Ермек Турсунов, режиссер: Хочется выйти с кем-то стенка на стенку, а стенки нет

Зарина Ахматова, Vласть

Фото Жанары Каримовой

В медицине есть понятие – иррадиация боли. Это когда боль уходит за пределы очага: понимаешь, что болит, не понимаешь, где именно. У неодносложного режиссера Ермека Турсунова есть особенность – он считывает болевые ощущения в социальном масштабе и точно определяет их природу.


Я прихожу в условленный час в назначенное место. «Мы с Рашидом быстро договорим», - режиссер Ермек Турсунов, в последние три дня презентующий свой новый фильм «Кенже», встает, когда я подхожу. Я предлагаю подождать за соседним столом или на улице, потому что уже выцепила плохим периферийным зрением, какой именно Рашид пропускает меня к месту. Ермек нервничает – он явно не любит разводить политесы, мол, давай уже присаживайся. Я слушаю, как они «договаривают» - Ермек Турсунов и Рашид Нугманов. В голове зреет третья концепция беседы. И рассыпается к моменту, когда Рашид Мусаевич прощается и уходит. Я в упор смотрю на своего собеседника. Мне кажется, это была какая-то специальная психологическая атака. Через несколько часов пойму – ошибалась.


С УХОДОМ БЕЛЬГЕРА Я ОСТАЛСЯ ОДИН

Ахматова: Ермек, я начну с личного вопроса. Два последних раза я видела вас на похоронах Герольда Бельгера и на премьере вашего последнего фильма «Кенже». И оба раза вы были примерно одинаковым – потухший взгляд, усталость. Вы не отошли еще от этой смерти?

Турсунов: (молчит) Честно говоря, нет.

Ахматова: То есть, сейчас вам тяжело об этом говорить?

Турсунов: Я могу об этом говорить. Но мне нелегко. Об этом говорить.

Ахматова: Вы можете меня остановить в какой-то момент…

Турсунов: Я – взрослый мальчик.

Ахматова: Кого вы потеряли с его уходом? Вы много писали о том, кого потеряли все мы, казахстанцы, интеллигенция. Вы лично кого потеряли?

Турсунов: (Пауза) Будет банально. Глупо. Или слишком пафосно, что я больше всего ненавижу. Как тебе сказать? У человека не может быть много друзей. У верующего человека – один духовник, к которому ходишь исповедоваться. Исповедоваться тоже не каждый день ходишь. Не каждый день идешь в горы - просто походить. Не каждый день остаешься один на один с собой. Это такие состояния, когда ты вроде бы один на один с собой, но с кем-то рядом. Таких людей не бывает много. Это больше, чем друг, больше чем брат, больше, чем отец, духовник, священник. Человек – просто часть тебя. Ты же не можешь сказать: «Я люблю свою руку или голову». Это – часть тебя. Есть такое понятие – фантомная боль. Это мне фронтовики рассказывали – руку оторвет, а потом такое ощущение, будто она заживает и чешется между пальцами. Хочется почесать, а руки-то нет... Я в «сотке» еще не стер телефонные номера. Иногда ловишь себя на мысли – хочется позвонить, походить возле памятника Чокану Валиханову. Этого не расскажешь…

А когда уже надежды нет, никто не спасает, остается только время. Время. Его очень мало еще прошло, еще не заросло, но уже можешь об этом думать, мыслить. Начинаешь понимать, сколько ты потерял. Тогда, конечно, становится не по себе. Дышится по-другому, ходится по-другому, и мир другой. С чем сравнить-то… Космонавты годами в Космосе летают, а потом одного из них – вызвали на землю. И ты один в этом космическом корабле остался, и тут это непонятное пространство. И эхо. Понимаешь, эхо. Один на один с собой. Я ведь уже тоже в таком возрасте, когда от многих вещей освобождаешься – раньше были какие-то честолюбивые планы, а сейчас вопросы самоутверждения уже не стоят.

Ахматова: Вы как-то мне сказали, что вы по жизни – одиночка. С этой утратой вы пересмотрели свое отношение к одиночеству?

Турсунов: Оно еще больше обострилось. Краеугольным камнем нашего с ним общения было взаимное одиночество. Он был очень одиноким человеком. Парадокс в чем? Его очень казахи любят. Любили… Вообще, его люди любили. Он же не обделен всеобщим принятием…

Ахматова: Признанием…

Турсунов: Да. Он же был в атмосфере всеобщего обожания. Но оно нисколько не могло повлиять на тот факт, что он с семи лет – в чужой среде, которая со временем становится родной. Но, насколько бы он не «оказашился», есть генетическая память. А он был, знаешь, такой абсолютно казакпайский дед: у него все замашки, даже в быту – казахские, я его потому мамбетом и называл – абсолютный мамбет! (Улыбается) Но вот гены… это же не переделать.

А он и в Германии – уже не немец, и среди казахов – не казах. И какой он, к черту, русский? И эта биполярность – и не туда, и не сюда, и вроде бы душой он казах, а казахи не воспринимали его все равно стопроцентно. Казахи и казахов-то не до конца воспринимают. Там своя байда. И вот это ощущение «свой среди чужих, чужой среди своих», оно, конечно, угнетает. Плюс еще эта нога долбаная, с костылями все время, болячки…

Но люди того поколения – они другие. У меня и мастер был такой – Валерий Семенович Фрид. Люди, которые сейчас уходят - гвозди бы из таких делать! - уносят с собой эпоху. Уходит не просто человек, уходит мироощущение - такого не будет больше. Остается наше нынешнее дешевое время. Потому еще и обостряются все чувства – они ушли, а вместе с ними благородство и воинский дух. А сейчас – суррогат, американизация. «Быть успешным, не сдаваться!» – полная эта фигня. Картонные лозунги, за которыми нет ничего. А эти люди жили без лозунгов…. Эти два инсульта и пять инфарктов… И улыбается, знаешь, улыбается! Сидит, хихикает. Да это не передать… Я еще тогда говорил этим казахам-придуркам - вот он уйдет, и все взвоете!

