Наблюдая за своим пациентом через сетку, я заметил, что передняя часть его головы выбрита, а длинные седые волосы собраны в узел на затылке. Он был священником в храме. Спустя годы я до сих пор помню тот пучок волос и три белых широких полосы «вибхути» или «священного пепла», нанесенных на лоб. Он был шиваитом. И полосы служили напоминанием о том, что весь мир был лишь иллюзией. Но его страдания были настоящими. В моем вспоминании он сидит со скрещенными ногами на матрасе в запертой комнате. Тяжело вздыхает, беспокоится, качается. На его лице гримаса, как будто он съел что-то горькое.

В любой больнице вы наткнулись бы на родственников, собравшихся вокруг санитарки, разносящей еду, или пациентов, вышедших подышать свежим воздухом на балкон. Но здесь был только я, и санитарка, которая убиралась в палате. Весь тот хаос и какофония Государственной больницы Мадраса (Индия) чудесным образом здесь отсутствовали. Даже вороны не осмеливались приближаться. Санитарка заверила меня, что это был обычное бешенство. Пациент попросил убрать чашку и тарелку из своей палаты. У него были симптомы гидрофобии – вид воды, мысль о том, чтобы ее выпить, вызывали мучительные спазмы в горле.

Для подобных пациентов было всего две палаты. В маленьком здании, стоящим отдельно от массивного больничного комплекса. Палата была больше похожа на кладовую с запирающейся дверью и окнами, закрытыми сеткой. Но фактически – это была тюрьма. Я часто проезжал мимо нее, но никогда не принимал там пациента. В ту ночь меня не вызвали. Пока я шел через лабиринт коридоров, меня охватил страх. А что если у моего пациента идет пена изо рта? Думал тогда я. Что если он нападет на меня или укусит, когда будет в «бешенстве»?

Был 1980 год. Тогда еще не было специальной защитной одежды. В лучшем случае – подумай я заранее – можно было взять с собой только перчатки.

Но затем, как ни странно, в присутствии человеческого существа в стрессовом состоянии, все страхи просто исчезли. В палате сидел пациент, обеспокоенный своим состоянием и изоляцией . «Я просто пришел за помощью. Зачем они поместили меня сюда?» Я спросил его, хочет ли он попить.

Он отказался.Он сплевывал, потому что боялся проглотить собственную слюну.

Я не помню, что вколол ему. Кажется, торазин. Или может валиум? Тогда мы в основном пользовались этими двумя болеутоляющими. (Бешенство обычно приводит к смертельному исходу, когда вирус распространяется по всему организму). Я был рад, что мог посидеть с ним рядом. Уже на следующее утро он был в коматозном состоянии, и у него начались конвульсии. К ночи он отправился в мир иной.

Оглядываясь назад, я понимаю, что в тот год вокруг меня постоянно была инфекция. Само проживание на третьем этаже здания больницы представляло собой опасность. В той части города гуляла эпидемия филяриоза и малярии. И мне приходилось сталкиваться с обоими.

Каждому пациенту с кашлем моглипоставить диагноз «туберкулез». Вместе с еще одним студентом медицинского университета мы чистили палаты отделения заболеваний дыхательных путей после смены. Тренируясь на корзинах в применении стетоскопа, оттачивая наши знания, стараясь найти «амфорическое» дыхание. (Представьте, что кто-то дует в горлышко большой фляги).

Услышать его было сродни напасть на золотую жилу. Но только в медицинском смысле. Симптом свидетельствовал об образовании пустоты в легком, появление которой было вызвано туберкулезом. Теоретически мы должны были понимать, что подобные пустоты были заразными. Они кишили миллионами туберкулезных бактерий, которые вылетали с кашлем. Но не помню, чтобы я особо беспокоился об этом. Я был знаком с докторами, которые заразились гепатитом Б через иглы. Сыпь у пациента, к которой пришлось прикоснуться, могла оказаться чрезвычайно заразной.

Вторичный сифилис или чесотка. Почему же я так боялся бешенства? Хотя сталкивался и более сопасными заболеваниями.

