Июнь Ли. Добрее одиночества. М.: Corpus, 2018. Перевод Л. Мотылева

Июнь Ли – американская писательница китайского происхождения, которая на Западе уже успела стать если не живым классиком, то претендентом на это громкое (и ныне щедро раздаваемое, если не сказать – разбазариваемое) звание. Первые же ее рассказы начали публиковать в журнале The New Yorker, сборники писательницы, – которая, кстати, перебралась в Штаты в возрасте 23 лет, зная английский лишь на разговорном уровне, – отмечались престижными премиями; словом, едва начав карьеру, она сразу же получила признание американского литературного истеблишмента. И это неудивительно: Июнь Ли действительно прекрасный рассказчик, ее малую прозу интересно читать, даже если все действие происходит в двух-трех комнатах, а герои, допустим, заняты лишь вопросами кормления/воспитания младенца. Однако, взявшись за роман, Ли, видимо, поняла, что одной только наблюдательности, пускай и цепкой, как гарпун, не хватит, здесь еще нужна большая тема. В качестве этой темы писательница выбрала (забегая вперед, отметим – не очень удачно и скорее зря) прерванный полет, душевную травму, которая не дает жить в полной мере.

Четверо молодых людей (школьники и студентка) живут в Пекине, в одном дворе. Двое из них – девочка Жуюй и студентка Шаоай – дальние родственники; Жуюй, по плану ее приемных матерей-бабушек (ревностных католичек – осколков старого, колониального Китая), должна поступить в колледж, продолжить совершенствоваться в игре на аккордеоне, но, самое главное, пройти «свой путь» – путь к Богу. А это в условиях коммунистического Китая, особенно пост-тяньаньмэньского, равнозначно эмиграции. Которая планируется и состоится, но позже (читатель, впрочем, узнает об этом едва ли не сразу – повествование скачет от конца 80-х к условным нашим дням). Пока же Жуюй делит комнату с Шаоай, своей дальней родственницей, но в первую очередь – юной бунтаркой, поклонницей французских экзистенциалистов и участницей подавленного студенческого бунта 1989 года; которая, кроме того, не очень жалует Жуюй – молчаливую, безучастную и на вид очень равнодушную особу. Однако, за поведением (или, вернее, за отсутствием какого-либо поведения) Жуюй стоят не врожденные равнодушие или холодность (хотя, отчасти, и они тоже), а ее преданность единственно верному пути, который выбрали – с полного согласия самой девочки – ее приемные матери-бабушки. Прибыв в Пекин, на новое место, Жуюй молится:

«Пожалуйста — Жуюй сложила ладони на груди — пожалуйста, дай мне увидеть, что большой город ничто по сравнению с тобой. Бамбуковый матрас уже не давал прохлады, но она воздерживалась от того, чтобы передвинуться, и оставалась на том краю кровати, который ей указала Шаоай. Единственное маленькое прямоугольное окно, расположенное высоко, пропускало мало вечернего воздуха, и под сеткой от комаров Жуюй чувствовала, что пижама липнет к телу. В общей комнате, приглушенно звуча, мерцал телевизор, хотя Жуюй сомневалась, что Дядя и Тетя его смотрят. Некоторое время они разговаривали шепотом, и Жуюй подумала, что, может быть, они говорят о ней или о ее тетях-бабушках. Пожалуйста, вновь сказала она мысленно, пожалуйста, дай мне мудрость уживаться с чужими, пока я не оставлю их позади».

«Чужие» – это, помимо дальних родственников, ее соседи по двору и новые одноклассники, парень Боян и девушка Можань. Эти двое - лучшие друзья, у них полно общих интересов – особенно езда на велосипеде по Пекину, историей и архитектурой которого они интересуются искренне и горячо, как и подобает не только жизнерадостным, но и от природы любознательным и умным подросткам, – а в будущем, судя по очевидной привязанности, они поженятся.

Но происходит трагедия (о которой, однако, читатель узнает в самом начале романа): Шаоай, эта полная энергии фурия, каким-то образом выпивает опасное химическое вещество, подброшенное ей; скорее всего, кем-то из троицы подростков (подозрения читателя в первую очередь, конечно, падают на Жуюй). В результате Шаоай становится инвалидом, почти трупом, живущим лишь формально – она почти не может ходить, почти не может видеть и совсем не может думать, только издает нечленораздельные звуки, как животное, и все. Инцидент расценили как несчастный случай, однако читателю дают понять, что не все так просто, а троица в лице Бояна, Мошань и Жуюй знает гораздо больше, чем до поры до времени – читатель.