У нас интеллигентская среда – и так очень зыбкая, а сейчас там образовалась черная дыра. Туда - все: и совесть, и достоинство, и честь, как в прорву уходят. Аксакал же это не человек преклонного возраста, аксакал — это морально-нравственный кодекс. А все это туда кануло. На смену приходит всякий мусор, облепленный орденами и медалями. Все теряется, размывается. Я это все осознаю, я же нахожусь там, условно говоря, но при этом, я в стороне от этого, не кучкуюсь ни с кем, в союзах не состою. А знаешь, что главное? Уходит подлинность. Есть настоящее, а есть подделка. Настоящего в нашей жизни стало мало.

Ахматова: Остался эрзац?

Турсунов: Да, причем все так. Якобы литература, якобы кино, якобы театр... якобы жизнь. Якобы! А подлинных людей нет. Знаешь, когда я это понял? Должна была быть премьера какой-то из моих картин, нужно было заполнить пригласительные, мне дают листок, написать, кого лично я могу позвать. Я взял лист бумаги. Написал всего три фамилии.

Ахматова: Бельгер…

Турсунов: Ауэзов (Мурат - V), Сатимжан Санбаев (писатель - V). Представляешь… Три.

Ахматова: Больше некого?

Турсунов: Больше никого не могу! Это же кошмар! Вот тогда у меня случилась оторопь – я не то, что в сотке перелистал всех, я потянулся к старым блокнотам, помнишь же, раньше записывали номера… А все люди, которых я хотел бы видеть, которых я ценил, к которым я отношусь, как к личностям, как к носителям духа, ушли они. Теперь там всего один человек. А я помню времена еще – издается новая книга, ты ее презентуешь, составляешь списки и не знаешь, как некоторых отшить, чтобы завтра он не обиделся.

Ахматова: Ермек, я грубо спрошу. Они умирают или еще и предают?

Турсунов: Вот правильно… Многие умерли. (Молчит) Калтай Мухамеджанов (писатель, сценарист – V), Морис Давыдович Симашко (писатель - V), Жарыскан Абдрашов (поэт, его сын – Рустем Абдрашов, режиссер киноэпопеи «Путь Лидера» - V), Баккожа Мукай (писатель, драматург – V), Тельман Жанузаков (писатель, переводчик - V)… Ты знаешь, у меня пальцев не хватит. Просто так получилось, что я с ними общался, когда был молодой. Но я понимал, с кем я имею дело. А когда я стал не таким молодым, их уже не стало. В основном – умерли. Но были и те, которые… ну, не то, чтобы предали… Ну, вот Олжас (Сулейменов - V), ну, я не могу сказать, что он предатель. Но просто это уже не то общение, которое было.

Ахматова: Я не имела в виду, что конкретно вас предали. Кодекс какой-то, что ли…

Турсунов: Да-да-да! Кодекс! Раньше кодекс был не писанный такой. Рыцарский… Что ли.

Ахматова: Пацанский?

Турсунов: Пацанский, да! Па-ца-а-а-нский (Улыбается). Об этом вслух не говорят, но он всегда присутствует этот свод правил. Это такой, знаешь, закрытый Орден, где люди собираются не потому, что их кто-то наградил. Они просто входят в этот Орден. Их принимают. Как своего. Так, наверное, волки зимой в стаи собираются и обнюхивают друг друга: этот с нами, этот – не с нами. (Смеется) Грубо я так сравнил, но похоже. И вот те, кто внутри Ордена был, их уже нет, а люди там были не понторезы. Каждый что-то делал, каждый из себя что-то представлял. Сейчас же все делается на продажу. Все твои достижения на продажу. Даже некоторые твои косяки – и то на продажу. Какое-то проститутское абсолютно время, понимаешь, мораль - шалавистая какая-то. Все, что у тебя есть, все, что накопил – хорошего ли, плохого, все надо выставить, чтобы тебя… лайкнули! Эти люди не нуждались в этом, это совершенно другая какая-то шкала ценностная. Была. Там и шкалы собственно и не было. Все было просто – люди настоящие и люди ненастоящие. Все. Я не говорю, что в то время не было подонков. Были всегда, просто процентное соотношение было не такое катастрофическое, как сейчас. Поэтому я тебе говорю: да, лицо у меня принимает в последнее время одно и то же выражение – и на свадьбах, и на похоронах. Внутри сидит какой-то дозиметр, а он показывает одно и то же. Я оценки для себя все выставил – никогда не забываю, где я живу, с кем я живу. Но я не пессимист… Нет.

Ахматова: Вы сейчас с таким лицом скорбным это сказали.

Турсунов: Я просто даю этому оценку, осознаю все, это такое осознание висельника, но меня ж не завтра повесят. Это тебе объявили смертный приговор, но ты будешь жить еще какое-то время в приличной тюрьме. Ты можешь писать. Что-то делать…

Ахматова: До введения моратория на смертную казнь в Казахстане, приговоренный не знал, когда его расстреляют. В камере «смертников» знали – каждый четверг за кем-то приходят. А за кем именно – до последнего непонятно…

Турсунова: Да? Но не то, чтобы я прямо с таким фатальным отношением. Есть дело. Есть вещи, которые тебя еще тут держат. Но поговорить не с кем. Вот Рашид есть (Нугманов - V). Это такие штучные люди. Их очень мало. Это – да, ощущается. Я же не пойду сейчас на съезд Нур Отана искать единомышленников…

МЕНЯ ВСЕ ВРЕМЯ ПРОТИВОПОСТАВЛЯЮТ ЦЫГАНСКОМУ ТАБОРУ

Ахматова: Образ казахоязычного старика-немца Гер-ага в фильме «Кенже» когда появился?

Турсунов: Есть вещи, которые в тебе всегда были. Во всех фильмах, всех сценариях, которые я пишу, все немцы – Герольды. Вот я писал сценарий «Поздняя любовь», когда этого несчастного Депардье в первый раз в Казахстан привезли. Дурака.

