Как сторонник концепции прерывности истории и генеалогического анализа в стиле Ницше и Фуко, я, в принципе, не просто готов принять идею дискретности времени, но и отстаиваю ее. При этом, остается открытым вопрос – почему мы привязываем разрыв к «началу года» – моменту, в сущности случайному и не структурному. Чем отличается условное 31 декабря от 1 января? Очевидно, что 1 января 2017 года люди лучше не станут – люди будут такими же, даже квартирный вопрос их уже не испортит: он их испортил уже давно и везде. И в Алматы, и в Китае, и даже в Германии, где «квартирный вопрос» приобрел форму реакции на мигрантов и беженцев. Хуже они тоже не станут. И это радует.

Соответственно, прогнозировать что-то на 2017 год очень просто: на самом деле ничего нигде не изменится, если в истории не появится разрыва: где-то локального, где-то, возможно, глобального. Но такой разрыв спрогнозировать невозможно – в этом-то и суть идеи дискретности истории.

Так что же у нас не изменится? Какие тенденции, существовавшие в 2016 году в сфере безопасности в странах Центральной Азии и вокруг них, сохранятся в 2017 году, если в нашем дискурсе ничего не изменится, не произойдет разрыва?

На национальном уровне – почти во всех странах Центральной Азии – мы продолжим пугаться теней от игры в соседнем театре (собственно и там-то театр теней, но хоть спектакль свой) – в России, на Ближнем Востоке, в Афганистане. Мы продолжим бояться теней террористов (называя их под заданную кальку «религиозными») и любое насилие будем помещать в дискурс террористической опасности: раз я испугался, значит я имею дело с терроризмом. Дворник-террорист не почистил снег на улице и я боюсь поскользнуться, сосед-террорист выгуливает собаку без поводка и намордника. А ведь если хорошо покопаться – они и салафизм исповедовать будут, если тот, кто испугался или хочет испугать кого-то, обладает достаточной властью. И за безопасность от терроризма мы будем готовы платить: заборами вокруг РОВД или ростом бюджетов силовых структур. И даже созданием новых министерств по делам религий и гражданского общества.

Второе – сохранится существующий разрыв между населением стран Центральной Азии и их правительствами, который даже в посткаримовском Узбекистане приводит к объявлению 2017 года «годом диалога с народом и интересов человека» и это не вызывает ни у кого вопросов. Этот разрыв будет и дальше подкреплять игру в перевертыши: сфера политического, которая по определению в странах, на конституционном уровне заявляющих, что основной субъект власти – народ, должна быть публичной, будет оставаться в тени, а сфера социального будет и дальше оставаться ограниченной. В последней мы будем продолжать поиски идентичности – этнической и национальной – забывая, что убрав тот самый разрыв мы сделаем эту дискуссию лишней: государство, потеряв свою сакральность и трансцендентность, став просто фактором единства заданного населения и заданной территории и станет искомой идентичностью.

И третье – в наших странах мы продолжим поддерживать тень стабильности, забывая, что за ней должно стоять отсутствие структурного и культурного насилия.

А вот на региональном уровне в 2016 мы получили разрыв: в сентябре регион потерял первого президента Узбекистана и в декабре (а в декабре ли?) обрел нового. И в то время пока был не президент, а исполняющий его обязанности, произошло многое и многое еще можно ожидать. Но поскольку речь, возможно, идет о настоящем «разрыве», прогнозировать ситуацию здесь практически невозможно. Попробую обозначить то, что мне кажется возможным (желательным) и важным. Из возможного – реставрация проекта «Центральная Азия». Конечно, не в 2017 году (хотя, чем черт не шутит), но тенденции мы сможем заметить совсем скоро. И тут опять ключевой момент – восприятие безопасности. Будет ли краеугольным камнем политики Шавката Мирзиёева, как это было раньше при Исламе Каримове, безопасность вообще, как нечто абстрактное, или на передний план выйдут такие ее аспекты, как безопасность экономическая, а возможно – и безопасность человека? Тенденция к этому есть, не зря же Узбекистан в 2017 году планирует ослабить въездной визовый режим, а уже сейчас демонстрирует потепление отношений с Киргизией и Таджикистаном. Но насколько эта тенденция устойчивая? Да и не все тут зависит от Узбекистана – например, вопрос Рагуна в 2016 году приобрел новый импульс, который еще проявит себя в следующем году.

Очень многое на региональном уровне будет определяться осью Ташкент – Астана: превратится ли стратегическое партнерство в широкое сотрудничество на «техническом уровне». Здесь тоже есть подвижки, которые в следующем году должны дать свой результат.

Чему еще научил опыт Ташкента? Тому, что тени – это только тени. Сколько в соседних театрах писали сценарии, как обратится в хаос Узбекистан без Ислама Каримова? Не рухнул, даже не пошатнулся. Хороший пример, опыт и точка для размышления.

На глобальном уровне как была Центральная Азия периферией современных международных отношений, так периферией и останется. Трудно ожидать, что в 2017 повторится что-то подобное 9/11 с соответствующей реакцией: войной в Афганистане и вниманием к его соседям. И, конечно, фильм «Борат-2» в 2017 году на экраны не выйдет. И это совсем неплохо: наши страны все равно так и не научились пользоваться возможностями, которые у них появляются на глобальном уровне. И тут важен взгляд из Китая: практически у всех стран Центральной Азии был свой Тяноаньмынь, но ни у одной так и не случилось своего Гонконга. В такой ситуации, чем меньше помнят о нас, тем нам лучше. Как минимум – на уровне государства.

Хотя да, есть фактор Дональда Трампа. Тут мои ожидания крайне оптимистичны – есть большие шансы узнать что-то новое о Кырзбекистане.

Фото Жанары Каримовой