Несколько лет спустя – в июле 1983 – я проходил тренинг по специальности в отделении инфекционных заболеваний Городской больницы Бостона. И я видел пациента с новым синдромом под названием СПИД.

Причина была на тот момент неизвестной. Я был напуган. И да, взволновал. Потому был первым, кто сней столкнулся. Мой страх был вытеснен порывом принять вызов болезни, которую другие сторонились. Тот факт -что СПИД сначала проявлялся у принимавших наркотики внутривенно, гомосексуалистов и реципиентов, которым переливали кровь - предполагал, что он распространялся как гепатит Б: через кровь и жидкости организма. А не посредством безопасного контакта. Тем не менее, многие медики на первых порах – и даже главврачи – запасались масками, перчатками и медицинскими халатами. Я пытался подать всем пример, нащупывая лимфоузлы в потных подмышках голыми пальцами. Для меня это были обычные пациенты. И все же я задавался вопросом: было ли отчаянным риском мое рвение помогать таким пациентам. Я знал двух терапевтов и медсестру, которые подхватили ВИЧ через зараженную кровь.

И теперь мы столкнулись с вирусом Эбола. И снова появился порыв избегать болезни и порыв помогать жертвам. У меня есть желание поехать в Либерию или Сьерра-Леоне. Кажется, что призыв к врачам относится именно ко мне. Когда я рассказываю своей маме – ей сейчас 90 – о том, что подумываю отправиться волонтером в Западную Африку, она сжимает мою руку и говорит: «Нет, нет, нет. Не едь!».Возможно, я хочу, чтобы она меня не пускала.

По вечерам, когда я приезжаю к моим родителям, мы смотрим новости о том, как распространяется заболевание... И затем вирус приходит к нам в США, в Даллас! И доктор, который лечил больного, движимый тем же порывом, что и я, возвращается в Нью-Йорк. Зараженный вирусом. «Видишь?» - говорит чертик в моей голове. «Теперь не нужно куда-то ехать.Болезнь сама сюда приходит». И я обеспокоен. Не сплю. Неужели я растерял все свои альтруистические порывы, или просто наивную чистоту вытеснила осторожность?

Мы, доктора, чувствуем, что нужно быть осмотрительным. И у каждого из нас есть причины, почему нужно отступить. И с возрастом их становится больше. Есть дети, супруги, родители, бабушки и дедушки. Бывает, что медицинской защитной одежды оказывается недостаточно. Даже когда мы работаем в хорошо оборудованных больницах. И с большей вероятностью по возвращению домой нас отправят в домашний карантин, и не будут приветствовать в аэропорту плакатами с надписью «Добро пожаловать домой, герой!». И работодатели мягко напоминают нам, что волонтерство хотя и похвально, но на него не распространяется действие медицинской страховки. И мы сами по себе. Если мы заболеем в Африке, нет гарантий того, что нас вывезут оттуда. Никто не обещает, что наши мертвые тела отправят обратно домой. Я боюсь того, что волонтеров с высокой температурой могут сразу поместить в карантин с зараженными пациентами. До того, как буду получены результаты анализов. И если окажется, что это Эбола, их сразу поместят в палату для инфицированных больных.

Никакой тебе интенсивной терапии. Только изоляция.А дальше, кто знает.

Порыв помогать теперь конкурирует с чувством безрассудства и безответственности. Но десятки докторов вернулись в сохранности. И если вспышку заболевания сейчас удается остановить, именно их работа помогает добиться успеха. И все же стратегия неправильна, потому что риск, который они на себя берут, не оправдан.

В наши дни заболевания становятся глобальными, как только выходят на локальный уровень. И усилия по контролю за распространением вируса должны быть также глобальными. Но усилия подвергают смертельному риску медицинский персонал. И они сами могут распространять болезнь, которую пытаются победить. Но Эбола все равно придет к нам в страну. Мир сам приходит к нам. Пока мы спокойно сидим и читаем эту статью, попивая утренний кофе и кушая бутерброд.

The New York Times

Перевод Нины Кузнецовой