Ахматова: Почему дурака-то?

Турсунов: Не дурак разве? Так вот, у нас с Сергеем Азимовым была задумка снять фильм «Поздняя любовь». Я писал сценарий, там был немец, старый немец, который жил среди казахов. И он был Герольд, Гер-ага, так и остался. А Азимов сказал, давай, мол, привезем Депардье. Какой из Депардье немец? Из-за этого началась у нас заруба. В итоге я не стал в этом фильме участвовать. Еще в каких-то моих произведениях есть Гер-ага, это даже не обсуждается, это сидит в подкорке. Если старый немец, то Герольд. Вообще, если немец – Герольд. (Улыбается)

Ахматова: Давайте про «Кенже» поговорим... Я вынуждена сейчас быть честна, хоть и неприятные вещи буду говорить.

Турсунов: Давай. «Вынуждена»… Желательно быть честной. Я же тебе не вру.

Ахматова: Я прочитала несколько рецензий. Все говорят, что фильмы ваши градированы по нисходящей, если тут эта градация уместна. Кто-то после «Кенже» написал, что рано вас отлили в бронзе.

Турсунов: А чо, меня отлили в бронзе?

Ахматова: Ну, в общем да.

Турсунов: (Смеется)

Ахматова: Короче говоря, фильм, пишут, не получился. Если ваш первый фильм «Келин» все больше на Левом берегу критиковали, и многие понимали – «хорошие сапоги, надо брать», то «Кенже» в Алматы ругают. А меня на пресс-конференции зацепила ваша фраза о том, что фильм сделан на потребу неискушенного зрителя.

Турсунов: Не на потребу.

Ахматова: Я записала.

Турсунов: Ты или не так поняла, или я не так выразился.

Ахматова: Ну, в конце вы сказали, что хотите нашу молодежь на чем-то хорошем воспитывать.

Турсунов: Смотри. То, что меня критикуют, то, что я не оправдываю чьих-то надежд, я к этому так привык… Я честно тебе говорю: я одинаково воспринимаю, когда меня хвалят, возносят до небес, и когда затаптывают в грязь. Со временем выработалось. Знаешь, почему? Не потому что я, как ты сказала, в бронзе. А потому что я - очень адекватен.

Ахматова: По отношению к себе?

Турсунов: Да. Я очень трезво к себе отношусь. Я знаю, на что я способен, чего я стою и чего я делать не могу, чего мне не дано. Это - во-первых. Во-вторых, та школа, которую я прошел – старая школа серьезного профессионального кино. Это те люди, на которых держался советский кинематограф, а советское кино – не самое плохое было. Мастера, которые меня учили – это серьезный список: там и Рязанов, там и Митта, там и Мотыль, Мамардашвили, Михалков, Фрид, Мережко. И их мастерами были – Каплер, Довженко…

Я допускаю, более того, уверен: не все мне удается. Но задачи ведь не стоит – понравиться кому-то. Задача главная – выразить то, что ты думаешь, то, что ты чувствуешь.

Ахматова: Вы, когда этот фильм снимали, шли с собою на какие-то компромиссы?

Турсунов: Нет. Я никогда не иду с собой на компромиссы – это да.

Ахматова: Все ли удалось, что задумали?

Турсунов: Нет. Конечно, нет. Нет ни одной моей картины, книги, статьи, в которой бы удалось все. Это я тебе абсолютно трезво говорю.

Ахматова: Есть ваша любимая картина у вас?

Турсунов: Нет.

Ахматова: Ко всем одинаково относитесь?

Турсунов: Конечно. Это ведь не работа. Это ты часть себя отдаешь – в каждый фильм кусок отломил, положил. Как ежик. Он весь в иголках, а к старости – весь как мячик, иголки осыпались. А что касается того, чтобы меня оценивать – я это не для оценок делаю… Я не нуждаюсь в том, чтобы меня похлопали по плечу. Боже ты мой, этих задач давно не стоит. Оскар заработать… Нет. Смысл в другом.

Ахматова: И даже Оскар не важен?

Турсунов: Нет! Я тебе честно говорю.

Ахматова: То есть, когда вы были в шорт-листе не было волнения, предвкушения – а вдруг, а если?

Турсунов: Нет. Я сам удивился. Даже злился на себя.

Ахматова: Вы не кокетничаете, Ермек?

Турсунов: Абсолютно. Честно, Зарин. Мне настолько сейчас по хрену. Я наоборот, ненавижу, все эти фестивали, на них ездил Тогузаков (Ерболат, исполнитель главной роли в фильме «Шал» - V). Я отправлял его – он собирал все эти орехоколы по миру, что-то там давали. Мне все это настолько неважно… Во-первых, отнимает очень много времени. Во-вторых, я ненавижу самолеты. В-третьих, я не пью – там надо ходить, улыбаться. Я ненавижу костюмы, смокинги. Я находился – вот! Был период - тащился, ждал, выйти на сцену, заготовленная речь – спасибо маме, спасибо папе. Был период, да. А потом как отрезало. У меня в шкафах пылятся все эти награды. В одно время я мимо ходил, бросал взгляды… Ярмарка тщеславия, такая, знаешь.

Ахматова: Силен де…

Турсунов: Ай да Пушкин… А потом я когда сам назаседался в жюри многих конкурсов, я понял, как это работает, везде есть человеческий фактор, многое на уровне «понравилось – не понравилось». Сейчас настолько все потеряло цену, даже сам Оскар, в конце концов, за всем этим стоят реальные люди. Каким бы полубогом не были, тебя оценивают люди. А мне не важна уже человеческая оценка.

Ахматова: А чья вам важна?

Турсунов: Своя собственная. Чтобы я оглянулся и сказал, зря я копил или не зря.

Ахматова: А не это ли показатель вашего отношения к себе? Никто, кроме вас, не имеет права вас оценивать.