Другой вопрос – захочет ли читатель узнать, что (и кто) на самом деле стоит за фактически убийством Шаоай? Дело в том, что Июнь Ли использует популярную сейчас форму: берет кое-какие жанровые признаки открытого (или, в данном случае, скорее полуоткрытого) детектива, чтобы, говоря образно, покрасоваться своей писательской мускулатурой – слогом, наблюдательностью и даром рассказчика; и, кажется, ничего более. Конечно, формально цельная картина в «Добрее одиночества» выстроится, – и выстроится очень аккуратненько, ладненько, как приборы на китайской чайной церемонии, – но не более того: перед нами славно написанный роман, продуманный и композиционно безупречный, но … очень скучный… с очень скучными героями. Из-за чего не раскрывается и тема.

Они, герои, и подростковой травмой (и тайной) тяготятся как-то очень скучно: Боян крутит романы с любовницами, стереотипной стервой и этакой загадочной (благо, без пепельных волос, обрамляющих бледное лицо; Июнь Ли все-таки не пошлячка и хороший стилист) умницей не от мира сего; Можань работает в химической лаборатории в США, ни к чему особо не привязываясь; Жуюй тоже в США – трудится (формально) домработницей и (реально) экзотическим, дзен-буддистским украшением домашних посиделок и вечеринок ее начальницы – болтливой идиотки из верхнего среднего класса. Словом, перед нами действительно история о прерванном полете, но жалко в данном случае только Шаоай.

Написано все это прекрасно – так, что создается впечатление шелеста травы и легкого, приятного ветерка; хорошая интонация, которая, однако, надоедает странице на двухсотой.

Впрочем, все эти претензии – не претензии к писателю как таковому (Июнь Ли действительно очень талантлива); это претензии – опять же – к Ли-романистке. Она, мастер короткого рассказа, подошла к жанру романа пусть и добросовестно, но не во всеоружии. Прелесть «Добрее одиночества» заключается в точных, бьющих в цель наблюдениях и словах; соответственно, и читать эту книгу можно в любом порядке. Как сборник рассказов. Но не как роман: переиначивая прекрасную метафору Флобера, можно сказать, что в «Добрее одиночества» – много жемчужин, но нет нити, которая бы их удержала. То есть, формально она, конечно, есть; но она слабая и условная. Так и видится, как эти самые жемчужины разлетаются, а кто-то из героев «романа», тихо став на четвереньки, собирает их с пола. В доброте и одиночестве. И в скуке.

Ханья Янагихара. Люди среди деревьев. М.: Corpus, 2018. Перевод Виктора Сонькина.

«Люди среди деревьев» – первый роман Ханьи Янагихары, одной из главных звезд современной литературы. Ее второй (для русскоязычного читателя – первый) роман «Маленькая жизнь» – не всегда убедительная история о детских травмах – стал, пожалуй, одним из главных мировых бестселлеров 2016-2017 годов. Имя Янагихары было на слуху даже у людей далеких от современной – да и любой другой – прозы. Именно после «Маленькой жизни» к ней пришли широкое признание, успех и, надо полагать, баснословные авторские гонорары. Хотя все это она заслужила хотя бы только за «Людей среди деревьев», вещи куда более сильной, чем «Маленькая жизнь».

Лауреат Нобелевской премии, выдающийся врач-иммунолог Нортон Перина обвиняется в совращении малолетних, среди которых – его же приемные дети. Газетные вырезки в самом начале романа сообщают нам такой бэкграунд: обвиняемый в педофилии, Перина прославился тем, что, отправившись в антропологическую экспедицию в Микронезию, открыл новое заболевание, вирус, который передается человеку от редкой черепахи; попав в организм, заболевание делает заразившегося крепким физически, дает ему феноменальное долголетие; больной стареет только рассудком. Этому заболеванию, названному синдромом Селены (в честь греческой богини), подвержены жители одного маленького острова Иву’иву – небольшое полинезийское племя опа’иву’экэ, тихо, но верно сходящее с ума высоко в горах.

