К сожалению, приезд в какой-то степени контркультурных театров к нам в Алматы, да и в Казахстан в целом - явление крайне редкое. Поэтом, документальный жанр, с которым работает ваш театр, нашему зрителю, думаю, мало знаком. Вы не могли бы рассказать о его особенностях?

Вы наверняка понимаете, что формулировка «документальный театр» звучит довольно противоречиво. Первое слово абсолютно не стыкуется со вторым. Это жанр, который иначе преподносит театральный материал. Работать с ним можно в двух вариантах. Первый способ – интервьюирование людей с улицы, причем интервью это должно быть не журналистским, а актерским. Отличие актерского в том, что из этого интервью берется не только текст, но и сам человек его дающий. Второй способ – это рассказ личных историй актеров. Личная история каждого из нас – это ведь тоже документ.

Те постановки, которые театр.doc ставит в Алматы, вы их целенаправленно выбирали? У вас в портфолио ведь есть более сложные и провокационные работы. Чем вы руководствовались при выборе?

Скорее, подборку спектаклей сделал сам ARTиШОК. Они хотели привезти наш спектакль «Молчание на заданную тему». Но потом поняли, что, к сожалению, он не пойдет. Зритель не привык и не готов к такому. Это часовой спектакль, где на сцене сидит актер с полным залом зрителей, и там ничего не происходит, кроме того, что они смотрят друг на друга. Для обычного зрителя – это тяжелое испытание, поскольку они привыкли к динамичности, сюжетности, увлекательности и красочности происходящего. И не дай бог зритель заскучает. У режиссеров эти опасения вызывают холодный пот. А у нас все наоборот. В Петербурге, куда мы поедем с гастролями дальше, этот спектакль будет. Посмотрим, как там все это воспримут.

Большинство ваших постановок имеют политическую направленность. Те спектакли – 24+, Акын-Опера и Лир-Клещ, которые вы показываете в Алматы, они тоже про политику?

Они могут говорить и про политику, если говорить о ней в более широком значении. Ярко выраженного политического театра тут нет. Мы не привезли сюда свой спектакль Берлуспутин, постановку про убийство Сергея Магнитского или Болотное дело, в момент проведения которого к нам даже ОМОН приезжал. Но, тем не менее, у здешних постановок тоже есть определенный политический окрас, если даже не по содержанию, то эстетический. Это тоже довольно болезненно воспринимается властями и зрительным залом. Наиболее политический из алматинского репертуара, скорее – Акын-опера. Там играют гастарбайтеры – строители, водопроводчики, уборщицы. Там постоянно меняются люди. И мы показываем то, как они пытаются выжить в Москве при всех нынешних условиях. И эти истории близки многим крупным городам.

Скажите, а это основная задача вашего театра – вызывать противоречие и говорить о политике, или же её не стоит воспринимать так узко?

Это не только наша задача. Это задача всего искусства. Государство и общество всегда занимаются выстраиванием границ и ограничений, а искусство занято их разрушением. Причем вся история искусства на этом строилась, возьмите хотя бы историю Франсиско Гойя и прочих. Это, на мой взгляд, очень правильно – показывать людям, что границы необходимо разрушать. Это дает им какое-то ощущение свободы. Что оно существует не на словах, а на деле. Ну и, конечно, государство всегда предосудительно воспринимает такие попытки. Поэтому они любят нормативный театр, где все приглажено.

Я буквально вчера читал одно из ваших интервью, где вы сказали, что изначальная цель театра – работать со страхами людей. У нас в общественной дискуссии нередко проводят параллели о схожести информационной повестки с российской. Скажите, чем сейчас обеспокоены люди в России и заметили ли вы схожие страхи в алматинцах за те дни, что находитесь здесь?

Насчет сопоставимости не совсем уверен, поскольку я здесь в первый раз. В России сейчас понятно чем все обеспокоены – идущей войной. Она очень сказывается на жизни людей, даже на тех, кто никак к ней непричастен. Это оставляет депрессивный отпечаток на их личной жизни, на отношениях с друзьями. Идет размежевание по идеологическим принципам. Возможно, эти переживания в какой-то степени присутствуют и у вас. Но, кстати, я не воспринимаю это размежевание как нечто плохое. В конечном итоге, у людей появляется ясность. Раньше они колебались в своих политических установках, и это воспринималось ими тяжеловато. Борьбу же с этим страхом можно вести с помощью открытого разговора и высказываний, чем театр сейчас и занимается. Мы говорим про войну, про нынешнее политическое устройство и про попытку цензурного давления.

Вам что-нибудь в нашей среде за этот непродолжительный период показалось необычным?