Турсунов: Не-е-ет, право оценивать имеют все. Но самую главную оценку я ставлю себе сам. Я тебе еще раз говорю – я очень спокоен по отношению к себе. Я знаю, какая картина, чего стоит. Я знаю, что «Кенже» – это далеко не шедевр, но это очень крепкая профессиональная работа.

Ахматова: Ну, может быть , 10 лет назад был бы прорыв. Но там, что? Операторская работа. Какие-то фишки. Главного героя убивают в ресторане «Алаша», отрезанное ухо приносят в Villa del Fiori.

Турсунов: Она и так, эта картина, задержалась – ее делали три года. Я закончил ее год назад. Она пролежала из-за того, что мы имеем дело с Казахфильмом. Это не самый лучший партнер.

Ахматова: Это какие-то политические проволочки?

Турсунов: Да там просто, то чего-то не хватало, то денег не было, то люди менялись…

Ахматова: Бардак?

Турсунов: Бардак. Да это болото, чего об этом сто раз говорить. Во мне нет никакого высокомерия, я очень спокоен. У меня есть сильное, в последнее время это усилилось, сомнение по поводу критической мысли в нашем кино. Особенно после того, как недавно прошел этот кинофорум кинокритиков, сборище это, где раздавали призы таким фильмам, как «Келинка Сабина». Междусобойчик прошел. Я очень уважаю Олега Борецкого, моя близкая подруга – Гульнара Абикеева, и мне совершенно… Как сказать тебе. Если они считают, что то, что они оценивают – это кино, то ладно. Наверное, там есть действительно что-то, заслуживающее внимания… Могут подумать, что меня обделили, да? (Смеется)

Ахматова: Вот если бы наградили, вы бы об этом так же рассуждали?

Турсунов: Я тебе скажу… Очень много каких-то происходит… фестивалей с призами и наградами. Галым Байтук что-то там делает… Премию. «Народный любимец»? Я туда даже не хожу. Это, конечно, все приятно, но, понимаешь, я не вижу смысла в этом. Я же ни с кем не соревнуюсь. Это очень неправильно. У меня есть личный список из 200 картин, которые я вечно пересматриваю, но нельзя это оценивать. Это не оценивается. Настоящее кино. А то, что они раздают там. Во-первых, надо понимать, что 90 процентов – это просто не кино. Это что-то другое. Там Кайрат Нуртас снял про себя… кино

Ахматова: А вы посмотрели?

Турсунов: Пять минут посмотрел. Меня на все, что тут снимают, максимум только на пять минут и хватает. На все эти «коктейли для звезды». Сейчас же вся попса пошла. Все друг друга снимают, все друг друга награждают, вся эта тусовка – очень дружная, очень ершистая, очень воинственная. Плохо, что серьезные критики оценивают это. Ребята, это не кино! У меня старая школа, я не могу это воспринимать как кино. Это опять же суррогат, подмена. Померанцев – мэтр, никаких проблем, преклоняюсь, а все остальное – это просто тусня какая-то. Это – смешно. Во-первых, я бы туда не пошел. Я за эти 10 лет ни разу не участвовал в кинофестивале «Евразия». К тому же, это даже проводится очень… плохо. По-колхозному проводится, провинциально. Я не хожу туда, не принимаю эти призы, мне их через кого-то там передают. Зачем их собирать? Я не кокетничаю, Зарин. Это все настолько дешево… «Шал» и «Келин» объездили весь мир. Я ездил только в Америку. Все. Я не считаю для себя важным ездить куда-то, рисоваться, ходить по этим дорожкам, я себя заставляю иногда куда-то пойти от безысходности. Меня даже саму премьеру провести – ломы.

Ахматова: Но надо?

Турсунов: Ну… Есть группа. Есть вообще вопросы этики…

Ахматова: Зайцева (Ольга, российская актриса, сыгравшая в фильме «Кенже» - V) красивое платье привезла.

Турсунов: Да, надо поблагодарить людей. Я по натуре - очень замкнутый, закрытый человек, я очень избирательно встречаюсь с журналистами. Почти ни с кем не встречаюсь, понимаешь? Есть вот Вадик Борейко – все. Это же правда. Я - очень тихий и закрытый, меня просто выталкивают постоянно куда-то…

Ахматова: Под софиты.

Турсунов: Под софиты. И почему-то я противопоставляюсь все время цыганскому этому табору…

Ахматова: А вот этой вот фразой вы сейчас себя сами не противопоставили?

Турсунов: Ну, это цыганский табор – абсолютно!

МОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ – СПЛОШНАЯ ПРОВОКАЦИЯ

Ахматова: Ермек, а как у вас складываются отношения с «Казахфильмом»? Я просто расскажу для читателей. Когда был показ «Кенже» для журналистов, за столом сидели вы, продюсер, два актера и Дидар Амантай от «Казахфильма». Вы говорите в какой-то момент всем этим журналистам, которые, скажем прямо, не блистали вопросами…

Турсунов: Вот, блин, скажи теперь, зачем мне с ними встречаться? Все эти встречи меня раздражают. «Ваши творческие планы?», «А какой бюджет»? Какая на хрен разница тебе, какой бюджет картины, что для тебя это меняет? Тупейший вопрос.

Ахматова: Продолжу. Я понимаю вашу непростую ситуацию, ваши отношения с «Казахфильмом», где понимают, что не могут вас исключить и надо с вами как-то выстраивать отношения…

Турсунов: (Смеется)

Ахматова: И вы говорите: «Картина «Кенже» - она, в том, числе и о наших выборах, и о Жанаозене». Ну, если прямую киноцитату брать – там брат стреляет в брата. Я в этот момент смотрю на Дидара Амантая, который меняется в лице. Вы зачем это делаете? Провоцируете? Вам настолько все равно, что вы не боитесь все эти отношения потерять. Или же вы четко понимаете, что вы «Казахфильму» нужнее, чем он вам?