Затем мы знакомимся с прологом к мемуарам самого Перины, авторство которого принадлежит его помощнику, верному (и последнему) другу. Он горячо поддерживает своего наставника, делая сомнительное утверждение, согласно которому – преступление Перины не имеет никакого значения, потому что он-де великий человек, проживший, помимо прочего, крайне интересную жизнь, которую ничто не должно затмить. В связи с чем, он, друг Перины, берется редактировать мемуары Нобелевского лауреата и – скорее всего – педофила. Если после такого вступления читатель поспешит отбросить книгу, то ему же хуже: во-первых, собственно обвинение и признание вины судом еще ничего не гарантирует, а во-вторых, воспоминания Перины – это интересное, яркое и щедрое на густые краски, как природа Микронезии, приключение.

Причем, крайне интересна не только та часть мемуаров, где Перина попадает на остров, который станет его благословением и проклятием (его усыновленные дети – уроженцы именно этой земли), но и самое начало – его детство в доме с безвольным, но везучим отцом, с блажной (и даже святой) матерью, с братом близнецом, будущим поэтом. И, конечно, с его теткой, частой гостьей их простого жилища на Среднем Западе: именно она, успешный (насколько могла быть успешной женщина в медицине в то время, то есть на рубеже 20-30 годов прошлого века) врач-исследователь укрепила страсть мальчика к науке.

Эта страсть, после формального (для гения) обучения в университете, получит выход на маленьком острове в Микронезии, куда Перина отправится в составе небольшой – шесть человек, считая проводников из полинезийцев – группы. Во главе экспедиции стоит мечтательный антрополог Таллент, в которого Перина влюбляется с первого взгляда. Таллент рассказывает ему местные мифы. Один из них, если коротко, рассказывает о полу-божественной черепахе, которая дарует людям бессмертие; при одном условие: прежде чем насытиться ее мясом, человек должен поделиться им с богами; один из уивцев забыл это сделать, разгневал богов, а те в отместку сделали его безумцем. Именно в этот миф поверил антрополог Таллент; именно в него он заставил – без всякого, однако, усилия ­­­– поверить и доктора Перину, еще совсем молодого, едва окончившего медицинскую школу.

Погрузившись в джунгли, растительность в которых такая бурная, а ветки разнообразных и порой неведомых деревьев висят так низко и плотно, что даже днем не видно солнечного света, читатель, скорее всего, совсем забудет, что перед ним, вообще-то, мемуары педофила.

Или предполагаемого педофила? Здесь, как видно, Янагихара использует тот же прием, что Июнь Ли – начинает с кошмара, все последствия и причины которого предлагается узнать позже. Разница в том, что роман Янагихары, в отличие от «Доброго одиночества», хочется читать вне зависимости от формально-детективной интриги.

«А потом дрожь пришла более пугающая и холодная, потому что в это мгновение я понял: это сказание, этот миф, который Таллент заучил, услыхав его бог знает от кого, который он таил, берег, нежил и ласкал, пока не смог его почти что петь, идеально соблюдая все паузы и переливы, и есть причина нашего пребывания на острове. Он собирался найти Ману’экэ; он собирался придать легенде смысл; он собирался разыскать существо, которое ползало по детским кошмарам, населяло походные байки, существовало в той же вселенной, что и камни, способные скрещиваться с планетами и порождать горы и людей», - так Янагихара (от лица Перины) описывает веру Таллента, которой – здесь, вероятно, читатель искренне порадуется за героев – суждено стать явью.

«Люди среди деревьев» – заметно сильнее «Доброго одиночества». Причин здесь несколько (например, у Янагихары просто от природы длинное, романическое дыхание, а у Июнь Ли – короткое; даже выглядят они соответственно: Янагихара – дородная и улыбающаяся с, как говориться, крепкой костью, Июнь Ли – маленькая и тоненькая, и имя у нее напоминает тихий и коротенький ручеек, плывущий подальше от горы Яна-ги-ха-ры), а одна из них заключается в том, что история, описанная Янагихарой, лишь отчасти художественная: за ней, как почти за всяким большим произведением искусства, стоит нечто подлинное – в случае с Янагихарой, это знакомство ее семьи с Дэниелом Карлтоном Гайдузеком, реальным лауреатом Нобелевской премии, исследователем болезней аборигенов Новой Гвинеи, обвиненным в педофилии.