Особо нет. Я не заметил видимых отличий от того, что происходит у нас, да и вообще везде. Когда много ездишь по городам, ты зачастую пребываешь в состоянии непрерывного дежавю. Я совсем немного знаю о Казахстане, в основном из прочитанного в интернете. Здесь, как мне кажется, происходит то, что и во многих бывших советских республиках. Недавно я неделю работал в Литве, в русском театре. Обстановка там и тут примерно одинаковая. У них исчезает зрительская база, поскольку воспринимающие его люди уезжают. И театры начинают чувствовать себя обреченными, что сказывается на игре актеров. В Ташкенте, кстати, аналогичная ситуация. Такие театры замыкаются в самих себе, становясь островком, который обречен стать провинциальным из-за отсутствия большого потока зрителей. И сейчас везде идет дискуссия о том, что с этим делать – переименовываться, как менять ориентиры и т. д. Очень трудно сейчас оставаться русским театром.

Возвращаясь к вопросу о задачах, вы на пресс-конференции во вторник говорили, что гораздо важнее для вас выстроить коммуникационный мост между зрителем, актерами и театральным пространством. После премьерного спектакля в Алматы вы почувствовали, что вам удалось это сделать? И как вы изначально представляли себе результаты первого дня?

Да, мы кое-что представляли, в основном через принимающую сторону. В спектаклях, которые мы привезли, есть некоторые особенности – там есть и ненормативная лексика, обнаженные люди. Нас с одной стороны предупредили, что это Восток, а с другой стороны, у них было желание предъявить это людям. Мне кажется, реакция у зала была хорошая – правильная, грамотная, открытая. На мой-то взгляд, в спектакле «24+» нет ничего шокирующего.

То есть публика была вполне толерантной, не выражала возмущение и не пыталась вас в чем-то упрекнуть?

Нет. Во время спектакля точно нет. А после их проведения я стараюсь особо не выспрашивать посторонних мнений, потому что иногда ты ставишь людей в неловкое положение. Ему не понравилось, а ты его спрашиваешь, и он боится честно признаться. Актеры мне говорили, что были трудности, они чувствовали, что зритель не совсем готов и понимает их. Хотя, повторюсь, мне так не показалось. Нам говорили о репертуаре ARTиШОКа, и мы примерно понимали уровень аудитории, он показался нам приличным и мы рассчитывали на него. Так все и вышло.

Как вы думаете, несмотря на отсутствие у нас неформатного документального жанра, им стоит заниматься здесь?

Безусловно. Это мировой тренд, и он не случаен. В Европе таких театров огромное количество, в России тоже. Мы первые начинали с этим жанром работать у себя, и я вижу, что мы инфицировали всех – уже и МХАТ, и БГТ этим занимаются. Разве что только малые театры держатся за свои устои. И здесь отличительная черта не только в материале, но и в актерской технике. Иногда я смотрю постановки в крупных театрах и вижу, что материал классический, а актеры работают в современной манере. Это уже победа нашей идеи. Важно менять актерскую сущность. Бог с ней, с документальностью. Я не такой фанатик. Меня, скорее, волнует то, что меняет театр - в том числе и политические, общественные предубеждения. Конечно, напрямую театр не должен канализировать политические процессы. Но важно транслировать свободу, идею разрушения любых устоявшихся границ: религиозных, нравственных, моральных. То, что сейчас как раз и делают в современном искусстве, особенно в акционизме. Обобщая, в театральном процессе важна трансгрессия – преодоления непреодолимых границ.

А заниматься этим можно только в условиях независимости от различных государственных институтов?

Категорически верно. Если смотреть на наш пример, когда было другое министерство культуры, еще до нынешнего кабинета Мединского, нам несколько раз говорили: «Какой у вас хороший театр. Давайте к нам под бюджет. Мы вам поможем». Мы напрочь отказывались. Мы понимали, что это угроза цензуры и прессинга. Лучше мы будем нищими, и мы нищие, несомненно. Зато свободные. Нищим тоже очень интересно быть, вдруг ты придумываешь различные варианты выживания.

А как вы оцениваете наши шансы создать хороший документальный театр?

Это очень сложный вопрос. Понимаете, театр такой вид искусства, который породили города. Урбанизация привела к появлению этих институтов. Поэтому, в странах, где такие институты не получили широкое развитие, все равно на какой-то процент преобладает сельское население. Чаще всего в таких странах театр работает на уровне этнографии. Но на уровне социальном – не всегда. И вот как тут быть? Если природа страны не городская, то, честно, не знаю как быть. Но в любом случае, каждая попытка создать его - нужна и важна.

Фото с сайта «Новой газеты»