Турсунов: Ты знаешь, вообще мое существование – сплошная провокация. Я все больше к этому склоняюсь. Существование Бельгера было большой провокацией. В какой-то момент активное существование Мурата Ауэзова было большой провокацией. Молодой Сулейменов – сплошная провокация…. Так ведь получается. Не то, чтобы я вызов бросаю, на хрен мне это надо. Мне работать надо. Мне нужна спокойная жизнь. Быть изгоем – зачем это? Но сама ситуация, в которую я попал, она заставляет меня становиться как-то полубоком, понимаешь? Меня пытаются как-то в ряд поставить, в анфас. Мне так неудобно! Дискомфортно. Это похоже на мои отношения с моим костюмом. Я очень редко надеваю костюм. У меня есть один костюм. Я его купил в 89-м году, он уже три раза входил в моду за это время.

Ахматова: А где купили?

Турсунов: Хм. Ну, в Берлине. С Алимом Сабитовым (актер, художник-постановщик - V), он мне сказал – этот костюм тебе пойдет. У него есть вкус. Я купил.

Ахматова: Серьезно? Так уж прям именно этот костюм надеваете по случаю до сих пор?

Турсунов: Да. У меня есть разные сорочки и несколько галстуков – есть похоронные галстуки, и есть свадебные. И вот эти отношения с моим костюмом – он все время новый, но я его надеваю, как неизбежное зло, надо втиснуться и походить. Ну, день я вытерплю. А дальше что? Что себе врать - у меня другая природа. Я всю жизнь – в спорте, я вот как сейчас пришел, так и хожу. Это такой образ жизни, форма мышления. Это не поза, б***, как это объяснить?! Я такой просто. А вот если бы я подстраивался, это бы тогда выглядело искусственно. Тогда бы было как-то не так. А что касается твоего вопроса, любое кино – это политика, начнем с этого. Самое хреновое кино – это тоже политика, это - проявление хреновой политики. Но когда «Шал» расшифровывали, как…

Ахматова: Шал – это Назарбаев? (Смеется)

Турсунов: Ну, ты ж сама все понимаешь. Причем умные люди это говорили, шал – это Назарбаев, бараны – это люди, а ягненок – это Турсунов. Представляешь? А когда смотрели «Келин» – самый главный пафос всех споров был в чем? Особенно в казахской прессе – казахи произошли не от козы! Зачем мальчик отодрал козу? То есть, вся критическая мысль сводится к этому… даже в Астане мы провели пресс-конференцию больше половины прессы написали о том, что Турсунов вырезал сцену с изнасилованием Зайцевой. Почему он ее вырезал? (Смеется)

Ахматова: А я не знала, что Турсунов вырезал такую сцену!

Турсунов: Вот. А он вырезал. Когда я понимаю, каков будет уровень дискуссии — я сознательно этой дискуссии избегаю. Потому что мне с одной стороны это оскорбительно. С другой – я не удержусь от смеха, я начну ржать просто-напросто. А ты говоришь, почему я не хожу на вручения этих призов. Во-первых, я еще не потерял уважение к себе…

Ахматова: Ну, с другой стороны, Ермек, это же тоже может быть обидно тем людям, которые ваши слова прочитают. Хорошо, пусть они не могут судить как кинокритики, но они имеют право высказаться, как зрители. Вы же снимаете кино не только для того, чтобы сказать то, что вы хотите. Вы же это кому-то хотите сказать! Оно же не лежит на полках десятилетиями, как «Белое солнце пустыни». Каждый человек, который посмотрел ваш фильм, он не только критик, который собирает дурацкие фестивали, не только человек, который пишет плохое о ваших фильмах, просто потому, что хочет отличаться от всех остальных, это же зритель, который пошел в кино и потратил 90 минут своей жизни. А я вот избирательна к фильмам и всегда понимаю – я сейчас отдам часть своей жизни этому режиссеру – вкладывать ее туда или нет? И вот человек сделал выбор в вашу пользу, посмотрел. Неужели таки люди не имеют право?

Турсунов: Вот они имеют право. Понимаешь, публика – очень разная, а моей публики – меньшинство. Я это осознаю. Я на них и работаю, не на тех, которые видят в шале Назарбаева. Понимаешь? Потому что есть 10 человек, им покажешь фильм - будет 10 разных мнений, но мнение одного мне всегда очень важно, и я разговариваю с ним, я вступаю в диалог с ним. Я уважаю своего зрителя. Я не считаю, что он - быдло…. Наурыз был. Четыре дня праздников. Как же я ненавижу эти праздники! Я невольно включил телевизор – там по всем каналам пел этот несчастный Кайрат Нуртас. Полные залы! Уровень деградации общества, полная безвкусица, этот казакпайский той – он уже на большой сцене.

Ахматова: Ну, он давно там.

Турсунов: Давно там. Уровень сегодняшнего зрителя, слушателя, читателя, не позволяет мне вступать с ними в диалог и тем более, выслушивать их суждения.

Ахматова: Вы - сноб?

Турсунов: Я не сноб! Какой же я сноб! Я почему снял «Кенже»? Я опустился на их уровень. Ребята, вы же любите, когда стреляют? Я разговариваю с вами на вашем языке. Но я же пропихиваю вам свои мысли, но на вашем языке.

Ахматова: И что вы думаете…

Турсунов: Да подожди! Я же не прихожу такой на этот концерт, когда Кайрат Нуртас поет. Нету такого, что в перерыве выходит Турсунов и пока Нуртас переодевается, начинает Петрарку декламировать. Понимаешь? Я в перерыве, когда Кайрат Нуртас пошел в туалет пописать, выхожу и разговариваю с этой публикой на ее языке. Но я говорю о другом, не о том, о чем он поет. Я говорю о своем. Ребята…

Ахматова: Ну, никто же не будет там между строк читать ваши послания. Они увидели в фильме красивую женщину, красивую жизнь, тачки, да господи…

Турсунов: Нет…

Ахматова: Спросите, выйдите к этим людям в зал и спросите.

