термины «правые» и «левые». Комментируя президентские выборы во Франции, многие указывали, что данные категории больше нельзя применить к современной политике во Франции – и вообще в какой-либо стране. Эммануэль Макрон гордится тем, что не является ни левым, ни правым.
Марин Ле Пен, чей Национальный фронт считается ультраправым, не согласна с такой оценкой. По её мнению, Макрон, работавший министром в социалистическом правительстве, является леваком. Однако, как и Дональд Трамп, именно Ле Пен представлялась «голосом народа», в том время как Макрон, как и Хиллари Клинтон, изображался куклой банкиров, культурных элит и международных плутократов.
Так что же сегодня значат термины «левые» и «правые», если они вообще что-то значат?
Несомненно, в последние десятилетия XX века произошли определённые сдвиги. Левые партии стали терять (в некоторых странах быстрее, чем других) поддержку своей базы – промышленного рабочего класса. Перераспределение богатства постепенно стало менее важным вопросом, чем социальная эмансипация этнических и сексуальных меньшинств. На смену прежнему альянсу идеалистов-интеллектуалов с профсоюзами пришла радужная коалиция интеллектуалов, небелых, феминисток и геев.
Тем временем, правые партии, например, Республиканская партия в США, на словах исповедовали социальный консерватизм (иногда даже откровенный фанатизм) непривилегированных избирателей из сельских и провинциальных регионов, но при этом, оказавшись у власти, делали то, что было выгодно крупному бизнесу.
А то, что было хорошо для крупного бизнеса (международное сотрудничество, наднациональные институты, открытость к иммиграции), не всегда противоречило интересам эволюционировавших левоцентристских партий. Крупному бизнесу была выгодна дешевая рабочая сила, а левые поддерживали мультикультурализм.
Этим отчасти объясняется то, что европейские социал-демократы часто оказывались в коалиционных правительствах вместе с умеренными, поддерживающими бизнес консерваторами или христианскими демократами. Данная тенденция усилилась благодаря краху Советской империи, поскольку западные либеральные демократии избавились от необходимости противостоять коммунистической модели, создавая собственные механизмы социального выравнивания. Электоральный успех Билла Клинтона в США и Тони Блэра в Великобритании во многом связан с их осознанным сдвигом к центру – прагматичному, неолиберальному и благоприятному для бизнеса.
В этом смысле различия между левыми и правыми действительно исчезли. Прежние представления о левых, представляющих угнетённый пролетариат и выступающих против интересов крупного бизнеса и буржуазии, испарились. Одна из причин, почему британская Лейбористская партия оказалась в таком упадке, заключается в том, что её возглавляет человек, Джереми Корбин, чьи политические взгляды не изменились с 1970-х годов.
Однако традиционное разделение на левых и правых не ограничивается одной экономикой. В Национальном собрании Франции имелась и другая, более глубокая линия водораздела, проходившая между сторонниками и противниками Дрейфуса (дрейфусаров и антидрейфусаров) в 1890-е годы и между Народным фронтом Леона Блюма и «Французским действием» в 1930-е. Этот водораздел сохраняется и в эпоху Макрона и Ле Пен.
Защитники Французской республики, серьёзно относившиеся к понятиям Свободы, Равенства и Братства, считали гражданство юридической концепцией, а не идеей, основанной на крови и почве. Они верили в институты, а не священные традиции, и в интернационализм, а не шовинизм. Капитан Альфред Дрейфус, еврей, ложно обвиненный в предательстве в 1894 году, стал поляризующей фигурой во Франции, потому что противники увидели в нём символ национального упадка, символ нации, чья неприкосновенная индивидуальность размывается чужеродной кровью.
Антисемиты и другие группы, рассматривающие общество с точки зрения крови и почвы, всегда видят в «хладнокровных банкирах» (так Ле Пен назвала своего противника на президентских дебатах) врагов «реального народа… простых, порядочных людей» (это сказал Найджел Фарадж на митинге Дональда Трампа в Миссисипи). В этом смысле Макрон, которые действительно когда-то был банкиром у Ротшильда и который верит в открытые границы и международные институты, является человеком левых. А Ле Пен – защитник «французской глубинки», «реальной Франции» сельских христиан и недовольных белых, считающих, что француз и мусульманин это несовместимые понятия, – является истинным потомком антидрейфусаров и «Французского действия».
Сейчас Макрон сумел выиграть Ле Пен. Но левые социал-демократы по-прежнему находятся в состоянии кризиса. Лейбористская партия Британии умирает. Голландские социал-демократы повержены. А Трамп, невежественный нарцисс без политического опыта, сумел стать президентом США, разжигая народное недовольство образованными элитами, банкирами, иностранцами, иммигрантами и международными институтами.
Проблема социал-демократов сегодня в том, чтобы выжить в условиях, когда значительное число людей, не имеющих привилегий, развернулись вправо, а не влево. Возможно ли провести перегруппировку? Поможет ли рост разрыва между богатыми и бедными вернуть хотя бы часть белого рабочего класса в лагерь, где уже находятся иммигранты и другие меньшинства? Возможен ли новый «Новый курс»? Как можно примирить его с интересами международных бизнесменов и банкиров?
У правых, тем временем, кризис не менее серьёзен. Да, Трамп окружил себя бывшими сотрудниками Goldman Sachs и корпоративными титанами, хотя и заявляет, что служит интересам простых людей. И многие республиканцы продолжают его поддерживать, надеясь достичь своих политических целей. Однако, по сути, Трамп захватил в заложники старую консервативную партию бизнеса и интернационализма. Сможет ли его шовинистический, националистический популизм ужиться с капитализмом, который процветает благодаря иммиграции, свободе передвижения и глобальным институтам?
В этот раз Франция уклонилась от ксенофобской пули, но пыль ещё не улеглась. Левые и правые могут меняться, но старое деление, возникшее после 1789 года, всё ещё сохраняется и, возможно, даже в большей степени, чем раньше. Макрон полон благих намерений. Но если его политика провалится, современные антидрейфусары вернутся, чтобы отомстить.