Турсунов: Нет, я тебе говорю.

Ахматова: Хорошо. Если брать ваши прямые цитаты из фильма, совсем примитивно разложить. Вы там говорите красивыми планами: «Если ты будешь киллером, тебя убьют, а твой сын останется». Предельно понятно объясняете. Но это же не мешало людям косить под героев «Бригады» столько лет назад.

Турсунов: Подожди… Картина «Кенже» нашпигована киноцитатами.

Ахматова: Именно.

Турсунов: Я это делал намеренно. С фигой в кармане! С ухмылкой. Дураки! Я же над этим всем балдел, я к этим вещам (вот тут можно сказать, что подходил по-снобски). Вы хотите Тарантино? Нате вам Тарантино! Хотите Гая Ричи – вот он! Лег-ко!

Ахматова: У меня весь фильм был только один вопрос: зачем? Скажите, нафига?

Турсунов: Я над этим всем балдел – ребята, вас прикормили на всю эту хрень, получите! Но в промежутках мы что видим? Старик в фильме говорит какие-то важные вещи. Мальчик – единственный человек, у которого есть имя в картине.

Ахматова: Да, остальные – безымянные номера.

Турсунов: Мальчик Болат. Поймет кто-нибудь? Болат. Онымен не болады? Что с ним будет? Вот он пошел… На хрен городить это все было, спросишь? Только может, ради одного этого кадра стоило. Финального. Куда он идет и что с ним будет?..

Ахматова: Я просто для читателей поясню. Фильм заканчивается так - мальчик идет по дороге. Уходит в большую жизнь. Снято красиво.

Турсунов: Да. Маленький человек на большой дороге, у которого есть имя. Я же говорю – мы просрали свое время, у нас даже имен уже нет - после нас останутся только таблички с номерами. Идиоты! Мы даже не знаем, где нас похоронят. Поэтому там есть (Ермек театрально произносит следующую фразу с выражением и паузами - V) ғлубокий философскай мэссэдж! Он расказан на самом примитивном сегодняшнем я-зы-ке…

ДАВАЙТЕ ВЫЙДЕМ С КОНЦЕРТА КАЙРАТА НУРТАСА!

Ахматова: Вот вы сами баловали публику…

Турсунов: Вот!

Ахматова: А потом переходите на примитивный и сегодняший язык и хотите, чтобы вас поняли.

Турсунов: Ребята. Потерпите до осени, и я снова к вам приду!

Ахматова: С чем?

Турсунов: Там тот же самый Турсунов, который будет вас грузить по полной! Я закончил картину «Жат», кстати, лично я еще никому об этом не говорил. И там снова увидят того Турсунова, который в позе Будды сидит и медитирует. Все мимо ходят - получилось-не получилось? Какого он тут сидит? Почему я говорил, что я обманул зрителя? Все привыкли - он сейчас начнет грузить. А нет! Наоборот! Я к вам спустился с гор, со своей медитации, выйдя из нирваны, пришел и сказал: «Чо тут? Стреляют? - А давай! Убивают? Давай-давай!» На вашем языке, но я-то сказал свое. Потому что «Келин» вы еще не поймете. «Шал» - ну ладно, половина поймет. Ну, не все… Кто там писал, что шал - это Назарбаев. По-моему, это даже Салима Дуйсекова была. Я ее, кстати, очень уважаю - великолепное перо, но блин, мышление, конечно, я не ожидал…

Вот эти все люди… Это - очень умные ребята. Я не хочу уже давно переходить на личности. Но я говорю тебе в общем, на каком уровне сегодняшняя мысль. Я отдаю себе отчет - я же 12 лет мотался по этому миру, где только не жил. Четко знаю, где – что, где какой уровень мышления. И нашу провинцию, наше болото я совершенно четко осознаю, но я же хочу все это как-то встряхнуть. Давайте мы выйдем с этого концерта Кайрата Нуртаса! Я не призываю толпами ходить на классическую музыку, но, б**, ну, не надо это слушать, не надо это боготворить, это не то. Это - говно! Вы не можете отличить что ли говно от чего-то приличного? У образованного человека фильтры должны быть! Нет же фильтров! Говно это в порах! Вон сидят на улице - плюют на асфальт, весь асфальт оплевали - это вся публика Кайрата Нуртаса. Это все очень взаимосвязано, понимаешь? Ты говоришь - призы. Нахрен мне призы, если я хожу по оплеванным улицам?! Мне надо, чтобы они не плевали, а я ведь знал этих людей, которые не плевали! У нас уже Назарбаев говорит - не плюйте! А они будут плевать.

Все это взаимосвязано, поэтому я и говорю - это кино политическое! Это драма в рамках экшна, это снято очень профессионально, там работала сумасшедшая бригада, очень сильная… А то, что где-то это примитивно, так все привыкли, что я такой высоколобый, а тут я вышел со стрелялками - все охренели. «И он туда же?» Да не я туда же! Это я к вам пришел. В шахматы не умеешь? А давай в шашки поиграем! В «чапаева»! Давай в «чапаева»! Я тут с вами в «чапаева» поиграл, но у вас должно, блин, остаться послевкусие - что-то не то!

Ахматова: А еще есть мнение, что вы столько лет противостояли системе и «Казахфильму», что не заметили, как стали ее частью…

Турсунов: (Смеется ) Пускай так. Оставь!

Ахматова: Ну, я вам пересказываю, вы же вряд ли это читаете.

Турсунов: Да я и не умею в этом интернете, но да, смешно.

«КАЗАХСКОЕ ХАНСТВО» СНИМАЮТ РАДИ ГАЛОЧКИ

Ахматова: Мы ушли от Казахфильма. Так как у вас с ними отношения?

Турсунов: Хреново! Меня хотели запихать в это «Казахское ханство»… Ну, в общем.

Ахматова: Пошли мы недавно к Рустему Абдрашову. Он тоже нам не ответил по поводу вашего участия, сказал, что сам готовится к производству сериала, идите, мол, к Ермеку, спросите. Пришла. Будете снимать?

Турсунов: Нет. Я и с самого начала говорил, что я не собираюсь это снимать.

Ахматова: Почему? Вот вам еще один инструмент в рамках кино, на которое всех будут загонять, которое покажут в «прайм» 16-го декабря на всех телеканалах страны, вы можете туда еще что-то вложить, на «их» языке.

Турсунов: Вот ты сама говоришь, сама же балдеешь, правда? Потому что ты не представляешь меня там. Так ведь?

Ахматова: Ну, вот когда на пресс-конференции «Казахфильма» сообщили об этом…

Турсунов: Все охренели?

Ахматова: Нет. Я не скажу за всех, но ведь вам до вечера никто не позвонил переспросить. Я вам позвонила уже к концу дня. А ведь ни у кого не возникло мысли. Коллеги говорят: «Ну, что же… Ему тоже надо как-то жить…»

Турсунов: Серьезно? (Смеется)

Ахматова: Да.

Турсунов: Да уж. Я тебе расскажу, как было. Все было банально. Пришел Бахыт Каирбеков (30 января возглавил киностудию «Казахфильм» - V). Он по жизни мой кент близкий - очень порядочный, интеллигентнейший человек. Он говорит, давай, де, что-нибудь делай. Да я сам к нему за этим пришел. Говорю: «Бахыт, ты же новый человек, чем тебе помочь?» Он говорит: «Вот есть 550 лет ханству». Я спросил, кто там снимает? Он говорит - Рустик. Я сказал, пусть работает, причем тут я? Бахыт отвечает, что не нужно, чтобы все 10 серий снимал Рустик, часть должны снимать другие, потому что там чисто производственно не успеет.

Ахматова: Да, он сильно торопится.

Турсунов: А я говорю Бахыту, всему руководству, которое там собралось: «Ребята, проект запущен криво, так не бывает».

Ахматова: Почему криво? Времени мало?

Турсунов: Потому что женщина должна быть беременной 9 месяцев, она не может родить за три.

Ахматова: Нет, ну, недоноски тоже случаются.

Турсунов: Ну, если вам нужен недоносок - пожалуйста, но без меня.

Ахматова: То есть, вас смутили только сроки?

Турсунов: Сроки - первое. Второе - цели. И форма.

Ахматова: Сериал?

Турсунов: Да.

Ахматова: То есть, в принципе вы не против по госзаказу снять такую картину, если бы вам дали два года, бюджет и монополию на съемки?

Турсунов: «Ханство»? Смотри. Тут надо опять же понимать: я никогда себя не заставляю, я не датский режиссер и не заказной. Я встречаюсь с инвестором, и даже если это государство, нас должен греть проект! А тут все очень криво запускалось – президент сказал надо делать, из министерства поступило распоряжение… Это – правда отличная тема! Вот такая! Но к ней нельзя так относиться - поверхностно, формально, ради галочки. Это - самое важное. А сейчас у меня ощущение, что это ради галочки делается - это я тебе сюда говорю (показывает на диктофон - V). Потому что нельзя в такие сроки делать такие вещи.

Ахматова: Абдрашов же взялся.

Турсунов: Плевать. Про него я вообще ничего не хочу говорить, я был очень близок с его отцом.

Ахматова: Поэтом.

Турсунов: Поэтом, человеком, тоже, кстати, из тех – из настоящих. И когда Рустик был молодым режиссером, я ему сильно помогал. Во что это вылилось сейчас я про это не хочу распространяться… И вот пока переговоры шли в этом ракурсе: «Ребят, так нельзя, не успеем, продлите сроки, но я не буду режиссером и автором сценария, я могу предоставить только свою студию».

Ахматова: Для монтажа?

Турсунов: Да, монтаж - ради бога, чем смогу, Бахыт, помогу - об этом шла речь. А потом вышел Рустик и ка-а-а-к залепил – Турсунов с нами!

Ахматова: А вы потом с ними как-то коммуницировали?

Турсунов: Я потом опупел, говорю Бахыту: «Вы совсем охренели»? Бахыт потом извинялся… Зачем его извинения? Просто ушла кривая информация - и в итоге чем это кончилось? Я в этом вообще никак не хочу участвовать теперь. Я проекту желаю всяческих успехов, но как производственник, как профессионал, в конце концов, я сильно уверен - это делается не так. Тем более, такая святая тема. Я где-то говорил (опять переврали мои слова), нельзя к этому так подходить. Вышел сериал про Куляш Байсеитову, про Бауыржана Момыш-улы. Ну нельзя так делать! Ты понимаешь? Это имена такие, нельзя на них спекулировать… Вот у меня тема жизни - Бейбарс. Я не берусь за нее, только потому, что я считаю, что я еще не готов.

Ахматова: Вот когда уже? Есть планы?

Турсунов: Конечно есть! Ответ: тогда, когда звезды встанут, потому что я не могу ставить лошадь позади телеги. Понимаешь? Самое важное - отношение. Зарин, я обещал, я не буду лезть в твой материал, но ты пойми - отношение… Отрази это. Если ты приступаешь к теме, если болеешь, это не для галочки… И тут не в деньгах. Нельзя делать такие скороспелые тупейшие сериалы про такие личности - мы тем самым унижаем память этих людей.

Ахматова: Зато все посмотрели.

Турсунов: В том-то и дело.

Ахматова: Все обсудили, кто-то даже книгу возьмет и прочитает.

Турсунов: Это судьбы. Это драмы. Нельзя снимать лишь верхний слой и на этом спекулировать. Ты должен через себя это пропустить. Помнишь, Платонов, когда дворником работал во время войны. И по талонам получал дополнительное питание. И тут мимо кто-то более успешный идет: «Пишете? Мы же писатели!» - «Да, пишу, только вы пишете чернилами, а я - кровью». Разница! А у нас даже не чернилами, у нас водой пишут. И я вдруг - враг. Да не враг я! Я не хочу формально, если хочешь формально, иди вон такую фигню, как «Осторожно, корова!» снимай. Можешь свое честолюбие расчесать вдоль и поперек. А такие вещи - очень точечно, очень осторожно. И главное, вопрос-то себе задай – можешь это делать или нет. Я историей мамлюков занимаюсь сколько лет! Я жил в арабских странах, я все по песчинкам собирал, по арабским пустыням пешком шарахался.

Я ТАКОЙ СМЕЛЫЙ – ОТ ОТЧАЯНИЯ

Ахматова: Наша политическая традиция, к сожалению (позволю себе эту оценку), складывается таким образом, что современная культура становится ее частью, ее зеркальным отражением.

Турсунов: Вот это – правда.

Ахматова: У нас закрыли заседания правительства, зато создали СЦК, службу центральных коммуникаций. И я, мягко говоря, удивляюсь каждый раз, когда там презентуют кинокартины, когда на официальную площадку чиновников выходят к журналистам актеры и читают по бумажке пресс-релиз о той работе, в которую они вложили жизнь и душу. Вы для себя очертили какие-то сроки - сколько вы еще сможете существовать как художник, в этой системе, не ограничивая себя?

Турсунов: Но я же сейчас как-то существую.

Ахматова: «Как-то существую»? Или «мне достаточно комфортно?»

Турсунов: Люди, которые так или иначе владеют информацией, видят что я немного не там - или совсем не там. То, о чем ты говоришь - это позор. Это - такая убогая картина, сборище ничтожеств, которые идут и отчитываются. Не партия будет отчет у тебя в итоге принимать. А там все собираются, начиная рекордсменами по геронтологии и заканчивая щеглами. Я повторю тебе: я не забываю, где я живу, но сейчас у меня ощущение, что мы вернулись в брежневские времена - нахрена надо было столько времени городить все это, чтобы вернуться туда, откуда ушли? Одно я тебе наверняка могу сказать – я «по ту сторону» никогда не буду, приди через 10 лет, это точно. Я ни в чем не уверен, а за это уверен: даже если мне жрать нечего будет, я туда не пойду!

Ахматова: Ну, вы же помните - все это вы уже проходили, когда вас с телеканала выводили в наручниках.

Турсунов: Вот именно.

Ахматова: Не страшно?

Турсунов: (Молчит)

Ахматова: У вас достаточно цельный медийный образ, но вот уже мы с вами час говорим, хочется честности. Не страшно ли вам? Неужели нет даже волнения – что дальше?

Турсунов: Во-первых, я не мятежник. Я диссидент духа, наверное. Я такой, исповедую интеллектуальное диссидентство.

Ахматова: Иногда даже декаданс, я бы сказала.

Турсунов: Ну, да… Но это миграция внутрь себя - это же никому не мешает жить в этой стране, я же не покушаюсь на строй, я не ссу против ветра, разве мне будет отказано чуть в сторонке играть на своей дудке?

Ахматова: Уверены?

Турсунов: В чем?

Ахматова: Что вам в этом праве не откажут?

Турсунов: Наверное, уже поздновато, я проявился настолько…

Ахматова: До сих пор сюжеты про ваши фильмы снимают с эфиров, просто потому что Турсунов.

Турсунов: С этим я тоже ужился. Были времена и похуже, есть, с чем сравнивать, поверь. Сейчас мне комфортно от того, что я не вру себе и делаю то, что я хочу делать. Никому же в голову не придет предложить мне снимать пятую серию про Нурсултана Абишевича. Ничего такого априори оппозиционного, просто на данный момент власть ведет себя с интеллигенцией и культурой так, что меня эти отношения не устраивают.

Ахматова: А культуру?

Турсунов: Я где-то говорил, что Спанч Боб победил, уже некому бороться с этим Спанч Бобом.

Ахматова: Как это? В Астане грозились запретить.

Турсунов: Видишь, нет, чтобы побороться! Поэтому ситуация - тупая, с одной стороны, этот Спанч Боб со своей бригадой, с другой – Кайрат Нуртас со своей бригадой и вся эта шелупень, Баян Есентаева и прочие.

Ахматова: А вы подбираете сейчас слова? Я же напишу.

Турсунов: Пиши, я никогда своего отношения к этому сообществу не скрывал, а сейчас я вообще один остался. Я же это чувствую на самом деле. Это же так, Зарина. Бывает, хочется пойти с кем-то стенка на стенку - да нету стенки, б**, это – отчаяние какое-то! Это я от отчаяния такой смелый, наверное, понимаешь? Волка в угол загонят, он кидается, потому что нет путей к отступлению. В этом моя отвага, блин, в этом моя смелость. Ну, куда дальше уже, куда?! Ну, хорошо, вы победили, б**, ну, загрызите, вашу мать! Но я хоть покусаюсь напоследок.

Ахматова: Сюда ехала, думала… Памятуя о вашей любви к футболу…

Турсунов: Валико, что ты! Как без футбола?

Ахматова: Серьезно. Мне кажется, что ситуация такая у культуры, что выиграть она может только по пенальти, и то если подфартит…

Турсунов: Нет. Уже нет. Вратарь купленный. И бить некому, понимаешь? Никто нормально пенальти пробить не сможет. И это – катастрофа.

От автора: Это мое первое и, возможно, последнее интервью с режиссером Ермеком Турсуновым. Он довольно быстро дал добро на то, чтобы не согласовывать материал, заключив со мной "джентельменское соглашение". Выбор был простой - отразить беседу, такой, как я ее увидела, рискуя вызвать неудовольствие моего визави и лишиться возможности позвонить в следующий раз. Или же дать текст на сверку. Конечно, можно было и согласовать - пишет режиссер Турсунов не хуже, чем снимает. Читатель бы не потерял. Но Турсунов - «не датский режиссер», а я не паркетный журналист. Я могла пообещать лишь одно - напишу правду. Попытка того стоила.

Еще по теме:
Свежее из этой рубрики
Просматриваемые